Маддах-куса так и поступил. Он начал рассказывать занимательную историю. Дойдя до самого интересного места, замцлчал. Потом обратился к собравшимся: — Эй, мусульмане, если среди вас есть желающие иметь детей, состояние, хорошую жену, здоровье, я сейчас у аллаха попрошу за вас, и аллах мне не откажет. Во славу аллаха я попросил бы семьдесят лошадей. Но это слишком много. Зачем мне, бедняку, столько лошадей? Мне довольно и одной. Каждый знает, как в наше время трудно прокормить свою семью. И я согласен за остальные шестьдесят девять лошадей получить по рублю. В учении Мухаммеда Мусы, есть слова: «Самое лучшее — жить средне». Мусульманин всегда сможет пожертвовать рубль. Так давайте же не задерживайте, если хотите дослушать мою повесть, покопайтесь в карманах… Два его ученика обошли круг с тарелкой в руках. Какой-то байский сынок подвел к старику лошадь и узду передал ему в руки. — Отец, я бездетный, помолитесь за меня. Может, сжалится аллах… Старец повернулся лицом к востоку, вскинул белые глаза, поднял руки и торжественно произнес: — Аминь! Эй, мусульмане, вы тоже скажите: «Аминь!» Со всех сторон послышалось разноголосое «Аминь!». — О аллах, помоги этому мусульманину, пусть исполнится его желание. О аллах, не пожалей для него девять близнецов мальчиков и столько же девочек. И пусть будет свадьба за свадьбой. Аминь! Из всех голосов выделялись пронзительные голоса учеников Маддаха-кусы. Они так визжали, будто кончиком ножа скребли по железу. А вокруг перешептывались: — Все делается только для показа. Лошадь-то эта всем известна! Ведь на этой лошади Маддах-куса давно ездит. Ученики Маддаха-кусы чаще подходили к богато одетым людям. Сколько уж там собрали, не знаю: я не нанимался казначеем к ним. Но мы с Убаем поняли, что тут одна хитрость. И покинули это представление. Время уже было обеденное. Перед тем как расстаться с Убаем, я попросил его никому в махалле не говорить, что он видел меня. Оставшись один, я почувствовал, что сильно проголодался, и подумал: «А, живем один раз, дай-ка хоть вдоволь пообедаю в чайхане Асра». Но лысый Асра стал меня прогонять: — Иди, иди своей дорогой! Здесь один чай, одна лепешка да сладости стоят четыре с половиной монеты. Здесь таким, как ты, не место. Иди, иди! Только насекомых разведешь. — Асра-ака, у меня не только четыре монеты, но и рубль есть, не выгоняйте меня! Вот смотрите, если не верите, — показал я ему рубль. — Откуда это у тебя? Ну ладно, заходи тогда… Я вошел и сел на сури. Он мне принес чай, лепешку и сладости. Я с удовольствием пил чай, слушал болтовню попугая и песню Хамраку́ла Кори́ через граммофон. Один человек, прибывший сюда из кишлака, страшно удивлялся граммофону. Он долго думал и сказал: — Если сказать, что там внутри люди, — ящик слишком маленький. Может, там шайтан? Но почему тогда он называет имя пророка Мухаммеда?.. «Снежное письмо» Уже вечерело. Мне надо было спешить домой. Я купил нужные вещи для Ходжи-бобо, индуса и вернулся в нашу чайхану. Откровенно говоря, мне уже надоело здесь жить. Я видеть не мог здешних завсегдатаев. Ночью выпал первый снег, и я продрог. В полночь при свете семилинейной лампы я написал на бумаге из-под кузнецовского чая «Снежное письмо»[19]. На рассвете, когда Ходжи-бобо пришел из своего дома в чайхану, я вручил ему это письмо. — Что это такое, сынок? — Не знаю. Тут один передал для вас из Намангана. — Ах да, наверное, от Маматризы́. Он в этом году хотел посеять мак для получения опиума. Письмо он передал старику Мирсалиму, сидевшему в полузабытьи. — Прочтите, мулла Салим, это от моего друга. Я не очень хорошо вижу в темноте. Мулла Салим стал читать: — Это же «Снежное письмо»! — Вон как! — Его глаза полезли на лоб. — Ах ты змееныш! Кто тебе его дал? Почему