— А почему ты не можешь нравиться? У тебя римская красота, такие, как ты, служили моделями при ваянии в мраморе богинь. — Мои слова доставили Татьяне явное удовольствие, она зарделась и отвернулась. Вот уж действительно говорят, что женщина любит ушами, что навешают на эти уши, то она и принимает за истину. Иван Дмитриевич обрадовался моему звонку, он очень, видно, хотел услышать, что я там о нем нарассказывал в Москве. У него была уверенность, что я представлял его умным и изобретательным, настоящим воспитателем будущего разведчика. Если бы он только знал, чем я занимался в Москве и какая у меня была воспитательница! Он бы дня на три проглотил язык. Шеф приехал минут через тридцать, одетый в костюм-тройку, будто ему предстояло бракосочетание. Не носил он его лет пять, не меньше, потому что от него распространялся запах нафталина, который смешивался с запахом «Шипра». В руках он держал букет прекрасных роз — единственное, на что было приятно смотреть. Ну, незваный гость хуже татарина, я все же должен его принимать, но не как старшего, фиг ему! А как равного — после поездки в Москву. Цветы предназначались, разумеется, Татьяне, за что она наградила его ласковым взглядом и искренней благодарностью. Бутылки водки на троих нам, конечно, не хватило, и Иван Дмитриевич пожелал привезти еще одну. Я возражал, пытался не пустить его за руль «Москвича», но шефу уже было море по колено. — Кто посмеет остановить КГБ! — воскликнул он заносчиво и укатил. Вернулся он вскоре с бутылкой водки и помятым крылом у автомобиля. Когда и с этой бутылкой было покончено, мы вышли во двор, и тут я наплел ему столько, что если бы все оказалось правдой, то Иван Дмитриевич должен был бы уже занимать кабинет, по крайней мере, заместителя председателя или получить назначение в центральный аппарат КГБ. Даже не берусь частично воспроизвести всю ту ахинею, которую я нес под пьяную лавочку. Но, видно, достал его аж до сердца и печенки, потому что он расчувствовался, лобызнул меня своими слюнявыми губами и принялся твердить: — Спасибо, друг! Спасибо, ты настоящий друг! Никогда тебе этого не забуду! И помни, Толя, как бы небо ни нахмурилось над тобой, я буду первым, кто придет тебе на помощь! Хотелось бы в это поверить, но… Все эти благодарственные дифирамбы не помешали ему высчитать из моего содержания двести рублей. С ума сойти! Целых двести рублей! Будто две бутылки водки и розы стоят столько. Роджер плюнул на все, получил свои триста рублей — с паршивой овцы хоть шерсти клок! — поставил подпись, и мы распрощались, чтобы вскоре встретиться, когда под ногами у меня загорелась земля… На следующий день в нашем доме появился Шутов. Татьяне он принес цветы. Она радостно всплеснула руками: — Господи! Меня завалили розами! — поцеловала гостя в щеку, что меня неприятно удивило, даже возбудило какие-то подозрения. Это означало, что я ревную Татьяну, а если ревную, то… И я решил исподтишка понаблюдать за ними. Шутов обедал у нас, мы пили пиво и болтали: он, несомненно, был интересным собеседником и с большой долей юмора рассказывал, как отрабатывал институт в одной молдавской деревне; кроме английского языка, вел еще и «лимбу молдавеняску» — молдавский язык, который знал немногим лучше меня. — Этот бардак в школе устроил завуч. Бывший тракторист, у него кулак, как голова годовалого ребенка. Поймает в коридоре какого-нибудь весельчака и начинает ему долбить по затылку костяшками кулака. Пять-шесть раз тюкнет — и у того шишка на башке. — Шутов так все это хорошо изображал в лицах, что мне было нетрудно представить себе и завуча-тракториста с огромными кулачищами, и его жертву. Мы хохотали над артистическими представлениями, устроенными нам гостем, но я не забывал наблюдать за Шутовым и Татьяной. Пару