Отвечал, что убежден: правда свое докажет. Но нелегко стало на сердце, когда за холмами, знакомыми с детства, появилось родное село. Мечтал когда-то: вернется сюда бравым командиром с наградами на новенькой гимнастерке, погордится перед земляками — вот, мол, кем стал подпасок Левка! Теперь же поначалу пришлось глаза от людей прятать. Все узнали сразу, что приехал Коробов не на побывку, а по личному делу. Кто-то, как водится, и слух пустил, что дело-то — едва ли не контрреволюционное, потому что не один он появился, а в сопровождении большого начальника. С ним и в самом деле приехал капитан по фамилии Каландаров, орехово-смуглый ферганец, член партийной комиссии, специально командированный Военным советом в Казахстан по делу Коробова. Не теряя времени, понимая, как тяжело переживает Коробов все происходящее, Каландаров занялся проверкой. Осмотрел снаружи старый дом, где давно уже проживали другие люди, опросил соседей, хорошо знавших семью Коробовых, побывал в школе, где когда-то учился Лев Михайлович, беседовал с учителями и с бывшими одноклассниками. К Коробову обращался редко, с короткими вопросами: где проживает такой-то, кто еще знал отца в ту пору?.. Коробов томился неведением. Старый учитель, — он, бывало, предсказывал Леве Коробову (на удивление точно) командирское будущее — утешал: все обойдется, но службу не оставляй ни за что. Ты человек честный, справедливый, я тебя знаю. Такие армии и нужны. После встречи с учителем стало немного легче на сердце. Но третьи сутки были уже на исходе, а Каландаров все еще не начинал писать заключение. Тогда, решившись, Коробов спросил: может нужны какие-то дополнительные факты? Он, Коробов, сейчас в родном селе кое-что вспомнил. Каландаров неожиданно блеснул улыбкой. Сказал, что Коробов может спать спокойно. Такие люди, как его покойный отец, кулаками не становились. Добрыми товарищами вернулись они с Каландаровым к себе в гарнизон, и там Коробову, к его радости, было объявлено: пусть служит по-прежнему, так, будто ничего не произошло. Но не мог он забыть, сам не понимал почему, об этом деле. День и ночь точила мысль: кто же послал то подлое заявление и зачем? И вот как раз в ту пору судьба вновь свела Коробова с сухим и ироничным Аврутиным, с которым лежали когда-то в госпитале под Ленинградом. Аврутина Коробов встретил в штабе дивизии на большом командирском совещании. Морща высокий с залысинами лоб, майор предельно внимательно слушал, что говорит командующий. Когда Аврутин отвлекся на миг, Коробов постарался встретиться с ним глазами и даже кивнул. Ему подумалось, что Аврутин не узнал его, однако во время перерыва в курилке Аврутин подошел к Коробову сам. Оказалось, он очень рад, что бывший пулеметчик остался в строю и даже служит в одном округе с ним. Случилось так, что они и в гарнизон поехали вместе (Аврутину нужно было туда по заданию военной прокуратуры, где он служил). В поезде, неспешно одолевавшем степные километры, поведал майору Коробов о том, что мучило его сейчас. Скорее всего, чтоб скоротать время, как то и происходит обычно в дороге, рассказал Коробов обо всем и обо всех, кто имел хоть какое-то отношение к его делу. О своих версиях и сомнениях. Обо всех «за» и «против», о том, с кем и какие взаимоотношения сложились у него и у отца, были ли поводы для обид, мести, зависти, материальной и прочей заинтересованности, — всё, из-за чего кто-то мог опорочить Коробовых. Иное, очевидно, показалось Аврутину наивным, когда Коробов начал вслух вспоминать тех, с кем мог повздорить или кому мог досадить в старших классах; Аврутин коротко хохотнул и молвил: — Скорее всего — учителям. И все же что-то в Коробове несомненно заинтересовало майора. Аврутин долго молчал, глядя в окно, за которым один только телеграфные столбы и мелькали, но Коробов уже знал, что майор не торопится ни с ответами, ни с выводами. Наконец Аврутин отхлебнул остывшего чаю и поднял на Коробова глаза в красных прожилках. — Я же хорошо помню: вы командир-пулеметчик, следственное дело никогда не изучали, практикой не занимались. Но есть в вас, несомненно, эта склонность. Есть. Я еще