– В сорок первом мы тоже, – продолжал тот же голос, – на провокации не отвечали, вот нам на первых порах рожу-то и начистили немцы. – Кто спросил? – Перелыкин аж привстал на цыпочки, чтобы лучше разглядеть «историка». – А что, разве по-другому было? – Хорошо, – соглашался наш докладчик, – в таких случаях звать полицию. – Значит так, немец бьёт мне морду, а я кричу: «Полиция!» – Не немец, а швед, – поправил кто-то. – Да! Именно так, ёпэрэсэтэ! – А что остальным делать? – Каким остальным? – не понимал помполит. – Ну, членам группы. Тоже звать полицию? Хороша будет сцена. Мне легче вырубить буржуя, и дело с концом. – И этот одеяло на себя тянет, ёпэрэсэтэ! Смотри, задницу-то прикроешь, а ногам холодно будет. Надо правильно понимать политику партии и правительства. Никакой самодеятельности! Я сказал полицию, значит полицию. Если потребуют подписать протокол, не подписывать ни под каким соусом. Мало ли что они там накарякуют. Все подписи только в присутствии капитана, ёпэрэсэтэ. – Вырублю… А там будь, что будет, – уже вполголоса бубнил настырный матрос. В Гётеборге, в первый же день нашей стоянки, группы, составленные первым помощником, разбрелись по дешёвым магазинам, где можно было отоварить заработанную за рейс валюту. Товар в этих магазинах был «колониальный» – неизвестного происхождения: синтетические ковры ярких рисунков, разносортная одежда, радиоаппаратура, бижутерия, женская косметика. Все в основном налегали на ковры. В Союзе этот товар был дефицитным и дорогим. Перелыкин взял себе в группу двух курсантов из Уганды, проходивших у нас морскую практику – дюжих чернокожих парней с бычьими шеями и широкими боксёрскими носами. В магазине у местного индуса он выбрал себе большой «персидский» ковёр три на четыре, загрузил его на «своих» негров и, с видом потомственного плантатора, погнал их обратно на свой пароход. Это напоминало картину времён колонизации Африки алчными европейцами, перенесённую в просвещённый век плюрализма и демократии. Молодые чернокожие носильщики, сгибаясь под тяжестью свёрнутого в трубу большого ковра, тащились по улицам Гётеборга в сопровождении белого «надсмотрщика», которому не хватало только пробкового шлема на голове и деревянного полированного стека в руке, чтобы погонять нерасторопных африканцев. Встретив нашу группу, он радушно растянул в улыбке рот и произнёс громко на весь Гётеборг: – Экономика должна быть экономной! В этом вся суть практики. Ёпэрэсэтэ! Наш трюмный Махарадыч поделился с нами: – А вот нам где таких практикантов взять, чтоб ковёр несли? Мне-то придётся на такси раскошеливаться. Никакой экономики, одни траты. Но дистанцию в группе выдерживают они чётко. Ковёр-то у них как раз три метра. Не придерёшься. Почему-то на этом этапе хотелось бы уведомить долготерпеливого читателя, что повествование, за которое после некоторых сомнений и тщательных раздумий всё-таки взялся автор, не имеет определённой фабулы, о чём нетрудно догадаться. Оно лишь отражение недавней действительности и роли в ней новоявленных «пастырей» того времени – волонтёров идеологического фронта. По сути, им была доверена партией душа народа, оторванная ею же от христианской жизни, с коей она пришла на этот свет. Народ, а вернее исконная часть его, всегда мудрее своих вожатых временщиков. И временщики уходят в небытие, а народ остаётся. Идеологическое разложение – это своего рода «проба на вшивость». Поддался ему, будешь всю жизнь пить воду из мутного источника. Конечно же, мы во многом заблуждались, многого не понимали, но всегда чувствовали фальшь, неуместную клоунаду, искусственную идеологию, насаждаемую чуть ли не с пелёнок. Тут же вспоминается детский сад с ненавязчивым названием «Внучата Ильича». Был такой в Ленинграде в 60-е годы. Внуки Ленина – это