раз я перехватил ее восхищенный взгляд, направленный на Лешку, и успел заметить, как он смотрит на Татьяну. Эти их взгляды говорили мне больше, чем можно было себе вообразить. — Я думал, если завуч может поклевать по затылку балбеса, — продолжал рассказывать Шутов, — то мне сам Бог велел. Ради дисциплины на уроке можно и отвесить кому-нибудь подзатыльник. Один конопатый в седьмом классе разошелся и не мог остановиться. Я подошел, а он все хихикает. Беру его за ухо и веду через класс к выходу. Потом дал ему под зад, но не рассчитал: он башкой стукнулся об печку и разбил лоб до крови. Завуч говорит: «Иди, улаживай дело с отцом. Он жалобу на тебя накатал». Я малость струхнул — под суд можно загудеть. Взял две бутылки водки, закуска не нужна, у них своей полно, и побрел, как на эшафот, к «мошу Теодору» — мужик Федор, значит. А мош на меня волком смотрит и твердит: «Не имеешь права!» В общем, извинился я, ему мое унижение понравилось. Выпили мы две бутылки водки, потом не помню сколько самогонки, и мош выдал мне на своего балбеса индульгенцию — написал на бумажке, что мне разрешается эту дубину по поручению лично Теодора лупить, когда это будет необходимо. После этого балбес стал шелковый. Эта история педагогического воспитания подлила масла в наше веселье. Мы хохотали, но я не забывал о своих подозрениях и снова засек их необычные взгляды, а Татьяна даже не удержалась, взяла Лешку за руку. Вдруг я вспомнил, что мне пора ехать в контору. Шутов сказал, что он не спешит и, если я не возражаю, посидит с Татьяной. Конечно, я не возражал! Быстро переоделся, помахал им рукой и выскочил на улицу. Августа стояла за калиткой, видимо, она слышала, что я собрался уходить, и поджидала меня. — Слепец! — прошипела с презрением, повернулась и вошла во двор. Почему-то она не вызвала у меня никаких чувств, желания так плотно дремали во мне, что Августа своим видом их не разбудила. А вот слово «слепец» хлестнуло меня сильнее кнута: уж я-то знал, что оно означало, сорвавшись именно с ее уст. Августа была здесь моими ушами и глазами — и еще какими! — пока я обучался в Москве различным шпионским искусствам. И, видно, имела точную информацию о моей жене и страстно желала донести ее до моих ушей, показать мне, какая же она сучка. Я не сомневался, что Августа все знала наверняка об их отношениях и с ревнивым наслаждением и ненавистью к Татьяне все мне доложит. Пока шел к автобусной остановке, закипал злостью и накручивал себя. Вот уж действительно так, как говорил своей жене мудрый еврей: «Если я пересплю с женщиной, то это мы сделали с тобой, а если ты с чужим мужчиной — то это факают нас с тобой. Большая разница!» Завтра мы переезжаем на свою квартиру, там не будет Августы, и Лешке с Татьяной будет раздолье, когда я буду уходить в ночную смену. Неприятная это штука — знать, что твоя жена тебе изменяет, и быть в этом уверенным, даже если и не поймал их с поличным. Я не мог еще уяснить, что меня тревожит, помимо злости на Татьяну. И уже когда ехал в автобусе, вдруг ясно понял, что Шутов превратился в реальную угрозу моей будущей карьере разведчика. Если у них зайдет слишком далеко, Татьяна может отказаться ехать со мной за кордон. Именно это меня тревожило, а вовсе не ревность, потому что я честно себе признавался — Татьяну я не люблю. Она мне нужна, как она сама выразилась, чтобы советский разведчик не бегал по бардакам. Женщина для разведчика, помимо этого, представляет и ту опасность, что в постели мужчина может раскрыться больше, чем следует, и поставить свою миссию под угрозу провала. Я вспомнил Киру, мы с ней в постели были настолько откровенны, что я знал о ней все, наверно все, и сам рассказал ей о своих планах на будущее. Но она — сотрудник КГБ, и до того, как стала женой