тогда, в госпитале, заметил, когда вы мне о Саликове рассказывали. Нет-нет! — он жестом остановил Коробова, который был несколько ошеломлен. — Никакого разоблачения Саликова не могло быть и в помине. Тут вы стали, как говорится, жертвой стереотипной версии. Однако не без оснований зацепила вас эта история. Могу вам рассказать теперь, что дознание по поводу штурма высоты «100» действительно проводилось по указанию сверху. И прежде всего было установлено, что штурмовать высоту можно было лишь по восточному склону и никак не иначе. Именно так и приказывал Саликов. Он узнал на совещании в штабе, что только этот единственный склон удалось разминировать нашим саперам. Почему он не довел это до сведения командиров рот или хотя бы комиссара Плотицина? Вот тут — разгадка: вздорный характер, повышенное честолюбие. «Я — начальник, знать — мое дело. А ваше — исполнять приказ...» К слову, и Самойленко потому вызвал ярость Саликова, что мог запросто нарваться на минное поле. Чудо, как это удалось сержанту пробраться со своим расчетом по откосу, утыканному противопехотными минами! Но все же один боец из его расчета подорвался там. Дальше. Стало известно, что Саликов — попросту однофамилец касимовского мурзы, у которого сам батрачил когда-то мальчишкой-конюхом... Коробов был обескуражен и смущен. Начал было о том, что он-де все свои домыслы при себе оставил, но Аврутин перебил: он не сомневается в том, что Коробов человек порядочный и обладающий чувством ответственности. Иначе к чему бы весь этот разговор? — Но все-таки, — заключил он, — в какой-то мере чутье вас не обмануло. Начальство теперь пришло к окончательному выводу: для командования людьми Саликов — фигура неподходящая. Его перевели в интенданты и, говорят, как раз там оказался он как нельзя более на месте со своей придирчивостью и неуступчивостью. Но, как молвится, бог с ним. Поговорим лучше о вашем собственном, к счастью, как вы мне уже рассказали, — закрытом деле. И Аврутин вновь начал расспрашивать, какие версии приходят здесь на ум Коробову? Кто же все-таки из этих людей, о которых он так обстоятельно рассказал, — клеветник? Судя по всему, Коробов не забыл никого. Значит, теперь надо суживать круг, шаг за шагом. Учтем для начала, что автор анонимки должен был хорошо знать всех Коробовых, а не только одного Льва Михайловича. Значит, оставляем лишь односельчан. Дальше. Не станем витать в облаках, мотивы у заявителя самые что ни на есть бытовые, возможно, даже не низкие, а мелкие. Ну можно ли в самом деле допустить, к примеру, что кто-то, сидя в далеком селе, исходит желтой завистью из-за того, что командир Коробов, находясь где-то за тридевять земель, может вскоре получить еще один кубик в петличку?.. Тут Коробов впервые перебил Аврутина, обрадованный тем, что подтвердились его собственные догадки. Он перечислил тех, которым мог быть известен его адрес — название города, где он служил, и номер почтового ящика. Аврутин взглянул теперь на Коробова, не скрывая одобрения, но возразил: могло случиться, какое-либо из писем утащили на почте или нашли на дороге, либо, скажем, подглядел кто-то адрес. Потому сперва переберем родственников. Было их не так уж много. Только брату своему и писал Коробов иногда. Брат — тракторист, отвечал на письма редко, причем, — Коробов отметил в своих записях и это, — адрес на конверте всегда был выведен не его корявым почерком, а четким, аккуратным. Так могла писать невестка, учительница, с которой брат прожил совсем недолго. Года через два после свадьбы они разошлись, а нынешней зимой и развод свой оформили. Женщина она была, по заключению Коробова, неплохая, только чересчур раздражительная. Аврутин заметил строго: не только в характерах, трудных или прекрасных, с житейской точки зрения, надо ответ искать. Поступки людей нередко диктуются обстоятельствами, настроением, чувствами. На том и расстались, договаривая последние фразы уже около штабной легковушки, которую прислали на станцию за Аврутиным. На прощание майор посоветовал Коробову довести это расследование, он назвал его с усмешкой — частным, до конца. Сказал, улыбаясь