примерно то же, что дети лейтенанта Шмидта. И наш герой, Перелыкин Валентин Сергеевич, являлся истинным внуком нашего вождя. Хотя все знают, что вождь этот детей не имел. Следующий рейс ознаменовался новым почином, претворённым в жизнь при вхождении в зону Датских проливов. В этих местах берега Скандинавии и Западной Европы сходятся столь близко, а призрак скандинавского социализма становится столь явным, что иногда хочется потрогать его рукой. И чтобы этого не произошло в яви, была выставлена партийная вахта. О! – Многоуважаемый читатель! Партийная вахта в период развитого социализма – это пик высочайшей бдительности и радения за стадо пасомое. Заключалась она в том, что в местах «соприкосновения с противником», где имелась хоть малейшая возможность дезертировать и покинуть пределы суверенного государства, – а борт судна считается территорией государства, под флагом которого оно зарегистрировано, – звучала команда: «Коммунисты – к борту!» По мнению организатора нового почина, это равнялось команде «Коммунисты, вперёд!», когда политрук поднимал в атаку своих бойцов, идущих на смертельный бой с врагом. Правда, тогда, в Отечественную, идти первым под пули было своего рода честью для истинного коммуниста, и, само собой, – героизмом. А здесь весь «героизм» сводился к тому, что коммунист (и только коммунист), ставший по команде к борту, должен пресечь любое намерение беспартийного (т. е. не коммуниста) прыгнуть за борт. А прыгнув за борт и преодолев двухсотметровую водную дистанцию стилем «кроль», можно оказаться, в конце концов, на «вражеском» берегу: на датском или шведском, смотря с какого борта решится прыгнуть доброхот. Конечно же, желающих по осени прыгать в воду остывающего пролива с риском попасть под винты идущего следом парохода не нашлось. Хотя, при удачном заплыве, маячила вероятность буквально через какие-то там полчаса, час «наслаждаться» всеми прелестями капиталистического образа жизни. Но и здесь не было резона. В конце рейса наше судно всё равно заходило в один из иностранных портов, откуда убежать было гораздо проще и без малейшего риска для жизни. Это только нездоровая тяга к западным ценностям и какая-то воистину животная непосредственность могли подвигнуть некоего отщепенца ухнуть головой с верхней палубы в быстротекущие воды Зунда. При такой постановке дела вероятность быть вынесенным в Северное море гораздо больше, чем оказаться на вожделенном берегу Западной Европы. И, тем не менее, основания для столь нелогичных и, на первый взгляд, неумных действий, имелись. Оказывается, на одном невизированном БМРТ, который по своему статусу не мог заходить в иностранный порт, нашёлся один матрос-доброволец, летним месяцем спрыгнувший со своего родного траулера. Случилось это напротив шведского порта Хельсинборг. Удачливый беглец, сделав несколько взмахов по водной глади пролива, оказался на борту подобравшей его прогулочной яхты, подвернувшейся на пути его стремительного движения к загнивающему Западу. А траулер, не имеющий права совершать какие-либо непредусмотренные манёвры в узкостях пролива, пошёл себе дальше на промысел окуня в Норвежское море, но уже без одного штатного матроса. Я думаю, на улове это никак не сказалось, а вот «ценные указания» в виде циркуляров о повышении бдительности на флотах Балтики разошлись. Наш Перелыкин отреагировал на это внеочередным партийным собранием, на котором выразил следующую мысль: – Мы сюда, товарищи, не галушки пришли есть. Нам партия доверила передовой фронт борьбы с происками капитализма, ёпэрэсэтэ. А некоторые, понимаешь ли, подставляют ножку нашему паровозу, который на всех парах летит куда? Правильно, к коммунизму. И другого пути у него нет. И я, как рядовой кочегар этого паровоза, не позволю, чтобы