– Вася, подлец, ну скажи хоть слово! Или ты хочешь, чтобы я тебе харю начистил за твои проделки? Вася даже глазом не моргнул. – Или притворяется, или действительно не он. Гена стал отводить Николая Ивановича в сторону. – Не он, уверяю тебя. Но похож. Может быть, даже его родственник. Но не Вася. Сам видишь, не реагирует он на тебя. Конечно, если разыгрывает, то комар носа не подточит. Пойдём на пароход. Так спокойней будет. Всё равно здесь ничего не добьёшься. Компенсируем мы тебе потерю. Пусть это на его совести будет. – Да какая у них, у басурманов, совесть! – А ты так ему верил, – напомнил я. Нас прервал продавец перстня: – Problems? – спросил он. – Soviet people don’t have problems, because we have an idea and we believe it[6]. – O! It is fine! Go to the ship[7]. Мы цепочкой стали выбираться из сутолоки торговых рядов. Впереди, как и прежде, шёл продавец перстня, за ним Николай Иванович. Мы с Геной замыкали цепочку. Мне почему-то захотелось оглянуться и, сделав резкий поворот головой, я увидел истинное лицо Васи Бомбовоза. Без всякого сомнения, это был бывший студент института Лесгафта. Ублюдочно закатив глаза к небу и раззявив в плачущей гримасе рот, он упёр большой палец в свой маленький, прижатый к лицу нос, и ладонью изображал летящую бабочку. Так он провожал своих «земляков». И я был уверен, что и этому жесту он научился у нас в Ленинграде. Об этом, конечно, я никому тогда не сказал. Мы, наконец-то, добрались до нашего белого парохода и, поблагодарив продавца перстня за безупречный эскорт, стали подниматься по трапу. – I wait you hear. Price is fix.[8] – Что он говорит? – переспросил Николай Иванович. – Говорит, что будет ждать нас здесь до посинения, пока мы не купим у него перстень по установленной цене. – Хрен ему. Пусть ждёт теперь до отхода. А мы ему помашем ручкой. Когда стемнело и по бортам включили внешнюю иллюминацию, мы с Геной вышли на палубу подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться издалека огнями Дакара. Продавец перстня всё так же стоял недалеко от трапа и, запрокинув голову вверх, с открытым ртом смотрел на стоящий перед ним научный лайнер. Заприметив нас, он стал подпрыгивать и махать руками, чтобы привлечь наше внимание. Видимо, догадавшись, что мы отказываемся покупать его перстень даже по заниженной цене, сенегалец, сложив ладошки рупором, прокричал: – Only for you! Three hundred.[9] – Представляешь? Начинал, кажется, с двух с половиной тысяч, – с удивлением заметил Гена, – может быть, в конце концов, он нам отдаст его бесплатно. Продавец энергично потёр о цветастые шорты свой перстень и выставил его на вытянутой вверх руке для обозрения. Под лучами забортных прожекторов перстень действительно горел, как золотой. – Three hundred – it is very chip![10] – кричал снизу продавец. – Пойду, дам ему сто франков, – решил я вслух, – всё-таки он вывел нас из лабиринтов дакарской окраины. Поди знай, возможно, мы до сих пор блуждали бы там под водительством Николая Ивановича. – Может быть, ты и прав, – согласился Гена. Я спустился по трапу и протянул нашему сенегальцу потрёпанную купюру в сто западно-африканских франков. Сенегалец отшатнулся от неё: – It is not good! My thing is much more expensive.[11] – I give you only this money. More I haven’t, – сказал я, – and I don’t need your thing.[12] По-видимому, наш сенегалец понял, что он не получит и этих ста франков, хотя я отдавал их бескорыстно. – О’key! – вдруг согласился он, – only for you.[13] Он быстро забрал у меня деньги и вручил мне массивный перстень, на котором была вытиснена не то муха, не то оса, обнимающая своими крыльями нижний обруч изделия. Этого я не ожидал и хотел, было, вернуть перстень, но сенегалец вдруг заговорил на непонятном мне наречии и стал отмахиваться руками, мол: всё-всё – сделка состоялась. В каюте я застал Николая Ивановича. Он готовился к вечерней вахте и переодевался в робу. – Ну, что, Николай Иванович? Не зря ты, видимо, ходил в увольнение и тратил большие деньги на выпивку. Зряшных трат не бывает. Считай, что вернулись к тебе твои денежки… – Никак Вася объявился?! Я протянул моему соседу под самый нос перстень с мухой: – Твой! Носи на здоровье. Это тебе компенсация за