щербатым ртом, что стоит это сделать хоть «спортивного интереса» ради. Коробов посетовал на то, что не разрешили ему самому с делом ознакомиться, сдано, мол, оно в архив, чего тебе еще? Аврутин по-свойски хлопнул его по плечу. Нет худа без добра! Зато Коробов сможет убедиться, по плечу ли ему самостоятельная проверка. Дал свой телефон, просил звонить и глядел на Коробова все время так, будто прикидывал, соответствует ли этот молодой командир какой-то лишь Аврутину известной мерке. Многое было пока Коробову непонятно во всей этой затее, однако, получив отпуск, он так, будто решено было все заранее, выписал проездные документы снова в свою станицу. Теперь там, кажется, вовсе уж никого из родных не осталось. Брат после развода уехал в Алма-Ату, работал там шофером. Совсем иначе воспринял теперь Коробов знакомые места. С удовольствием бродил по улицам, по окрестным горам, любимым с детства. Рассказывал землякам, школьным товарищам о боях под Выборгом, о командирской службе, слушал их, но замечал: о чем ни зашел бы разговор, пытается свести его к главному, что волновало, — к анонимному клеветническому письму. Разумеется, впрямую не говорил об этом; люди сами сочувственно замечали: вот же совершила какая-то гадина подлость! Однако даже догадок на этот счет никто пока не высказывал. Один лишь Федька Сухорукий, шестидесятилетний отпетый пьянчужка, зацепил Коробова у сельской лавки, опасливо скосил опухший глаз и прохрипел на ухо, что это участковый милиционер, никто иной, накапал на него, на Левку. Тут же Сухорукий намекнул, что не худо бы опохмелиться. Коробов отвязался от пьяницы, лишь сунув в корявую ладонь бумажку, ради которой, понятно, и был затеян зряшный разговор. Однако как ни странно это было для самого Коробова, размышляя и ночью все о том же — о своем деле, начал он невольно вспоминать участкового — поджарого кавказца по фамилии Гаджиев. Случилось однажды не очень приятное столкновение с ним, когда Коробов после училища приехал на побывку и заглянул в райцентр, повидаться со знакомыми ребятами. Пошли, как водится, в клуб, посмотрели картину, потом начались в фойе танцы, и тут же явился этот Гаджиев и велел баянисту прекратить музыку. Парни возмутились, девушки были огорчены. Пожаловались Коробову: не впервые поступает этот Гаджиев так. Объясняет тем, что на танцах бывают стычки между парнями, а потому лучше, в порядке профилактики преступлений — от греха подальше. Чувствуя за собой некоторую силу, Коробов — он был в новенькой коверкотовой лейтенантской форме — по-дружески попросил милиционера, чтоб тот отменил свой нелепый запрет. Гаджиев упорствовал, и тогда Коробов, что было, конечно же, лишним, напомнил, что участковый мог бы посчитаться с просьбой старшего по званию командира, тем паче что Коробов принимает ответственность за этот вечер на себя. У самолюбивого Гаджиева даже усики дрогнули. Он кивнул баянисту: «Ладно! Начинай!», и обрадованные пары запрыгали под фокстрот «Рио-Рита». Весь вечер стоял Гаджиев у порога, играя желваками, а когда Коробов оказался рядом, сквозь зубы бросил: — Жизнь большая. Посмотрим еще, кто кого обскачет... ...Вот те и мудрец Аврутин! Кто, дескать, станет завидовать лишнему кубику в коробовской петлице? И адрес, кстати, тоже мог узнать участковый милиционер безо всякого труда на той же почте хотя бы. Едва рассвело, отправился Коробов в райцентр. Ему сказали там, что участковый, — уже младший лейтенант, — сейчас на курсах в Алма-Ате. Узнав об этом, Коробов испытал даже некоторое облегчение: он не представлял, как вести себя с Гаджиевым? Не спросишь же в упор: не ты ли на меня поклеп послал? Он завтракал в чайной. Накурено там было до того, что оконный свет пробивался, словно из-за туч. Буфетчица Люба узнала его. Восторгалась («Какой ты представительный стал, Левушка!»), перебрала всех общих знакомых, вздохнула несколько притворно о том, что вот, мол, невестку твою, Галю, брат твой оставил. Жаль, конечно, да и то сказать: слишком много понимала из себя эта Галя, или Галина Семеновна. Она, дескать, культурная, в Кызыл-Орде училище кончила, а Сашка кто