некоторые недальновидные личности выскакивали на ходу из нашего дымящего всеми своими резервами поезда, ёпэрэсэтэ. Чтобы было понятнее, поясняю: два месяца назад с калининградского траулера сбежал, ёпэрэсэтэ, один слизняк – матрос-добытчик. Сбежал, я вам доложу, самым бессовестным образом – спрыгнул с борта и был таков. Его тут же подобрали шведы, как утопающего, ёпэрэсэтэ. А на берегу он, гад подколодный, попросил политическое убежище. Предатель трудового народа! Таких мы будем гвоздями прибивать к позорному столбу истории, ёпэрэсэтэ! Короче, ёпэрэсэтэ: завтра входим в зону проливов; все коммунисты должны встать к борту, согласно составленному мною расписанию. Ни один подлец, ёпэрэсэтэ, не должен повторить попытки того сбежавшего предателя и подонка. – Может, лишнее, Валентин Сергеевич, – раздался голос из партийной аудитории, – мы здесь все, вроде, проверенные… – Вроде, ёпэрэсэтэ, – передразнил докладчик, – вроде – у бабки на огороде. Мы здесь никакой психотерапевтизм разводить не будем. Пресечём в корне любые происки и попытки обмотать нас вокруг пальца. В узкостях в районе Мальмё, Копенгагена и Хельсин-гёра будем стоять у борта так, чтобы каждый партиец видел другого. Чтоб ни одна собака не проскочила между вами, ёпэрэсэтэ! Если возникнут какие подозрения или попытки кого-то из членов экипажа близко подойти, понимаешь ли, к ограждению, пресекать в корне! – А как пресекать-то? – опять прозвучал голос из кают-компании, где и проходило экстренное партсобрание, – ружья нет, с матросом-бугаём, типа Махарадыча, я не справлюсь… – Опять мне Махарадыча в пример приводят, ёпэрэсэтэ! Он и плавать-то толком не умеет. Действовать так: поскольку вы все в зоне видимости, подбегаете с двух сторон к негодяю, крутите его в бараний рог и ко мне в каюту. Я ему, мерзавцу, покажу, где черти зимуют и откуда у рака клешни растут, ёпэрэсэтэ! Вот, прапорщик не даст…, – он оглядел свою партийную аудиторию, и не найдя в ней «прапорщика», то есть тралмастера, немного замялся и продолжил: – В бараний рог! Вязать! Крутить! Ёпэрэсэтэ! Будем выводить на чистую воду! – А если не успеем? – Не успеете, ёпэрэсэтэ? Тогда выговор по партийной линии с занесением в личное дело. Это самое мягкое, что могу предложить. К своим обязанностям отнеситесь серьёзно, товарищи. И приглядывайтесь ко всякого рода бегунам. А то нашли нынче моду бегать трусцой по палубе в белых тапочках. От инфаркта якобы. Я таких любителей знаю. Раздобудько тоже весь рейс вот так бегал по шлюпочной палубе. А в Антверпене взял и сбежал. Готовился, значит. Ничего так просто не бывает. А лучшее средство от инфаркта – подвахта. Вот, рыба пойдёт, это лучший спорт. Четыре часа без перерыва пошкеришь окунька, забудешь про все болезни. И бегать уже не захочется. А теперь, товарищи, – по ка… Он опять посмотрел на аудиторию и, не заметив в ней прапорщика-тралмастера, добавил: – …ютам. По каютам, товарищи. Отдыхайте перед партийной вахтой. А утром, как покажется берег, согласно расписанию, занимайте свои посты и глядите в оба. Чтобы муха не пролетела. Я для острастки, ёпэрэсэтэ, объявлю экипажу о принятых мной мерах. Чтоб не рыпались особо. Думаю, не повредит, ёпэрэсэтэ. Пусть некоторые задумаются, что не лыком здесь шиты. Если надо, то и перелычим. У меня фамилия такая – обязывает. В зону проливов вошли мы при полном тумане. Осенью они не редкость в тех местах. Выставлять партийную вахту в сложившейся метеорологической обстановке было полным абсурдом. Но команда «Коммунисты к борту!» от первого помощника всё-таки поступила. Судно сбавило ход до малого и, включив радиолокатор, внедрилось в туманную кисею парящей на морозном воздухе воды. В таких условиях коммунисты, стоящие у борта, не только лишались возможности видеть соседа по ответственному