Вместе с тем Яндиев устроил так, чтобы деньги, находившиеся в сберкассе на счету Чикатило, выдали Фене, которая потеряла мужа, потеряла смысл жизни, а также источник существования. Чикатило пришлось передать ей права на его деньги по доверенности, которую она представила в сберкассу. Это позволило семье Чикатило какое-то время продержаться. Когда Чикатило стал впадать в апатию, Яндиев решил воспользоваться своими хорошими отношениями с Феней Чикатило. — Я хотел бы, чтобы вы встретились с мужем, — сказал он. Феня отказалась категорически. — Не пойду я в эту тюрьму КГБ, люди увидят, что я туда хожу, и потом все кому не лень будут говорить, что я с самого начала все знала, — не пойду! Но Яндиев знал, как сыграть на ее главном страхе — быть обвиненной в соучастии. Он не сказал ей впрямую, но дал понять, что они с Костоевым оба считают ее совершенно невиновной и до наивности простодушной. В конце концов она уступила. Высокая, черноволосая, деревенского вида, Феня подобающим образом оделась для этого свидания. Пока они ждали, когда Чикатило приведут в комнату для посетителей, Яндиев предупредил ее, что она должна говорить только о семье и о том, что у них все в порядке. Яндиев занимал Феню разговором, чтобы помочь ей совладать с охватившим ее невообразимым душевным смятением. Чикатило привели. Склонив голову, он подошел к жене, обнял ее и звонко поцеловал в шею, затем они отстранились друг от друга. Феня впилась в лицо мужа взглядом, которого тот не мог выдержать. — Как ты себя чувствуешь, Андрей? — Феня, Фенечка, вот как все обернулось! Ты всегда говорила, что мне нужно показаться врачу, но я тебя не послушался, я тебя не послушался. Чикатило сжался, словно ожидая от нее удара. — Это правда, — вмешался Яндиев, чтобы ослабить напряжение, и добавил, что Чикатило предстоит медицинское обследование. — А как Юрка? — спросил Чикатило, назвав имя, которым всегда звали сына. Он говорил мягким, виноватым тоном, как бы сознавая, что любой вопрос, который он задает, ужасен уже сам по себе. — У Юрки все хорошо, — сказала Феня, — только вот не слушается. Яндиев подумал, что подробности о непослушном сыне, хотя сами по себе и не радуют, в основе своей могут сыграть положительную роль, как привычный предмет семейных разговоров. Яндиев знал, что на самом деле стоит за этим замечанием Фени: их сын был сейчас полон яростной ненависти по отношению к отцу и матери: «Если бы ты не вышла за этого человека замуж, он бы не был моим отцом!» У сына есть подружка, он больше ее никогда не увидит, и впереди не светило ничего, кроме жизни, в которой ему придется скрывать свое происхождение. Дочь Людмила так никогда и не примирятся с тем, что человек, который ходил гулять с ее дочерью, уводил других детей в лес на лютую казнь. Встреча была короткой — больше нервы Фени могли не выдержать. Но присутствие жены доставило Чикатило столько радости, что это укрепило в его мечтах о лечении и возможности в конце жизни все-таки соединиться с Феней. Чикатило и Феня простились, как и при встрече, неловким объятием, — его глаза так и не отважились встретить ее взгляд. — Алло, — сказал Костоев, поднимая телефонную трубку в своем кабинете в Ростове. Звонок был от начальника конвоя, сопровождавшего Чикатило в Краснодарском крае на место преступления. — Мы не можем найти труп. Использовали даже вертолет. — Арестованный с вами? — спросил Костоев. — Да. — Дайте ему трубку. — Я смотрел и тут и там, — жалобно сказал Чикатило, — но прошло уже столько лет, и они столько всего здесь понастроили… — Слушай, ты, сукин сын! — заорал Костоев. — После всего, что я для тебя сделал, тебе лучше не возвращаться сюда без этого чертова трупа. Он сразу бросил трубку, чтобы Чикатило не услышал, как он рассмеялся: сколько было черного юмора в его профессии, если ему пришлось приказывать людоеду, чтоб нашел останки, которые он же восемь лет назад закопал. Первый протест на смертный приговор Кравченко, написанный Костоевым и представленный российским генеральным прокурором, был отвергнут; он тут же подал второй. Дело шло медленно, тянулось месяцами, и, когда в Ростове была весна, второй протест еще не был рассмотрен. В июле 1991 года допросы Чикатило подходили к концу. К этому