ты его не поймал? Мы бы его посадили на осла задом наперед, вымазали бы лицо сажей и прокатили бы по площади. Нет, только подумайте: и кто может так подшутить над стариком?! Эй, что ты там притих, словно кот бакалейщика? — крикнул он, обернувшись в мою сторону. Потом снова обратился к мулле: — Читайте дальше, мулла Салим. Будь что будет. Мулла Салим, запинаясь через каждое слово, все повторяя «так-так», начал читать. Ходжи-бобо сначала поддакивал ему. Когда мулла Салим дошел до того места, где написано: «Я желаю, чтоб аллах вас принял за своего святейшего раба, семь раз ходившего в паломничество в Мекку», он даже прослезился. А когда он услышал, что там подписано: «Ваш ученик-сирота», совсем разомлел. — Это ты писал? Как ты меня растрогал, просто душа разрывается! — Он снял поясной платок, вытер глаза и ушел к себе домой. Ходжи-бобо возвратился с бархатной стеганой шапкой в руке. — На, надень это, сынок! Ну, сложи ладони, давай помолимся, чтобы ты тоже дожил до моих лет. Будем здоровы — еще и халат купим. Видимо, молитвы Ходжи-бобо сбылись: индус подарил мне свой старый индийский халат, широкий, без рукавов. Он мне был длинен, и пришлось его укоротить. На ногах опорки, на голове бархатный колпак, на плечах широкий индийский халат, перехваченный ремнем. Хотя я выглядел словно огородное пугало, но бегал по чайхане и прислуживал гостям. В холодный день, когда еще не было посетителей, я в мангалке разжег огонь. Когда угли были готовы для кальянов, я взял пузырек из-под наса, наполнил холодной водой и, крепко заткнув его, зарыл в золе. Один за другим стали приходить посетители. Они расселись вокруг мангалки и начали завтракать. Тут, как всегда, сидели мулла Салим, Султан-Курносый, индийский меняла и Ходжи-бобо. Разговор зашел о войне. — Гермон этот, оказывается, проклятие какое-то! — сказал мулла Салим. — Правильно, — подтвердил меняла. «Наверно, вода в пузырьке уже нагрелась», — подумал я. — Говорят, он летает на какой-то страшной машине! — сказал Султан-Курносый. — О аллах! — вздохнул индус. «Наверное, вода уже кипит», — подумал я. — Говорят, он сбросил снаряды на Францию! — сказал мулла Салим. В это время пузырек, словно банный котел, со страшной силой взорвался. Треснула и мангалка. В чайхане ничего не стало видно. Все застлало золой и пеплом. Когда все это немного осело, Ходжи-бобо и Султан-Курносый на четвереньках ползали по комнате. Меняла и мулла Салим лежали без чувств. Я стал брызгать водой им в лицо. Индус наконец пришел в себя, а мулла Салим еще был в беспамятстве. Совершенно обалдевший Ходжи-бобо проклинал и Германию и Николая. Когда мулла Салим пришел в себя, встал, покачиваясь, на ноги. — Что случилось? — спросил он. — А ну вас! — рассердился Ходжи-бобо. — Все из-за вас вышло. Я же говорил вам — не вмешивайтесь в правительственные дела. А Султана-Курносого и след простыл. Никто из них не мог понять, отчего произошел взрыв. Они все разбрелись по своим углам подальше от мангалки и старались не глядеть друг на друга. Все были в растерянности. Наконец Ходжи-бобо заметил меня: — Эй, что ты там нахохлился, как фазан! Иди, убери тут все. Когда я уже вынес мангалку и стал сметать золу с пола, с двумя полицейскими вошел Султан-Курносый. Он указал пальцем на место, где стояла мангалка, и сказал: — Бомба упала сюда! — и еще добавил, указывая на муллу Салима: — А бомбу бросил он! Начался обыск. Все переворошили. Расспрашивали обо всех и обо всем, вплоть до покойной бабки Ходжи-бобо и муллы Салима. Кроме двух фунтов опиума, ничего не нашли. — Хорошо, — сказал младший полицейский, — взрыв, происшедший здесь, не подлежит законному разбирательству. Наверно, кто-нибудь из мальчишек подшутил. Все оглянулись на меня. Ходжи-бобо погладил свою бороду.