дежурству, но и вообще не понимали, что происходит вокруг и есть ли намерения у кого-то в условиях отсутствия визуальной ориентации покидать судно столь экстравагантным способом, как прыжок в туманную неизвестность. Мы с моим соседом по каюте, рефом Володей, поднялись на шлюпочную палубу и наткнулись на стоящего у релинговых ограждений парторга Владимира Карбиоловича Гыргольнаута, с неподдельным интересом уткнувшегося в раскрытую книгу, которую он держал очень близко к лицу по причине слабого зрения. – Карбиолыч, – прохрипел Володя простуженным голосом, – отвлекаешься от прямых обязанностей. Сейчас за борт кто-нибудь сиганёт, и влепят тебе выговор с занесением. – Кто здесь? – засуетился парторг, надевая на переносицу круглые очки с очень сильной оптикой, отчего глаза его, а заодно и лицо приобрели выражение крайне удивлённого семита, что было странным для представителя северных народностей. – Свои, свои, – успел успокоить его Володя, – прыгать никуда не собираемся. Вышли, вот, погулять, подышать, так сказать, скандинавским туманцем. А заодно – проверить вашу партийную бдительность. – A-а! Издеваешься? – догадался парторг. Тут ничего не поделаешь: партийная дисциплина превыше всего. Считай, что стою на страже государственной границы. Святое дело. – А книжица не мешает прямым обязанностям? – опять съязвил реф. – Книжка, кстати, интересная. В библиотеке взял. Автор И. Вашингтон. Американец. Очень хорошо пишет про Испанию и про испанцев. Жил во времена Пушкина. Тогда по миру без виз ездили. С одной подорожной. Нам этого, конечно, не понять. Да и мир тогда был другим. Не знали тогда ни капитализма, ни социализма, ни первых помощников… – Ни парторгов, – добавил Володя. – Ни атомной бомбы, – продолжил Карбиолыч, – жили в естественной среде, в архаике неспешного быта. Наверное, хорошие были времена. Зачитался. – Все времена хороши, если мы в них не плохи, – высказал Володя мысль. – А что значит «плохи»? – тихо, со скромной улыбкой спросил Карбиолыч. Плохих людей не бывает. Дураки попадаются. Но они ж в этом не виноваты. – Когда просто дурак, это ещё полбеды, – продолжил мысль наш реф, любящий порассуждать на тему и без, – но когда дурак при должности, тогда сливай воду. А если ему ещё и умные поддакивают, туши фонарь. – А что делать? – приняв намёки на свой счёт, разоткровенничался наш добрый парторг, – детишкам на хлеб с маслом хочется иногда и колбаски ещё положить. – Если она в магазине есть, – добавил реф Володя, – а это часто зависит от дураков при должности. – Да, да, – соглашался наш «оппонент», – роль личности в истории… Есть такая штука. Историю творят личности, а волонтёры для разного рода баталий всегда найдутся. Людской материал всегда под рукой. Причём, самый дешёвый. Дешевле ничего на свете нет. – Не зря ты книги читаешь, Карбиолыч, – похвалил Володя парторга, – но службу на государственной границе несёшь плохо. Пока я тебе зубы тут заговариваю, Палыч возьмёт сейчас и ухнет с борта в туман, – Володя подтолкнул меня локтем. Что тогда делать будешь? – Ладно, не смейтесь над старым человеком, гуляйте себе, дышите свежим воздухом, а нагуляетесь, кофейку горячего принесите мне согреться. Днём мы благополучно прошли пролив Зунд, а ночью или, вернее, к следующему утру, когда уже раскачивались на разведённых дыханьем океана зыбях Скагеррака, я собирался на свою «собачью» вахту с 4-х до 8-ми утра. Выйдя из каюты в пустой коридор, я неожиданно, на межпалубном переходе, натолкнулся на нашего первого помощника, облачённого в офицерский мундир гражданского флота. Китель с широкими шевронами на рукавах и ширинка на брюках были расстёгнуты, а сам обладатель парадной униформы стоял, опёршись двумя руками о переборку и уронив голову на грудь. – Укачались, Валентин