времени их дополнили показания тех, кто знал его в родной украинской деревне, тех, кто помнил его по школе; людей, с которыми он служил в армии, его учеников, его коллег и сослуживцев; женщина, с которой он работал в одном кабинете в 1984 году, в самый пик его убийств, вспомнила, что от него исходил тогда ужасный запах, ни на какой другой совершенно не похожий. Дело занимало двести двадцать пять томов, содержащих свидетельские и другие показания, доказательства. Настало время писать обвинительное заключение. Это означало, что Костоеву нужно будет собрать в один том все самое существенное и с безупречной, железной логикой изложить фабулу каждого из пятидесяти трех убийств, предъявленных Чикатило. Эту работу нельзя было закончить, пока не будет получено заключение из Института Сербского, куда Чикатило предстояло отправить в августе и где он должен был провести примерно месяца три. И над обвинительным заключением, и над протестом по приговору Кравченко Костоев мог работать дома, в Москве. И вот он упаковывает вещи, он в последний раз в своем номере 339 гостиницы «Ростов», где, как правило, летом нет холодной воды, а зимой — горячей. Ива теперь поднялась высоко над балконом, ее зеленая листва казалась печальной. На второй день путча в Москве, когда жители ее оправились от шока и стали собираться на баррикадах вокруг «Белого дома», Андрея Чикатило доставили в Институт Сербского; автомобиль, везший его из аэропорта, не встретил танков и не попал в столкновения, которые происходили только в отдельных точках города. Чикатило освидетельствовала целая когорта психиатров, из них шестерым предстояло через три с лишним месяца подписать заключение института. Чикатило всегда рад был возможности еще раз рассказать историю своей жизни, особенно в таком институте, где могли его спасти, объявив умалишенным. Он подчеркивал ужасы своего детства, войны, бомбежек, смертей и самое страшное — историю своего старшего брата, которого съели во время голода в тридцатые годы. Однако не были найдены никакие документы о рождении Степана Чикатило, и жители их деревни не могли вспомнить такого мальчика. Впрочем, сестра Чикатило Таня подтвердила, что их мать в детстве рассказывала эту историю много раз, и каждый раз при этом плакала. Была то правда, или просто мать Чикатило хотела страшной историей заставить его остерегаться чужих людей во время голода, свирепствовавшего после войны, — в любом случае эта история стала частью выдуманной жизни Чикатило, как и его пребывание в партизанском отряде. Ведь он сам говорил о себе: — Я сочинил свою жизнь и порой не мог отличить фантазию от действительности. Он охотно говорил о своей выдуманной жизни, но свои убийства обсуждал «холодно и спокойно», как было сказано в заключении. Вспоминая о них, он говорил, что раскаивается, но такое случалось нечасто. Все же время от времени он делал откровенные признания, весьма интересные — о своих сексуальных переживаниях во время очередного убийства. Во всем, что он писал или говорил, Чикатило представлял себя «затравленным волком», которого доводила до безумия его импотенция и который мстил за это людям. Он представлял себя личностью «с экстремальными чертами, чьи надежды были столь высоки и кто пал столь низко». Однако психиатры Института Сербского расценивали Чикатило как осторожного садиста, не имеющего таких умственных отклонений, которые не позволяли бы осознать, что его действия были преступными; его преступления были преднамеренными и ни в малейшей степени не являлись случайным результатом переполняющей его страсти. 25 октября 1991 года институт сформулировал результаты обследования, выделив крупным шрифтом то слово, которое было решающим: ВМЕНЯЕМ. Чикатило был потрясен, когда, читая заключение, дошел до слова, выделенного крупным шрифтом. — Я не вынесу суда, я повешусь, — сказал он. Костоев сидел и ждал, пока Чикатило, переведенный в Бутырскую тюрьму перед отправкой в Ростов, прочтет заключение, напечатанное убористым шрифтом на девятнадцати страницах. С остальными материалами дела он и его защитник уже ознакомились. — Решать будет суд, а не Институт имени Сербского, — сказал Костоев, который хотел, чтобы Чикатило предстал перед судом здрав и невредим. — Просто