такой? Тракторист. Керосином от него разит за версту. Вот здесь, в чайной, Галя об этом и говорила, Люба своими ушами слыхала. Выпила стакан красного украдкой (учительница все же!), а потом и начала: «Пусть Сашок не думает, что легко отделался. Коробовы еще попомнят меня. Я имею полное право весь дом их отсудить. Все равно Беклемишевы занимают его незаконно...» Люба болтала уже о чем-то другом, полюбопытствовала, где, мол, остановился молодой лейтенант. Но Коробов, поглощенный нахлынувшими мыслями, слышал теперь ее голос будто из-за стены. Да, да! Беклемишевы, Беклемишевы... Это же они поспешно заняли отцовскую усадьбу в том злополучном году, когда его арестовали. Родич их был в ту пору председателем сельсовета, он-то и поторопился передать им собственность, изъятую у «классового врага», а когда Михаил Лукич был оправдан, затеял волокитное дело с выселением, до того нудное и тягостное, что отец рукой махнул на свою усадьбу. А вот Галя, выходит, оказалась настойчивей... Словно издалека донеслось, как выпевает Люба: — Дом-то они, конечно, ей не отдали, пустили, правда, во флигель (Люба произнесла — «флигер»), они его уже потом сами поставили, за огородом, там, где две орешины. Теперь Коробов почувствовал, что напал на верный след. И не важно было, что Люба продолжала: — Всё трясутся Беклемишевы до сих пор, не явишься ли дом у них требовать; закон-то на твоей стороне, Лева! А Сашка для них не страшный: он, говорят, когда разводились, расписку Гале выдал: так, мол, и так, отказываюсь от всего имущества в пользу бывшей жены, поскольку она меня на всем готовом содержала, когда я после аварии, покалеченный, работать не мог... И снова оказался прав Аврутин: «Мотивы могли быть самые бытовые...» Он сомневался еще, но действовать решил, идя напролом. На попутной вернулся в Тургень, уже в темноте перемахнул через знакомую ограду, забрался на толстую ветвь орешины, заглянул в освещенное окошко флигеля. Наклонив низко черную, но уже с нитями седины голову, Галя шила. Игла быстро мелькала в ее руках. Дверь была незаперта, и Коробов неожиданно появился на пороге. Галя, хотя и знала о его приезде, и видела его в селе, вскрикнула испуганно и упала грудью на шитье. — Зачем ты сделала это? — спросил он, не в силах справиться с учащенным дыханием, и она уронила голову на вытянутые руки и произнесла сквозь слезы: — Беклемишевы, будь они прокляты, злыдни... Утром он вновь подошел к родной усадьбе. Хотел застать Беклемишевых, чтобы они в лицо ему поглядели. Новые прочные ворота была заперты изнутри, так же как и ставни на окнах. Видно, Беклемишевы учуяли, что он накануне нанес тот тяжкий визит своей бывшей невестке. Коробов пошел вдоль ограды к задней калитке, чтоб пройти огородами, приподнялся над забором и вдруг увидел две русые выгоревшие головенки. Притаившись в зарослях кукурузы, мальчики, несомненно посланные родителями, следили за ним с недетской неприязнью и страхом. Он спрыгнул с забора на пыльную тропку, махнул рукой так же, как, очевидно, когда-то его отец, и ушел прочь от прошлого, не оглядываясь. Подумалось по пути: благо, не оказалось милиционера Гаджиева на месте... Коробов и в самом деле уже забыл обо всей этой истории, как о дурном сне, но однажды в гарнизонном клубе встретил его вновь майор Аврутин. Сам подошел к нему, поинтересовался, узнал ли Коробов, кто написал тогда на него? Коробов ответил в двух словах. — Ну, ладно, — неопределенно заключил Аврутин, пожал Коробову руку и удалился своей невоенной походкой, широко расставляя ступни. Весной 41-го года Коробову предложили, если он желает, перейти на работу в милицию. Он был назначен старшим инструктором политотдела милиции в Алма-Ате, но всего три месяца спустя началась война, и в первый же день он сам явился в военкомат, заявил, что молод, здоров (ранение не в счет), имеет боевой опыт. Не сомневался, что уйдет на фронт во главе маршевой роты, а ему неожиданно велели ждать дополнительного вызова. Неделю спустя сообщили, что назначается Коробов на службу в особый отдел. Лишь через много лет узнал Коробов, что в его личном деле находилась письменная рекомендация