Григория Андреевича, крупного партийного бонзы, внедрялась к иностранцам. Что это была за работа, я и так догадался: ее подкладывали под иностранцев и делали компрометирующие снимки, очевидно, в постели. Я вспомнил, Кира как-то сказала, что Григорий Андреевич изъял из архива и картотеки КГБ все, что касалось ее, и она теперь «чиста». Перед конторой мне повстречался Игорь Ильин. Он шел как сомнамбула, бледный и отрешенный. Я подумал, что он заболел. — Дружище, что с тобой? — воскликнул я сочувственно. — Ты болен? Давай я отвезу тебя домой, у меня еще почти час времени. Он взглянул на меня с тоской в глазах и покачал отрицательно головой. — Я здоров, но лучше сдохнуть! Э-э-э! В таком состоянии его отпускать нельзя, что-то, видно, стряслось. Я взял его под руку и повернул с ним к троллейбусной остановке. — Ты можешь мне рассказать? Тогда расскажи! Ты знаешь, я не воспользуюсь твоей информацией. Мне совсем ни к чему на тебя доносить. Пусть будет хоть десять инструкций, я не буду стукачом среди своих. Он немного поколебался, снова поглядел на меня своими тревожными глазами и, махнув рукой, сказал: — Мою квартиру ограбили! Там были два пистолета: «вальтер» и «бульдог». Я взял их на обыске у японца на Сахалине пять лет назад и скрыл. Пожалел детишек этого японца. Его бы расстреляли, тогда было модно козлами отпущения делать корейцев, а японцев — тем более. Честно говоря, никаким он шпионажем не занимался, его поймали на берегу моря, собирал морскую капусту в зоне нашего боевого аэродрома в Корсакове. — И что ты хотел сейчас? Подписать себе приговор? Знаешь, что после этого начнется? — Знаю! Будет большой шум. Аркадия подведу, с него первого шкуру спустят. — Ты думал, только на Сахалине идет охота за козлами отпущения? Правильно, Аркадий будет одним из первых. Кто тебя тянет за язык? Были пистолеты, а теперь их нет. И заткнись! — Но если они станут стрелять: там же полные обоймы. Поймают стрелка и тогда выйдут на меня. — Игорь, ты почти двадцать лет на оперативной работе, а психологию преступного мира не знаешь. Пойди к ребятам в уголовку и спроси: хоть один, пойманный с оружием, признался, где он его взял? — Ты прав, зачем им признавать еще и кражу в моей квартире? Игорь заметно повеселел и уже не глядел на меня затравленными глазами. — Да, ты прав по всем статьям. Тот, кто ограбил мою квартиру, с оружием не балуется. Значит, он его продаст кому-то, а тот еще дальше. Цепочка где-нибудь разорвется. — А как с японцем? Его посадили? — В общем-то не за что: ни одной стоящей улики. Даже золота не было — нищета невообразимая. Шестеро маленьких япончиков — сам понимаешь. — Что, бывало и золото? — Конечно. Ребята на обыске всегда чего-нибудь прихватывали, друг друга не стеснялись. Я ничего не брал. Однажды делали обыск у дочери семеновского офицера, ее подозревали в связях с японской разведкой. Связь была, конечно, призрачная, думали, при обыске все выясним. Часа четыре рылись — ничего. Уголь во дворе чуть не по кусочку перебрали, землю зондировали — ничего. А потом я стою на кухне рядом с хозяйкой, она смотрит мне в глаза, руки сложены на груди, приоткрывает ладонь и показывает на пальце перстень с большим камнем, а сама тихо шепчет: «Возьми себе, все равно пропадет». Снимает перстень, зажимает в кулаке и явно намеревается мне его сунуть. Я от нее попятился, а сам озираюсь, может быть, кто из ребят видел. «Дурак!» — прочитал я по ее губам. И действительно, дурак: наш старшой обнаружил этот перстень, выхватил у нее из руки и сунул в карман. Я видел эту сцену, после обыска он предупредил меня: «Ты ничего не видел!» Все знали, что я на обысках ничего не беру, поэтому и оказался в Молдавии: когда подбирали кадры для укрепления службы наблюдения, старшой меня порекомендовал и