– … и колдун! – решительно закончил призрак. – Он дважды выбросил двенадцать на костях Пэка! – Ну и что? – сердито осведомился отшельник. – Скор ты на выводы, повелитель леса! Если б ты был моим учеником, я велел бы тебе просидеть три дня на воде и хлебе и поразмыслить, что есть случайность! Он махнул на Ловчего рукой и снова обратился к Овечкину: – Пойдем, сынок. Устал, небось? Не дожидаясь ответа от онемевшего Михаила Анатольевича, старик повернулся лицом к лесу, поднял посох, и между деревьями вдруг открылась тропинка. Совсем недалеко в конце ее, затерянная во мраке чащи, стояла маленькая бревенчатая избушка, и мирным светом теплилось одинокое оконце. Михаил Анатольевич в панике глянул на Ловчего. – Иди, иди, – неприветливо сказал тот. – Выиграл – так чего уж теперь! Глава 4 И вновь, по совершенно непонятной причине, обуял Овечкина великий страх. Чуть дыша и не осмеливаясь даже смотреть отшельнику в спину, он побрел вслед за стариком по тропинке. Если бы мог, он развернулся бы и убежал. Но слово «выиграл», произнесенное Ловчим, неожиданно приоткрыло для Михаила Анатольевича некий потаенный смысл всего происходившего с ним сегодня. И остатками несчастного своего разума он понял – если куда и надо бежать, то, наоборот, к этому самому отшельнику. Неведомая сила завела маленького библиотекаря в таинственное, пугающее, необыкновенное место, каких, быть может, почти уже и не осталось на земле, место откровения и силы. И пожалуй, даже не разум продиктовал ему это понимание, а древнее знание, живущее в душе каждого человека, проявляющееся только как прозрение или внезапное откровение. И все-таки ему было страшно, очень страшно. С каждым шагом он отчего-то все отчетливей сознавал, что это – не сон, что все, случившееся с ним сегодня, произошло на самом деле и что остается только одно – принять эти фантастические события, как единственную реальность, принять и самого себя – никчемного маленького человечка, и попытаться с этим как-то ужиться. А помочь ему мог только человек, который шел сейчас перед ним по лесной тропе, и необходимо было принять эту помощь и поверить отшельнику, если, конечно, он не хотел закончить свои дни в сумасшедшем доме. На подгибающихся ногах поднялся Михаил Анатольевич на крыльцо, и отшельник, пропуская его в дверь перед собою, что-то одобрительно проворчал себе под нос. Войдя же, забился Овечкин в самый дальний угол, примостился на колченогой табуреточке за простым, гладко струганным столом и опустил очи долу, боясь того момента, когда придется посмотреть отшельнику в глаза. Он все-таки еще надеялся, что это сон. Хозяин, однако, не торопил гостя. Он прибавил свету, подкрутив фитиль керосиновой лампы, принялся расхаживать по тесной горенке, собирая на стол какую-то снедь. И, невзирая на все свое смятение, Михаил Анатольевич, как человек воспитанный, не мог все же не поднять глаз и, увидев на столе кувшин с молоком, хлеб, мед и тяжелые глиняные кружки, не сделать попытки воспротестовать. – Спасибо, – торопливо и неловко сказал он, – но вы, право же, напрасно беспокоитесь. Я ничего не хочу… – А не хочешь, так и ладно, – покладисто отозвался старик. – Пускай стоит, авось, дождется своего часу. Напоследок он выложил на стол деревянные ложки, простые, не покрытые ни росписью, ни лаком, и присел напротив Михаила Анатольевича на лежанку. Овечкин вновь поспешно отвел глаза. – Не бойся меня, – добродушно сказал отшельник. – Я не причиню тебе вреда. Даже говорить ничего не стану, если ты не захочешь слушать. Ты и вправду не ведал, куда пришел? Овечкин кивнул. – Как же так вышло? – Не знаю, – с тоской ответил Михаил Анатольевич. – Ничего не знаю. Они… Ловчий и Пэк обвинили меня в том, что я колдун, но я шел себе по Таврическому саду и совершенно не понимаю, как здесь очутился. Хозяин молчал, и Овечкин робко поднял глаза. Старик смотрел на него со спокойным любопытством, смягчавшим суровую аскетичность черт лица, и у Михаила Анатольевича немного отлегло от сердца. – А вы настоящий отшельник? – неожиданно для себя самого спросил он вдруг. Старик усмехнулся. – Да вроде как. Можешь называть меня отцом Григорием. – А Пэк и Ловчий… они настоящие? Отец Григорий поднял косматые брови. – Еще бы! Я, кажется, вовремя появился, если ты не успел понять, до какой степени они настоящие. Ловчий – лесной дух, повелитель всех здешних дубрав, и когда-то люди почитали его за божество. Приносили ему жертвы и испрашивали милости для удачной охоты. Все в прошлом нынче… Трудновато после такого смириться с забвением, как ты считаешь? Он и не смирился… нехорошие шутки шутит порой, да только я ему не указчик. А Пэк – и вовсе из дальних краев, и понятие милосердия для него столь же чуждо, как для тебя – сама мысль о возможности жить в огне. – Это вас они тут охраняют? Отшельник снова вскинул брови. – Странная мысль! Зачем меня охранять? Дорогу ко мне найти может лишь тот, чья нужда велика, да и обидеть меня не так-то просто. Нет… они охраняют вход в другой мир. Ты – человек образованный, слыхал, должно быть, о параллельных мирах? Михаил