военного прокурора Аврутина. Задача у особых отделов была такая: выявлять и пресекать деятельность вражеской агентуры в военной среде. Вскоре присвоили им и название, наиболее отвечающее духу суровой поры, — «СМЕРШ». ТРЕТИЙ ВЫСТРЕЛ Уже полтора года шла война. В длинном приземистом помещении штаба была выделена Коробову комната с низким потолком, глинобитным полом и единственным окном. Служила она ему и кабинетом, и жилищем. У окна был поставлен стол и табурет, в углу — несгораемый шкаф, у стены кровать, на которой спал Коробов: пистолет под подушкой, на полу у изголовья — телефон. Едва загудит зуммер, можно, не открывая глаз, нащупать трубку. Порой все ограничивалось коротким разговором, но чаще приходилось подниматься среди ночи или на рассвете и спешить к машине, вылинявшей и все-таки на редкость выносливой довоенной «эмке». Так было и первого января 1943-го года, когда где-то около пяти утра позвонили из района. Дежурный по гарнизону торопливо сообщил, что в одном из бараков на берегу реки заперся военнослужащий и никого к двери не подпускает, угрожая наганом. Прежде в комнате раздалось три выстрела подряд. Дежурный докладывал о происшествии уполномоченному «Смерша» потому, что так требовала инструкция: дело касалось армии. Коробов не сомневался, что на месте что-то уже предпринимается. Кто знает, может, и не имеет это событие никакого отношения к «Смершу». Сколько уж раз случалось: поднимут шум, а на поверку — выеденного яйца не стоит дело. Тем паче ночь новогодняя. Не исключено, выпил кто-то лишнего и бузит... Рассуждения не были лишены логики, однако Коробов отлично понимал и то, чем навеяны они. Все сотрудники отдела, кто не был занят оперативной работой, встретили Новый год, выпили за победу, за близких, посидели вместе. Всего лишь два часа назад он уснул. До смерти не хотелось теперь вылезать из-под колючего, но уютного шерстяного одеяла, выходить на обледенелую улицу, ехать в седом, пробирающем до костей тумане по тряскому булыжному шоссе... Пока «эмка» добиралась до предгорного района, уже рассвело. Они подъехали к заснеженному, унылому в эту пору берегу обмелевшей реки, вдоль которого тянулись слепленные кое-как бараки и мазанки, около одной из них топталась небольшая группа военных. Коробов увидел морщинистого лейтенанта из запасников, начальника комендантского патруля, с тремя бойцами и нескольких военнослужащих из танкового училища. Их, как доложил сразу же Коробову пожилой лейтенант, он вызвал сюда, выяснив, что заперся в комнате старшина из хозяйственного взвода, обслуживающего училище. Уже называли и фамилию преступника — Скирдюк. Он заведовал в училище продовольственным складом и столовой. — Как сыр в масле катался, паразит, — сказал о нем лейтенант, морща красноватый с глубокими залысинами лоб. — Какого беса ему недоставало, спросите? Жрал, пил вволю, девок менял... Сведения эти уже были получены, очевидно, от двух приятелей Скирдюка. Один из них, высокий, костлявый, служил поваром в курсантской столовой, второй — рыжеватый, надменный с виду был писарем в штабе. Оба носили лишь сержантские звания, но одежда на них была отменная, командирская, куда более щеголеватая, чем у лейтенанта — начальника патруля. Разобравшись в обстановке, отметив сразу же как важное обстоятельство то, что о выстрелах сообщил в комендатуру по телефону хриплый мужской голос, Коробов подозвал к себе этих двоих. — Подойдите как можно ближе, выясните, есть ли в помещении кто-либо, помимо Скирдюка, и передайте приказ: пусть выходят и не сопротивляются, — велел он. Сержанты, однако, мялись, переступая с ноги на ногу. — Вперед! — тихо, но требовательно повторил Коробов. Он все же добавил, чтоб успокоить их: — В вас стрелять не станут. Вы же приятели. Нехотя двинулись они к бараку по заснеженной дорожке, оставляя на ней своими начищенными хромовыми сапогами глубокие следы. Идя, они кричали: — Эй, Степан! Старшина! Не пали! Это — мы. Два слова сказать надо. Рука с наганом все еще высовывалась из форточки, однако сержанты подошли почти к самому окну, поговорили с минуту не больше и поспешно возвратились в овражек.