Сергеевич? – ничего не подозревая, простодушно-сочувственно спросил я. Услышав посторонний голос, Валентин Сергеевич с мычанием оторвал от груди голову, вскинул её вверх и уронил снова, но уже в мою сторону. Он открыл мутные глаза и посмотрел на меня со смесью удивления, брезгливости и презрения. Так обычно смотрят на вошь на гребешке. – Да, я накачался, – подтвердил он и громко икнул. Но никтэ…, – здесь он надолго задумался, но всё-таки продолжил, -.. никтэ не покинул борт судна. Вот, прпрщик не даст соврать. И он оттянул руку куда-то в сторону, по-видимому, туда, где должен стоять мифический прапорщик по его давней службе в местах не столь отдалённых. – Тогда дайте хотя бы пройти, а то я на вахту опоздаю, – воззвал я к преградившему мне дорогу помполиту. – Тут никтэ не прайдет, – заверил меня первый, – граница, ёпэрэсэтэ, на замкэ. Я лична, – и он гулко постучал себя в грудь, – отвечау за это. Честно говоря, я очень удивился, встретив первого помощника пьяным, поскольку каждый рейс он проводил активную антиалкогольную кампанию. На собраниях, на инструктаже, по судовой трансляции в принудительном режиме он всё время втолковывал нам, что пьянство – это бич, пить спиртное – потакать врагам социалистического образа жизни, и при этом приводил последний тезис партии, что экономика должна быть экономной. Эти «лекции» являли собой смесь политической ереси, неумеренного словоблудия и постоянного рукоплескания руководящей и направляющей роли партии, состоявшей с докладчиком в каком-то почти мистическом родстве. Про «родство» я вспоминаю не для красного словца, потому что, когда он упоминал партию, то прилагательные «родная коммунистическая» шли обычно вместе, как неотъемлемые части самой партии. В наше «продвинутое» время кто-то, вероятно, и посмеётся над этим. Но тогда всё было очень серьёзно. И смеяться мы позволяли себе только в очень узком кругу, а ещё лучше в одиночку, запершись в каюте. Я даже подозреваю, что над его лекциями-инструктажами смеялся весь экипаж, но именно тихо, про себя, в своих каютах. В итоге они оставляли какой-то неприятный осадок в душе. Всё это усугублялось ещё и тем, что первый делал своеобразные рейды, иногда вместе с «комиссией», в которую обычно включал парторга и профорга. Цель этих рейдов заключалась в выявлении пьянствующих в самый канун Нового года или других праздников, которые принято на Руси отмечать застольем. «Комиссия» обычно совершала обход кают рядового состава. Комсоставу якобы доверяли, особенно, высшему. Могу заверить, что капитан от такой проверки был точно избавлен. Никто уже не удивлялся, если за пять минут до Нового года, без стука, резко открывалась дверь каюты, и на пороге показывался Перелыкин в парадной форме и с неподкупным лицом блюстителя высшего порядка. Думаю, что даже хорошо обученный и проявивший себя в сражениях римский центурион стушевался бы от позы и сурового взгляда представителя «родной коммунистической партии». Партийный чиновник при исполнении – это высшая ипостась некоего брезгливого покровительства и безусловного, как бы врождённого, превосходства и карающего снисхождения. Нередко случалось, что он заставал компании в самый ответственный момент, когда тосты произнесены, пожелания высказаны, бокалы подняты на нужный уровень. Но тут открывалась дверь, и следовала минутная немая сцена с застывшими участниками, а потом – анафема нарушителям социалистической дисциплины. После анафемы следовали распоряжения профоргу: – Долгопятов, запиши всех в блокнот. Потом будем делать оргвыводы. Таким образом, собирался компромат на членов экипажа. А имея компромат, легко и запугать, легко и завербовать, и, вообще, – легко управлять и манипулировать. Приёмы не новые, но хорошо зарекомендовавшие себя в истории. После трёх