— Стоять! — приказал кок, глядя на бандита поверх целика. — Я уже говорил ни раз, и повторю. Никому не сметь ничего делать без моей команды. Даже думать нельзя. У вас это хренова получается и плохо кончается. Рашпиль молча стоял, глядя на черный провал дула. Но остальные продолжали ворчать. — Паша дело говорит, — сказал один. — Много вас было, командиров, — процедил второй. — Только я всех пережил. И тебя, Буш, переживу. — Кто это там вякнул? — проревел кок. — Ты, Антоха? Думаешь, переживешь меня? Он все так же сидел на патронном ящике, с сигаретой в одной руке, и револьвером в другой. Только теперь оружие смотрело в потолок. — Признаться, я скучаю по старым добрым временам. Командиры, ха! Да, были командиры. Но была и дисциплина. Никто из вас, срань, даже думать не мог перечить. Бежали выполнять приказ поперед штанов. Тоже мне, офицеры… офицерье! — Многое можно говорить, но задевать честь офицера… — возмутился кто-то. — Честь? Офицера? У вас? Да вы ее пропили и продали давно! — вскричал повар. — Вот вам мое слово офицера. Рыпнетесь — положу всех. И даже пепел с сигареты не упадет. Ну? Никто не шелохнулся. — Что, офицеры, языки в жопу засунули? Испугались меня, одноногого калеку? Вот так-то! Дима, пацан, пороху не нюхал, и то — сказал всем нам прямо в лицо, что думает обо всех нас. А вы, офицеры, стоите, поджав хвосты, как псы шелудивые. — Прошу прощения, товарищ генерал, — с издевкой произнес Рашпиль. — Нам нужно посовещаться. Закрыв голову левой рукой, он козырнул правой, и вышел из здания. Остальные последовали за ним. Даже раненный, с перебинтованной головой, и тот, пошатываясь, пошел наружу. — Димыч, мы с тобой на волосок от смерти, — произнес одноногий, когда мы остались наедине. — Меня-то просто шлепнут, а тебя, наверно, еще и попытают, прежде чем замочить. Нам с тобой нужно держаться вместе, иначе обоим хана. Они думают, что я — все еще тот Буш, что положит их быстрее, чем плевок долетит до пола. Эх, если бы оно было так! Дима, глазоньки-то уже не те… целик вижу, а мушку — нет. Знаю, что должна она быть где-то тут, но не вижу ее! Старость… когда кончаются патроны, поневоле приходится быть добрым… — То есть твоя карта бита? — усмехнулся я. — Как видишь, — развел руками кок. — Даже если мы найдем сокровища, на кой они нам сдались без корабля? Я не видел на этом острове ни банка, на ломбарда. А ты? — Тоже нет, — вздохнул я. — Но если я солью тебя, позволю выдернуть тебе ногти, или поджарить пятки на костре, чтобы ты сказал, где спрятал корабль, то, конечно, снова буду на коне. Хромом, правда, коне. С тобой дружить было бы гораздо интереснее. — Я не вполне понимаю, куда ты клонишь… — Я намекну: сегодня я помогу тебя, а потом, когда придет время, ты не забудешь этого. Согласен? — Я? И в чем же это будет выражаться? — Ну не знаю… — протянул Серебряков. — Свечку, например за меня поставишь. За здравие или за упокой — это уж как придется. По рукам? — По рукам, — согласился я. — Вот и чудненько. Повар встал с ящика, подошел к очагу. Пошерудив веткой тлеющие головни, он снова закурил, а затем достал бутылку коньяка и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул в ответ. Наполнив алюминиевую кружку почти до краев, он вручил ее мне, а сам, вернувшись на ящик, сделал несколько глотков прямо из горла. — Ты ведь не думаешь, что я приплыл на этот проклятый остров за деньгами, Дима? — медленно произнес повар, отстраненно глядя на звезды за дверью. — Денег у меня хватает. Я старею, Дима. Старею не телом, это нормально. Старею душой. Я начал ржаветь во Владике. Я приехал за молодостью. Вернуть те времена, когда у меня были обе ноги, когда я был полон сил, и, казалось, горы могу свернуть. Мне не страшно стареть, Дима. Мне даже умереть не страшно, я многое повидал в жизни. Мне стало страшно, когда я, просыпаясь утром, начал думать, что можно еще полежать, а остальное успеется. Мне стало страшно, когда я перестал бегать по девочкам. Потому что за ними, черт побери, надо бегать, а жена-то вот, под боком! Мне стало лень, Дима! Для кого-то это жизнь, но для меня — нет. Думаешь, старому калеке, как я, надо радоваться, что под