характеристику дал — хоть сразу в рай. — С тобой теперь все в порядке? Можем вернуться в контору? — спросил я Игоря, испытывающе заглянув в его глаза. — Да, можем идти работать. Хорошо, что я тебя встретил, а то бы наломал дров. Мое дежурство прошло без приключений, никаких событий не случилось, нарядов на отслеживание врагов и антисоветчиков не поступало, поэтому вся смена томилась от безделья. Игорь тихо бренчал на гитаре и пел блатные песни, четверо резались в домино, Ткаченко решал кроссворд из «Огонька», я прилег на диван и уснул спокойным безмятежным сном. Ни сердце, ни интуиция, ни еще какая-то сверхъестественная сила не мучили меня предчувствиями большой личной катастрофы. Я спал, а ком неприятностей уже катился с горы, обрастая все большей массой. Нет, я не чувствовал ничего. Может, врут, что люди чувствуют неприятности за день, за два. Наверно, я толстокожий и меня трудно пронять. Во всяком случае, я был в полном благодушии, когда время катастрофы наступило. * * * Погода выдалась прекрасная, солнце сверкало в витринах магазинов; мне казалось, люди радовались этому дню, хотя я преувеличивал — не у всех настроение было солнечным. Вот вчера Игорю Ильину никакое солнце не приносило радости, а сегодня и он бы улыбался, как вон та девушка в цветной национальной юбке, с длинной толстой косой. Прямо как с рекламной картинки. Я шел домой пешком, потому что шел домой! У меня с сегодняшнего дня был свой дом, а не конспиративная квартира с надзирательницей Августой. Скорее, содержательницей — ведь это она поддерживает там чистоту и порядок и принимает как на постоялый двор временных сексотов вроде меня и моей жены, и обязана нас терпеть и улыбаться нам. Правда, встречи со мной у надзирательницы были радостные и приятные и, наверно, ей бы хотелось, чтобы они были нескончаемы. Я действительно возвратился из Москвы другим, как это заметила Татьяна. Хозяйка уже не была для меня такой привлекательной, как прежде, мне казалось, она как-то потускнела, стали заметны морщины на шее, и грудь, я и это сразу заметил, обвисла, и вид ее под тонкой кофточкой меня не возбудил, восторга не вызвал и не породил прежнего желания. Видимо, все, что было между нами, кончилось, оттого что мы быстро перегорели; во всяком случае, я уже точно решил, возврата к прежнему не будет. Как замечательно, что у меня есть свой дом, и я не буду находиться в ложном положении, избегая призывных встреч Августы. Уже два дня, как я вернулся из командировки, а мы с ней еще не занимались прелюбодеянием. Я почему-то про себя так называл наши отношения. Может быть, в моем остывании большую роль сыграла и Татьяна, которая находилась постоянно рядом. Я вспомнил, как Ткаченко шутил по этому поводу: «Я бы охотно пошел к какой-нибудь бабе, но как подумаю: придешь, надо ловчить, подпаивать, добиваться ее, а она будет кочевряжиться, цену себе набивать. Еще потом домой идти. На черта мне все это надо! Лучше всего дома: в кровать лег, жена под боком, ловчить не надо, подпаивать тем более, и не кочевряжится. Все мое лежит со мной!» Хитрю, прекрасно знаю, что Кира всему виной. После нее мне не хочется «черного хлеба», после нее — никакого аппетита, наверно, пока не нагуляю. Я дошел до центра, у кинотеатра «Патрия» толпился народ: премьера какого-то зарубежного фильма, дальше — парк и аллея с захоронениями павших в боях за Кишинев. Сквозь поредевшие деревья виднеется величественный и могучий Штефан челмаре. Великий Штефан, господарь, устремляющий своего бронзового коня на восток. Я прошел сквозь парк и оказался на троллейбусной остановке, теперь несколько остановок и — Сельхоз-институт. Тут и есть наша квартира, а если перейти небольшой сквер, внизу откроется гигантская мраморная лестница, пожалуй, побольше знаменитой