увольнение. – Не может быть! – воскликнул Николай Иванович. – Тот перстень? – Он! За две с половиной тысячи. Устраивает? Николай Иванович надел на безымянный палец перстень, повертел им в воздухе и спросил: – А что это за басурманская муха тут выдавлена? Может быть, для русского человека знак нехороший? – Не хочешь, не носи. – Ладно, доедем до Ленинграда, отдам его на проверку. Ежели золотом окажется, переплавлю его себе на зубы. – Золото-то вряд ли за такую цену. Он мне за сотню его отдал, хотя я и не просил. Так уж получилось. В Ленинграде, куда мы пришли после четырёхмесячного плавания по экваториальным водам Атлантики в рамках международной программы АТЭП-74, Николай Иванович пошёл в ювелирную лавку, и там ему сказали, что его сенегальский сувенир весит 34 грамма и сделан из золота 585-ой пробы. В следующем рейсе Николай Иванович красовался новыми вставными зубами. Они блестели не хуже того перстня, который всучили нам в Сенегале. Я смотрю на давнюю фотографию: между мною и Николаем Ивановичем стоит улыбающийся негр. Он по-дружески обхватил нас за плечи и честными глазами уставился в объектив моего старенького «ФЭДа». Когда меня спрашивают, что это за симпатяга, похожий на американского актёра Эдди Мэрфи, я всегда отвечаю, что это наш «земляк» – Вася из Сенегала, окончивший институт имени Лесгафта, прекрасной души человек и свой в доску. Можно сказать, что благодаря этому Васе, человек, стоящий рядом с ним, осенью 1974 года вставил себе золотые зубы. Боб & Кэтти В начале семидесятых частенько заходили мы в Абердин – шотландский порт на берегу Северного моря. После месяца шатаний по зыбучим водам Атлантики город этот давал нам недолгий приют, где можно было посидеть в припортовом пабе с большой тиснёной кружкой «Гиннеса», эля или тёмного пива «Спешл». А потом походить по магазинам, отоварить свои небольшие деньги, купив себе или своим близким какую-нибудь заграничную вещицу. Эта, на первый взгляд, незначительная история в упомянутом мной городе, которую я хочу здесь поведать, вряд ли произошла бы, окажись в нашем экипаже первый помощник капитана, он же – помполит. Должность помполита входила в штатные расписания всех советских судов с визированными командами численностью двадцать и более человек. Наш небольшой научный пароход, бывший рыболовный траулер водоизмещением всего-то 450 тонн, слава Богу, не входил в эту категорию, и мы были избавлены от докучливой политической опёки, из-за которой каждый твой шаг оценивался с точки зрения морального кодекса строителя коммунизма. Обязанности помполита нёс парторг нашего судна – старший гидролог Никанорыч, но он слыл своим человеком – сора из избы не выносил. Боб, зачисленный в штат нашего судна вторым коком, совершал свой первый в жизни рейс. Ещё до захода в Абердин он показал себя с лучшей стороны – быстро привык к качке, готовил при любом крене, причём, готовил добротно и вкусно, всегда вовремя подавал на столы и даже в штормовую погоду умудрялся варить первые блюда. А это не всегда под силу и опытным поварам. Для этого нужно отмерить строго определённое количество воды, зафиксировать кастрюлю на плите специальными бортиками и вовремя прижимать крышку, когда судно резко подкидывало на волне. Иначе супец в один момент может выплеснуться на палубу или, того хуже, ошпарить стряпающего. Боб оказался самым молодым членом экипажа. Перед рейсом он получил повестку в военкомат, но неожиданный выход в море временно спас его от неминуемой службы. Его предстоящий рейс был всего-навсего трёхмесячной отсрочкой. Он прекрасно понимал, что отсрочка эта – подарок судьбы, возможность посмотреть мир. А мир, как говаривал наш парторг Никанорыч, – это открытая книга, пролистать которую дано не каждому. И Боб переворачивал только первую её страницу. Все отметили в нём человека лёгкого, я бы даже сказал, весёлого нрава. В руках у нашего нового кока всё спорилось. Камбуз освоил быстро. Уголь для топки плиты с картошкой не путал. Технологию приготовления блюд знал назубок. Не зря с отличием закончил поварское отделение ШМО[14]. Был он худощав, но скроен ладно. Рост имел средний. Голова ровная, коротко подстриженная, глаза несколько округлой формы и в то же время ироничные, нос