скажите правду в своем признании, и суд взвесит все. Только суд имеет право вынести решение о судьбе подсудимого. — Я хочу еще раз прочитать свое окончательное обвинение, — потребовал Чикатило. Костоев мог бы дать ему полную копию обвинения, где не было его, Костоева, анализа личности Чикатило. В начале ноября Верховный суд России отменил смертный приговор по делу Александра Кравченко, и Костоев смог включить в обвинительное заключение первое убийство Чикатило. Борьба между Верховным судом и генеральным прокурором длилась с января по ноябрь, но доказательства были настолько очевидны, настолько сильны, что правда восторжествовала, тем более что после путча в обществе произошел определенный сдвиг в сторону большего уважения законов. Чикатило уже была предоставлена возможность ознакомиться с окончательным документом, где он обвинялся в пятидесяти трех из пятидесяти пяти убийств, в которых он сознался (два тела так никогда и не были найдены). В деле было также пять обвинений в приставании к малолетним. — Настало время нам распрощаться, Андрей Романович, — сказал Костоев. Он видел, с какой неохотой Чикатило расставался с этой своей жизнью, когда он был объектом всеобщего внимания, хорошо питался, получал газеты и письма от жены. Скоро он окажется на людях в зале суда, где ему предстоит лицом к лицу столкнуться с родителями убитых им детей. — Я отправлю вас в Ростов через пару дней, — сообщил Костоев. — Вы будете содержаться в том же самом изоляторе КГБ, это самое надежное для вас место. Если у вас будут какие-нибудь просьбы, сообщите офицеру КГБ Ермоленко, и он позвонит мне. Я скажу Фене, чтобы она направляла свои письма и посылки туда, они будут вам доставлены, не беспокойтесь. Еще одно, Андрей Романович, я буду получать полную информацию о том, как вы ведете себя на суде, и потому мой вам совет — будьте благоразумны. Когда при последнем прощании в Бутырской тюрьме они пожали друг другу руки, глаза Чикатило немного затуманились. «Сострадание еще не совсем погибло в нем, — подумал Костоев, — у него еще осталось немного. Для себя». Пересмотр смертного приговора Кравченко был большой победой Костоева и всех участвовавших в этом деле следователей, но из этого события вытекала весьма болезненная задача: сообщить матери Кравченко, что казнь ее сына признана ошибочной. Костоев чувствовал, что и он, и все его сотрудники, занятые этим делом, слишком связаны с ним эмоционально, чтобы выполнить эту задачу. Костоев позвонил своей секретарше и спросил: — Нет ли сейчас у нас в Москве следователей с Украины? — Есть, — ответила она, — Сергей Гребенщиков. Он работал в российской следственной бригаде по одному делу об убийствах. — Соедините, меня с ним, — велел Костоев. — Давно ли вы были дома? — спросил Костоев украинского следователя. — Давно. — Я могу отпустить вас домой, если вы окажете мне одну услугу. — Звучит заманчиво. Я подъеду к вам, и мы обсудим детали. Высокий, белокурый, сероглазый Гребенщиков имел репутацию хорошего следователя и быстро разобрался в основных обстоятельствах дела Кравченко: сына по ошибке казнили в 1983 году и теперь необходимо было сообщить его матери о том, что Верховный суд России пересмотрел приговор. Костоев заодно попросил его поинтересоваться, нет ли у матери информации о том, как вел себя ее сын после ареста, на суде и о чем он писал ей. Матери Кравченко, Марии, было шестьдесят три, эта деревенская женщина выглядела значительно старше своих лет. Простоватая от природы, она получила всего лишь четырехклассное образование и мало что могла рассказать Гребенщикову о поведении сына после ареста. Тот просто повторял: «Я этого не делал, мама». Несмотря на это, ему дали 15 лет. — Я давно уже не получала от него никакой весточки, — сказала Гребенщикову Мария Кравченко. — Иногда я вижу во сне, что там, где он находится, идет дождь или снег, — и начинаю беспокоиться о нем. — Я приехал сюда, чтобы сообщить вам… — сказал Гребенщиков, начиная подозревать невероятное: неужели никто не удосужился сообщить матери о казни ее сына? — что приговор, вынесенный вашему сыну, пересмотрен Верховным судом Российской Федерации. Мария Кравченко слабо улыбнулась. — Мой мальчик, — сказала она, — где же он теперь?