себя не хожу? Нет, Дима. В тот день, когда я начну ходить под себя и пускать слюни — я сам вышибу себе мозги. Я не смерти боюсь, я боюсь забыть, куда положил пистолет. Страшно, когда позволяешь себе стареть. Для меня все это — приключение. Последнее приключение, при любом раскладе. Кстати, на счет приключений. Ты не знаешь, зачем Олег Палыч отдал мне карту? — Что? — едва не вскричал я. — Понятно, не знаешь. Сдается мне, что это "жжжжж" неспроста, мой друг Дмитрий. Отставив в сторону пустую бутылку, Серебряков достал новую, и хотел плеснуть мне, но обнаружил, что у меня в кружке поубавилось всего на пару глотков. Он лишь покачал головой, и продолжил потягивать коньяк, закуривая его сигаретой вместо закуски. 26. Карта Мы долго сидели молча. Пили. Совещание затягивалось. Я уже прилично захмелел, и мне, признаться, становилось все больше и больше безразлично, что со мной будет. Хотелось спать. Вот пущай меня замочат, тогда я высплюсь. А когда высплюсь — сам буду являться во сне своим убийцам. Приложу максимум усилий. Но потом. Я уже и вправду начал засыпать, когда с улицы донеслись шаги. Я успел тряхнуть головой, прогоняя дрему, и в помещение вошли пятеро бунтовщиков. Они столпились у порога, и нерешительно переминались с ноги на ногу, переглядываясь. Мне показалось забавным, что пятеро здоровых мужиков боятся одного старика, тем более — калеку. — Жалуйтесь, — повелительно произнес Серебряков. Несколько локтей ткнули в бока Романа, видимо, как самого молодого, да еще и самого свежего члена шайки, и он начал: — Ну… мы… мы тут это… — Мы больше не желаем тебе подчиняться, Буш! — выпалил Рашпиль, и бойко спрятался за спины своих товарищей. — Чего? — спросил кок. — Мы посовещались, и решили… — замямлил Роман. — Ха! — воскликнул одноногий. — Вы посовещались и решили… вы себя кем возомнили, чтобы совещаться? Заднеприводными греками-македонцами? Тоже мне, демократию развели… нету у меня здесь никакой демократии! Тоталитаризм, абсолютизм, диктатура — это да, этого навалом. А вот демократии дефицит! Забыли, из какой помойки я вас достал? Бухали бы дальше в подворотнях — вот там вам и демократия, и плюрализм, и либерализм. А здесь — абсолютная власть! Моя безраздельная власть! — Хватит с нас твоей власти! — решительно заявил Рашпиль. — Ты провалил все дело. Ты дал капитану и остальным слиться, и, более того — запретил нам шлепнуть их! А ведь здесь, в крепости, они были в ловушке! Без нашего ведома муха бы не вылетела! Я не знаю, зачем им нужно было свалить, но за всем этим что-то стоит. И ты не даешь поджарить этого щенка. Мне он в два счета расскажет, куда спрятал корабль! — Иногда ты такой умный, что я не перестаю удивляться, отчего же ты такой бедный, Рашпиль, — ответил повар. — Смотрю вот на тебя и удивляюсь… вот без сердца, печени, почек — человек не может жить. А без мозгов — легко! Все же с возрастом человек не перестает быть мудаком… он становится лишь старым мудаком! — Ты издеваться будешь, или скажет что-то по делу? — возмутился Паша. — Ой, извини. Я не хотел тебя обидеть, случайно получилось. А по делу…. Это я провалил дело? А не я ли уговаривал вас не пороть горячку, дождаться нужного момента? Хрен там! Это ты взбаламутил экипаж, это ты хотел перестрелять всех еще тогда, на подходе к острову. Ты и Макс. И что в итоге? Мы сидим в этой могиле и жрем консервы. Консервы, Рашпиль! Корабля у нас нету. Сокровищ нету. Макс мертв. А было бы по-моему — сейчас сидели бы на "Скифе", с сокровищами и хрустели бы картошкой, жаренной на сале. Не так? Он обвел глазами собравшихся. Пока никто не осмеливался ничего возразить. — Говоришь, муха бы не вылетела из крепости? А это кто стоит? — одноногий ткнул в меня пальцем. — Он не только ушел из крепости, но и смог угнать корабль, перебить охрану, и спрятать его. А после — вернулся, как ни в чем не бывало, и вполне мог перерезать нам, спящим, глотки, как сделал это с Ченом в первую ночь. Скажешь — нет? В гробовой тишине Серебряков достал сигарету, размял ее, постучал по крышке ящика и закурил. Сделав несколько затяжек, он продолжил: — Предлагаешь, попытать Димыча? Хорошо, я не против. Но! Твоей