одесской. Она спускается прямо к огромному Комсомольскому озеру. Так что жить мы будем в очень хорошем месте: троллейбус рядом, центр близко, до базара десять минут на транспорте, на работу можно ходить пешком. Я дошел до своего дома и сразу увидел, что наша квартира обживается: Татьяна уже повесила занавески, и на окне стоял цветок в коричневом кашпо. И тут я заметил своего шефа; он привалился плечом к углу дома и глядел, как я приближаюсь к подъезду. Я почувствовал, именно почувствовал, что его появление сегодня ничего хорошего не сулит. «Пришел поздравить с новосельем», — уцепился я за соломинку, но она тут же обломилась: лицо шефа было мрачным, глаза уставились на меня, и хотя до него было метров двадцать, я смог разглядеть в них ярость. «Что-то где-то прокололось», — с тревогой подумал я и уже не сомневался — его приход сейчас изменит мою судьбу. Я успел поставить ногу на первую ступеньку лестницы и так замер, не спуская с него глаз. Сколько продолжалась эта пауза — трудно сказать, но мне почему-то она показалась долгой, очевидно, потому, что я оттягивал с ним встречу. Иван Дмитриевич оттолкнулся от стены дома и тяжело, как больной, пошел ко мне. И чем ближе он подходил, тем яснее я осознавал, что в моей судьбе произошел переворот, причем не в мою пользу. Я попытался улыбнуться, изобразить какую-то радость, но это была улыбка и радость, как если бы я был у гроба близкого человека, — вымученная, никому не нужная, фальшивая. Шеф не поздоровался, руки у него были засунуты в карманы плаща, он их не вытащил, значит, подавать руки не собирался. Дойдя до меня медленным шагом, он прошел мимо, бросив вполоборота: — Пройдемся! Я двинулся следом, потом нагнал его, уже покорно ожидал удара, который он мне приготовил. — Твоя жена совершила большую гнусность! — прорычал он сквозь зубы. — Не понял! — тихо возразил я, действительно не предполагая, что это означает. — Она дешифровала вас полностью. — Он повернул ко мне разъяренное лицо и стал громко шипеть — мелкие брызги слюны я почувствовал на своем лице. В уголках его рта появилась какая-то белая пена, что очень поразило меня. «Он же ненормальный», — подумал я, испытывая к нему отвращение, что в какой-то мере заглушило трагизм полученной информации. Нет, я не впал в транс, не задохнулся от злости к жене, а как-то удивительно спокойно принял это сообщение. Возможно, я еще не оценил всю опасность для моей карьеры разведчика, заложенную в словах: «Она дешифровала вас полностью». Что такое «дешифровала»? Разоблачила нас перед кем-то? Перед кем? Когда? Я ведь только что вернулся из Москвы, где «смотрины» прошли хорошо. Я вдруг разозлился не на шутку. — Объяснитесь понятнее! — жестко сказал я и сам удивился тону, каким я потребовал объяснений от шефа. — По-моему, я очень ясно сказал. Ваша жена разболтала обо всем: о подготовке к зарубежной работе, в какую страну и какую крышу мы готовили… — Он еще долго говорил об ответственности, о чести, неблагодарности, провале и о чем-то еще — я как-то не воспринимал всю эту нравоучительную болтовню. И лишь когда он выдавил: — Она, сволочь, е… с ним, пока ты работал, и трепалась в кровати о самых больших секретах, — я врубился и понял, что он поносил самыми грязными словами мою жену. Что-то во мне вспыхнуло: злоба, ярость, ненависть — черт знает, как это называется! Но я был словно на ринге: хук справа, хук слева, апперкот, свинг — все эти удары сыпались на меня, но я не мог закрыться. Шеф уже распоясался до предела, мне думается, он даже забыл, где находится и кто перед ним. А может, именно то, что перед ним был я, и действовало на него как красный плащ на быка — он вымещал на мне свою злобу за то, что моя жена разрушила его замыслы. — Куда ты глядел, слепой, когда женился, она