месяцев промысла в центрально-восточной Атлантике наш траулер зашёл в датский порт Орхус, и мы ощутили на себе другое новшество. Обычно при подходе к причалу у борта всегда собирается часть экипажа, чтобы посмотреть после долгих морских мытарств на твёрдый берег, на город, который временно примет моряка в лоно своих улиц, на новые лица, почти всегда появляющиеся на кромке причала, будь то портовые власти или просто праздношатающиеся зеваки. В тот день, – а было это в пятницу в конце рабочего дня, – датчане, как специально, приехали поглазеть на портовую жизнь своего города, где можно соприкоснуться с другой, отнюдь не бюргерской бытийностью, можно подышать запахами моря, принесёнными железными морскими скитальцами разных мастей. Наш железный скиталец выглядел особенно примечательно, поскольку таких больших рыболовных судов не строила ни одна страна в мире. Поэтому на причале собралось изрядно датского народцу. Стояли целыми семьями, с детьми и без детей, пожилые и молодые, парами и в одиночку. Публика разномастная, но доброжелательная. На лицах улыбки, машут руками, выражают крайнюю степень благорасположения. Встречают, как родных. Конечно же, не ответить на явные знаки внимания было бы, по меньшей мере, некультурно. Отдельные члены экипажа, собравшиеся у борта, тоже стали в ответ помахивать руками, улыбаться, выражать некую солидарность с орхусцами. И в этот самый момент является на свет Божий сам Перелыкин – первый помощник капитана в форменном кителе с широкими шевронами, с жестяным переговорным рупором в руках и абсолютно трезвый. Поставив у ног рупор, похожий на большую воронку, он громко и дробно хлопает в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание и кричит смятенным и гневным голосом: – От борта!!! Для усиления впечатления он прикладывает узкую часть воронки-рупора к губам и повторяет свой призыв, но уже гораздо громче, одновременно сгребая свободной рукой воздух, чтобы все уразумели, что от борта нужно отходить, поскольку с капитализмом ничего общего у нас нет и не будет. – От борта!!! Ядрёна корень! Маломеров! Кому это ты там лыбишься и рукой машешь?!! Я же сказал – от борта! Ёпэрэсэтэ! – То к борту, то от борта, – запричитал кто-то, – не поймёшь, чего и хочет. – Когда к борту, это только коммунистов касается, стал пояснять Маловеров. А от борта – то для всех. Здесь всё от ситуации зависит. Политическая работа у нас на высшем уровне. Не придерёшься. Сколько энергии уходит зря, сколько слов вылетает в трубу. Их переложить бы на стихи, сплести в строфы с рифмами диковинными, смотришь – и толковое чего-нибудь вышло, песня какая-нибудь вызрела патриотическая. Прошло несколько лет. Прошла Перестройка. Развалился Союз. Развалился флот. Развалилась «родная коммунистическая» партия. Многим морякам пришлось уйти под чужие иностранные флаги. В том числе и мне. Выбора не было. Волей случая наше судно под флагом Доминиканской Республики оказалось в бывшем рыбном порту бывшей Траловой базы. Причалы пусты. Флот растащили новоявленные Ротшильды. Все портовые постройки заняты под таможенные склады, офисы. Раньше здесь кипела жизнь, теперь царил невидимый бизнес. На узкой аллее, ведущей к проходной бывшего порта, мне встретился Перелыкин. Узнал его сразу. Правда, потускнел, сдал лицом, пропал живот. – Здравствуйте, Валентин Сергеевич, – поздоровался я. – A-а, старые знакомые, – отозвался он с каким-то странным смешком и протянул мне руку. Явно не узнал. И руку раньше не подавал. Что-то изменилось во взгляде – из-под полуопущенных век пропало надменное покровительство. Появилась даже некая запуганность – стрелял изредка глазами, как бы ожидая внезапного нападения из кустов. – Ну, как, помполитом больше не работаете? – спросил я без всякого злого умысла.