пробитой башке, Саша, разве не нужен доктор? У тебя, Роман, какая температура? Тридцать восемь и два? И не ты ли, Рашпиль, дристал два дня подряд? Мы — солдаты. Да, мы можем перевязать рану. Даже извлечь пулю. Но без квалифицированной помощи вы загнетесь. Это — к вопросу, почему я оставил им жизнь. И, скажи мне, Рашпиль, как думаешь, будет тебя лечить Олег Павлович, если ты попытаешь Диму? Или подсыплет тебе в лекарство какого-нибудь цианида, чтобы ты кони двинул? Нет, если хочешь двинуть кони — не вопрос, я дам тебе свой левольверт. Магнум три-пятьдесят семь. Из него гарантированно башку себе сразу снесешь, почувствовать не успеешь, калекой, пускающим слюни, точно не останешься. А я уж, так и быть, отмою твои мозги с него. Так дать тебе пушку, или еще пожить хочешь? — Не надо, — буркнул бандит. — Оказывается — хочешь, — вздохнул повар. — А что касается того, почему я пошел на сделку, почему позволил им уйти из крепости… а не вы ли, после того, как "Скиф" пропал, ползали на брюхе у меня в ногах, и жаловались, что теперь жрать нечего? Не вы ли умоляли принять условия доктора? Интересное кино получается! Вначале я хреновый начальник потому, что не иду у вас на поводу, а потом — хреновый, потому что иду? Вы уж там как-то определитесь… и, наконец, последнее. Ради чего, собственно, и был весь этот цирк… Одноногий достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист, и бросил его на пол. Я сразу узнал его. Это была та самая карта с тремя красными крестами, которую я нашел у нашего постояльца в "Адмирале Казакевиче". Та самая карта, которую когда-то нарисовал Баранов. Та самая карта, с которой все и началось. Чего я никак не мог понять — с какой стати Палыч отдал ее Серебрякову? Вид карты поразил головорезов гораздо больше, чем меня. Они развернули ее прямо на полу, в каком-то благоговейном ужасе не осмеливаясь взять ее в руки, кружили вокруг плана на четвереньках, истерически хохоча и ругаясь. Можно было подумать, что это не просто клочок бумаги, а те самые деньги, что были зарыты на острове, что они их уже откопали, причем не просто откопали, а уже плескаются в джакузи с длинноногими блондинками. — Это она, — решительно заявил Саша. — Узнаю подчерк Иваныча. — Это все, конечно, хорошо, — протянул Паша. — Но как мы увезем сокровища без корабля? — Не знаю, — равнодушно пожал плечами кок. — Но… ты же что-нибудь придумаешь? — вкрадчиво произнес бандит. — Вот тебе раз! — усмехнулся одноногий. — Ты же только что кончать меня собирался. А теперь — " что-нибудь придумаешь"! — Признаю свою неправоту, — ответил Рашпиль. — Тоже мне, командир выискался, — с усмешкой заметил Рома. — Как барагозить — так первый. А как что не так… Продолжить ему помешал гневный взгляд бандерлога. Споткнувшись на полуслове, моряк предпочел спрятаться за спины товарищей. — Так уж и быть, — смилостивился одноногий. — Но, не дай Бог, ты еще хоть попытаешься поднять бунт — пристрелю, как собаку. Обещаю. На этом все успокоилось. Все, кроме Рашпиля, улеглись спать — его повар поставил часовым, в наказание за неповиновение. Но уснули далеко не сразу. Ощущение близкой наживы будоражило умы и фантазию головорезов. Они перешептывались во тьме, делясь планами, кто на что потратит свою долю. Поскольку мечты были, в основном, одинаковые — тачки да девочки, я не особо слушал. Я все ждал, что вот-вот придет Матвеев, и начнет корить, что я его убил. Но он не приходил. Так, в ожидании призрака, я и уснул. Проснулся я от крика. Такого громкого, что даже часовой проснулся. — Тра-та-та, тра-та-та, открывайте ворота! Я выглянул в бойницу, и увидел Листьева. Он тоже увидел меня, и резко переменился в лице, отведя глаза в сторону. Видимо, доктор встал еще до рассвета, чтобы прийти в крепость — солнце еще только поднималось над горизонтом, а внизу клубился туман. Олег Павлович был одет в свой камуфляж, однако, тщательно выстиранный, хотя и не выглаженный, даже с подшитым подворотничком, и, насколько я успел заметить — абсолютно безоружный. — О, доброе утро! — воскликнул Серебряков, увидев врача. — Рано же вы поднялись! Ранняя пташка червячка клюет — так, вроде, говорится?