же самая последняя шлюха и блядь. Ляжет под любого! — хлестал он меня с явным садистским наслаждением. — Не успевала остыть после тебя кровать, а там уже лежал твой дружок! Они е… и смеялись над тобой! Могар ты лопоухий! — выкрикнул он залпом последнее оскорбление. Это уже было лишнее, он перебрал через край. Но остановиться, видно, не мог, он просто упивался, унижая меня. Напрасно вы, Иван Дмитриевич, так поступили. Лучше бы вам этого не говорить. Лучше бы вам промолчать. Теперь я точно знал, что во мне вспыхнула ненависть к нему, она копилась много дней, но была глубоко упрятана в моем сознании, я не давал ей воли. А тут я потерял бдительность и не заметил, как ненависть выплеснулась наружу. Его было за что ненавидеть: и за то, что он постоянно обкрадывал меня, и за унижение, которому он подвергал меня при каждой встрече, показывая, какой он умный, а обыкновенный лопоухий могар это я, и за слюнявый рот, и вообще, как в басне: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Ребром правой ладони я ударил его наотмашь в скулу. Я знал этот свой удар, если бы нацелил в висок, он бы умер, не приходя в сознание. На мозолистом ребре ладони на полном разгибе руки сила удара достигает девяноста килограммов. Шефа подбросило, он перевернулся, пропахал газон и шлепнулся на брусчатку на проезжей части улицы. Я постоял несколько секунд, равнодушно ожидая, когда он зашевелится. Моя ненависть улетучилась, будто выплеснулась с ребра ладони. Шеф застонал, я повернулся и неторопливо побрел домой. Во мне была полная пустота, голова тяжелая, но без мыслей. Подсознательно я чувствовал, что расправился не с шефом, а с самим собой. По существу оно так и было: я и сам прекрасно знал, что Татьяна с Лешкой уже зашли далеко, у них любовь, и наш разрыв не за горами. А разъярился я на шефа вовсе не потому, что он назвал мою жену шлюхой и блядью, а потому, что всю правду прямолинейно высказал он, и это было для меня оскорбительно и невыносимо. Я уже чувствовал, что моя будущая карьера разведчика захлебнулась, и я еле барахтался на поверхности. Отпадает Татьяна, распадается легенда, рассыпается весь замысел засылки меня за кордон. Поэтому мой удар по морде шефу практически ничего не решал в моей судьбе. Он мог только ускорить катастрофу. Я вошел в квартиру, Татьяна приветливо мне улыбалась, она была вся во власти обживания квартиры: ей доставляло удовольствие чистить, тереть, мести, подшивать, развешивать по стенам, расставлять мебель. — Что-то ты задержался, — заметила она, протирая бумагой стекло окна и не прекратив этой работы с моим приходом. Я промолчал, мне совсем не хотелось с ней разговаривать после жестокой стычки с шефом, главной героиней которой была она. Мне хотелось лечь и полностью отключиться от всяких звуков, а тем более от ее голоса. Я лег на диван и закрыл глаза. Словно экстрасенсу, мне увиделось мое близкое будущее — оно было незавидным. Не успел я досмотреть картину своей жизни, как дверь из коридора распахнулась, и со страдальческим мычанием в комнату ввалился Иван Дмитриевич. Его с трудом можно было узнать: рожу перекосило, кривой рот раскрыт, из глаз текли слезы. При взгляде на него не оставалось сомнений, что я промахнулся: вместо скулы я нанес удар ниже и угодил прямо в челюсть. Она вывихнулась. Я не знал, как вправлять челюсть, никогда этого не делал, да признаться честно, никогда и не видел, как сворачивают челюсть. Но среди боксеров слышал, что надо стукнуть по челюсти с другой стороны. Я шагнул ему навстречу и не сильно ударил тыльной стороной кулака и, к своему удивлению, довольно легко поставил челюсть на место. Лицо шефа выправилось, но страдальческое выражение осталось. — Что с вами? — встревоженно воскликнула Татьяна, подходя к Ивану Дмитриевичу.