Анатольевич вытаращил глаза. Удивили его не столько параллельные миры – после всего-то сегодняшнего! – сколько упоминание о них из уст такого архаичного существа, как лесной отшельник. Отец Григорий слегка усмехнулся, словно прочитав его мысли. – И что же это за мир? – робко спросил Овечкин. – Прекрасный мир, населенный такими, как Пэк, и еще более удивительными созданиями, о которых у нас знают лишь по сказкам. Опасный мир… для того и Стража, чтобы никакой бедолага вроде тебя не угодил туда ненароком. Но мы отвлеклись, сынок. Не хочешь ли ты вернуться к своим бедам и рассказать о том, что с тобой приключилось? Михаил Анатольевич тяжело вздохнул. Воображение его силилось представить сказочный мир Пэка, и возвращаться к мыслям о своих злоключениях не хотелось ничуть. – Что случилось со мной… но позвольте… если я вас правильно понял, Ловчий-то – существо из нашего мира? Значит, и у нас водятся такие… Он уставился на отшельника во все глаза, пораженный этой мыслью. – О чем это ты? – О домовых, – выговорил наконец Овечкин страшное слово. – Они тоже существуют на самом деле? – А как же! Существуют, только людям не показываются. Вернее, люди их больше не видят. Чтобы видеть, нужна вера. И отсутствие страха. В душах же нынешних уж и не знаю, чего больше – страха или безверия. А ты никак видел? – Видел, – сказал Овечкин и содрогнулся. – Одного. – Вот оно что! Чудно… неужели же это он тебя так расстроил? – Нет… то есть да, конечно. Но дело совсем не в этом. Значит, вы в них верите? Отшельник засмеялся. – Трудновато было бы не верить, когда у меня тут свой живет вот уж лет четыреста! Овечкин подпрыгнул и нервно заозирался по сторонам. – Не бойся, не бойся, нету его сейчас. Мышковать ушел. – Куда ушел? – Успокойся. Никто тебя здесь не обидит. Расскажи лучше, что же тебя расстроило, если не домовой? – Можно, я с ногами сяду? – вместо ответа спросил Овечкин, после отшельникова сообщения снова почувствовавший себя крайне неуютно. – Садись, как хочешь, – старик с трудом сдержал смех, и Михаил Анатольевич, торопливо подобрав под себя ноги, неудобно скорчился на табуретке. – Он меня очень напугал, – виновато сказал он в свое оправдание. – Так напугал, что я убежал из дому и боюсь возвращаться. Только не смейтесь надо мною, пожалуйста. Если б вы знали, что он мне предложил… я… я и вовсе жалею, что родился на свет! – Вот как! – Да… и вас вот совсем не удивляет, что я перенесся сюда из Таврического сада, а я чувствую, что схожу с ума… и все это… Овечкин запутался и умолк. Ну, не в силах он был откровенничать, ни одному живому существу на свете не мог он поведать о том, что пережил на скамейке в Таврическом саду! Как говорить о себе такое? Отец Григорий тем временем пристально смотрел на него, и он опять отвел глаза, чувствуя, как кружится голова и как невозможность происходящего снова туманит сознание. – Ты сказал Ловчему там, у костра, что не хочешь возвращаться к себе, – заговорил вдруг отшельник, и Михаил Анатольевич вздрогнул. Откуда он знает? – Ты убежал из дому и убежал от самого себя – так ты надеешься. Но вот он ты передо мною, и душа твоя так же пуста, как и твой покинутый дом. От себя не убежишь, сынок, это давно известно. Когда-нибудь ты должен будешь вернуться в свой дом и наполнить его жизнью и светом, изгнав пустоту и страх. Только так, и не иначе. Захваченный врасплох очевидной осведомленностью отшельника обо всех его делах и мучительных переживаниях, Овечкин заерзал на табуретке. – Я не могу… – Но ты должен. Ты ведь понял, о чем я говорю? – Да, но… – Сейчас ты не в состоянии этого сделать, конечно. Твое бегство будет продолжаться до тех пор, пока не наполнится душа. Ты слишком долго пытался отгородиться от жизни, и потому теперь она обрушится на тебя всей своей полнотой и тяжестью. И тебе нелегко придется – не только с непривычки, но и потому, что на твою долю выпадет действительно слишком много. Может быть, ты и не выдержишь. Но тебе некуда деваться. Если выдержишь – станешь человеком. Не выдержишь – жизнь продолжится в другом месте, в другое время. Но этот урок ты усвоить должен, и ты усвоишь его, не в этой жизни, так в следующей. Михаил Анатольевич больше уже ничему не удивлялся. Как ни странно, но он прекрасно понимал, о чем говорит отшельник. Как будто и сам уже знал все это, знал с той самой минуты, когда увидел серебряную луну в светлых небесах над спящим садом, или, может быть… он забыл, в какой именно момент своих ночных похождений ощутил вдруг близкую полноту жизни, пугающую и прекрасную, как гигантский морской вал, нависший над головой, сверкающий в солнечных лучах и готовый обрушиться и погрести его под собою. И сейчас, когда он услышал слова отшельника, воскресившие в памяти это мгновение, волосы шевельнулись у него на затылке от восторга… и страха. Ибо сразу же вслед за тем он явственно осознал, что быть ему погребенным под всей этой красотой безвозвратно. Куда уж маленькому слабому человечку, трусливому и беспомощному… – Я точно не выживу, – с горечью сказал он. Отец Григорий задумчиво покачал головой.