прямой, не выделяющийся, губы пухлые и над ними – чёрные, редкие кадетские усики. В экипаже его приняли, а старпом по-отечески благоволил к нему: часто хвалил за вкусную еду, подбадривал в трудных ситуациях, любил поговорить с ним «за жизнь». Старпом был уже в годах. По отношению к молодым членам экипажа нередко обращался «сынок», а к Бобу так и подавно. – Сынок, – говаривал он, придя на обед, – чего ты нам сварганил сегодня? – Суп «рататуй» и макароны по-скотски, – отвечал Боб гормональным баритоном, – а на третье, как всегда, компот из сухофруктов с бромом. Боб быстро перенял морские фразеологизмы и к месту ими пользовался. – Палец в рот ему не клади, – радовался старпом, – первый раз в море, а будто сто лет уже «мариманит». Молодец! Боб жил в самой привилегированной каюте рядового состава – каюте мотористов. Она располагалась в кормовой части под главной надстройкой, где меньше всего качало, – своего рода эпицентр относительной стабильности, вокруг которого происходили мотания в пространстве всех других частей нашего валкого судна. Эта четырёхместная каюта в условиях очень ограниченного судового пространства считалась роскошью, поскольку даже некоторые представители из научного отряда жили в носовом шестиместном кубрике. Роскошь состояла ещё и в том, что до места работы – рукой подать. С горшка на работу, как любил говаривать наш «дед». Единственным недостатком являлась повышенная шумность. Шумность исходила от машинного отделения, находящегося сразу за железной переборкой, где постоянно крутились на полных оборотах два дизеля: главный, приводящий в движение гребной винт, и вспомогательный – для динамо. Один из двухъярусных коечных блоков мотористов как раз прилегал к машинному отделению. А тонкая металлическая перегородка, разделявшая эти смежные помещения, представляла своего рода мембрану, усиливающую грохот дизелей. Спать рядом с этой перегородкой равносильно тому, как если бы по ней, как по наковальне, постоянно и одновременно стучали кувалдой и молотком. Кувалда – это главный двигатель, молоток – вспомогательный. Мне и Бобу (ему уступили место, считавшееся «привилегией» первого рейса) как раз и довелось коротать часы ночного отдыха рядом с этой наковальней. Времена относительного спокойствия наступали лишь в периоды заходов в порты. Тогда отключалась кувалда, и оставался только молоток. Со временем мы, конечно, привыкли к этой стукотне. А лично я привык настолько, что первые дни на берегу в тишине просто не мог заснуть, и непродолжительный сон накатывал только тогда, когда под окнами проходил тяжёлый МАЗ[15]. В столицу графства Эбердин мы вошли на полной воде. По-другому в порт войти невозможно, поскольку приливно-отливная зона в тех местах достигает нескольких метров. В дельте реки Ди были устроены специальные доки, отделённые от Северного моря шлюзами, по верхней кромке которых проходили арочные переходные мосты. Наш пароход встал в большом закрытом доке, отделанном по краям серо-синим гранитом. В город пошли втроём: старпом, Боб и я. Принципа группового увольнения на берег, несмотря на все наши вольности, капитан отменить не мог. Послаблением было только одно – группы подбирались сами, кто с кем хотел, а не принудительно, как требовала партийная инструкция, что для тех времён считалось большой вольностью. Первым делом мы зашли в портовую таверну «Нью Инн». Там за столиками уже сидела половина нашего экипажа, потягивая из высоких стеклянных кружек эль или ирландский «Гиннес». У молодой улыбчивой официантки, подошедшей к нам без заминок, мы тоже заказали «Гиннес». Через пять минут на специальных картонных кружочках появились три кружки из толстого стекла с очень тёмным содержимым. Жареный ячмень, из которого готовят это пиво, делает его почти чёрным, а обязательная густая шапка желтовато-бурой пены создаёт очень респектабельный контраст с основным продуктом потребления. Тёмный тягучий напиток можно было и пить, и есть одновременно, настолько он был густым и насыщенным. – Да-а, такого пивка у нас не попьёшь, – слизывая с пухлых славянских губ сугубо шотландскую пену, проговорил довольный и улыбающийся Боб. – Пиво отменное, – подтвердил я, – но зато у них космических кораблей нет.