Чикатило колебался. Все семнадцать дней он провел в этой комнате наедине с Костоевым, и теперь его ужасала сама мысль появиться на людях. — Не беспокойтесь, — успокоил Костоев. — Вы будете в такой же безопасности, как и здесь. Вечером 7 декабря Костоев и Чикатило в сопровождении нескольких милиционеров, у одного из которых была видеокамера, поехали в Шахты. Когда они подъехали к городу, стемнело, огромные горы шлака на окружающих полях были едва видны на фоне декабрьского неба. Лавируя между каменными надгробиями с изображениями умерших, мимо могильных оград, Чикатило провел их прямо к нужному месту. Теперь был слышен только стук лопат и слабое жужжание видеокамеры. Наконец из земли показались останки ребенка. Камера приблизилась к ним. Можно было считать, что с Чикатило покончено. Он был трупом. Часть V Глава 23 Неизвестно, правда ли, что образ убийцы запечатлевается в глазах его жертв, но вот что образы жертв Чикатило отпечатались в его памяти, это было совершенно ясно. Даже двенадцать лет спустя для него не составило никакого труда выбрать из пачки фотографий темноволосых девятилетних девочек фотографию своей первой жертвы, Лены Закотновой. То же самое он проделал и с фотографиями всех остальных жертв, причем только сейчас узнал он фамилии и имена многих из них. А еще он обладал потрясающей памятью на места преступлений, если ошибался, то не более чем на несколько метров, когда его вывозили для проверки очередного эпизода. Только раз он неверно указал место преступления, и то из лучших побуждений. Когда Костоев сообщил ему, что его семья и ближайшие родственники благополучно вывезены из Ростовской области и получили новые фамилии, новое жилье, Чикатило решил сознаться, что убил свою первую жертву не в камышах на берегу реки, а в своем собственном доме номер 26 по Окружному проезду. А сказал неправду потому, что при проверке его показаний с выездом в Шахты его жена и дети узнали бы, что у него был домик, который он держал специально, чтоб совершать преступления. Родственники убитых могли мстить его родственникам. Теперь, когда безопасность его родных была обеспечена, Чикатило горел желанием расставить все точки в собственном деле с той педантичной скрупулезностью, которая была одной из наиболее характерных его черт и которая сохранилась, несмотря на все перерождение его психики. Он даже начал разрабатывать систему для классификации своих жертв. Каждая группа получила свое собственное обозначение, ЛП — легкое поведение. Б — бродяга, П — подросток, У — умственно отсталый. Каждой жертве он присваивал подходящую букву или комбинацию букв. Некоторые жертвы имели все указанные характеристики: ЛПБПУ. 11 декабря 1990 года, спустя три недели после ареста, Чикатило снова удивил Костоева. — Я хотел бы подчеркнуть одну вещь, Андрей Романович, — сказал Костоев. — Когда расследование будет подходить к концу, вас отправят в психиатрический институт имени Сербского на продолжительное обследование. Вы будете иметь дело с высококвалифицированными и опытными людьми. Если в процессе этого обследования выяснятся какие-то другие преступления, это будет для вас очень плохо. Поэтому, если существуют еще какие-то убийства, в которых вы не признались, то сейчас, Андрей Романович, самое подходящее время это сделать. Вот тогда-то, словно он только и ждал этого вопроса, Чикатило перечислил по памяти еще одиннадцать убийств. Число их потрясло Костоева. Это означало, что понадобятся дополнительные сотрудники, дополнительные расследования, дополнительные выезды на места преступлений. А на следующий день Чикатило неожиданно припомнил свое второе убийство — гулящей девицы в красной куртке, которую он завел на левый берег Дона, надеясь получить нормальное удовлетворение. Поначалу он спутал даты, сдвинув убийство значительно позднее. Но затем припомнил, что это произошло в 1981 году, когда он только начинал, и до того, как все это стало, как он сам говорил, «почти привычным делом». Убийства сами по себе, казалось, не слишком интересовали Чикатило. Более всего интересовал его он сам. Он начал работать над большим автобиографическим сочинением, которое Костоев в шутку называл его «талмудом». У Чикатило были причины для создания такого сочинения — он строил свою собственную версию психической ненормальности. Но Костоев знал, что дело не только в этом — Чикатило приходил в восторг, когда каждая деталь его жизни и личности становилась предметом глубокого интереса окружающих. В ходе допросов Чикатило раскрыл и некоторые свои маленькие тайны, вроде того изрубленного дерева. Он сказал, что в иных случаях, когда даже кровавое зверство не удовлетворяло его, он вынужден был срывать свою ярость на деревьях. Но Костоев был уверен, что Чикатило не вполне искренен, отвечая на некоторые вопросы. Так же как и Сливко, Чикатило гордился некоторыми своими странностями. Сливко настаивал, что в его фетишизме не было ничего фашистского, Чикатило тошнило при подробном описании его каннибализма. Костоев, однако, настаивал на этом. — Андрей Романович, ваша жена утверждает, что вы часто брали с собой кастрюлю или сковородку, даже когда не могли готовить. Неподалеку от некоторых ваших жертв были найдены остатки костров. Чикатило пожал плечами. Он не выдавал также и секретов своего искусства обольщения. — Может быть, во мне есть нечто магнетическое, не знаю. Все, что я говорил, было: «Я знаю более короткий путь, пойдем на мою дачу». Когда его привезли в училище КГБ, чтобы провести и записать на видеопленку следственный эксперимент, в ходе которого он демонстрировал свои методы захвата и убийства, Чикатило выглядел утомленным, почти расслабленным. Если раньше он говорил, что удары его ножа были дикими, вышедшими из-под его контроля, то теперь вяло тыкал манекен деревянным ножом. Костоев знал: и описания, и демонстрации Чикатило были обманчивыми. Многие раны он наносил очень медленно, это граничило с пыткой, тогда как другие наносились в ярости — в тот момент, когда он лежал на теле женщины или ребенка и, как он говорил, пытался имитировать «жалкое подобие полового акта». Он вспоминал все новые убийства, пока не остановился на окончательном их числе — пятьдесят пять. Он продолжал говорить о них так, словно рассказывал о том, как заходил в магазин за хлебом. Костоев заметил, что Чикатило любил использовать в своей речи пассивные и безличные формы. Он как бы говорил не о том, что он сделал, а о том, что с ним случилось — тогда его горло пересыхало, какие-то силы овладевали им. А затем он, человек, который, по словам его сына, бледнел при виде капли собственной крови, превращался в маньяка, для которого кровь была самым возбуждающим зрелищем. Это могло накатить на него в любое время. Он убивал по дороге, когда шел к своему умирающему отцу, и по пути в суд, где его сына должны были судить за мелкое воровство. Костоеву все это представлялось несколько иначе. Чикатило охотился постоянно, но к делу приступал только в том случае, когда был уверен в своей безопасности, даже если это означало годы ожидания. К середине декабря Чикатило дал достаточное количество вполне надежных доказательств: тогда и была созвана пресс-конференция, чтобы сделать официальное сообщение о его задержании и признании. В период с 20 ноября до дня конференции многие средства массовой информации обрушивались на Костоева с критикой за непонятные методы следствия, за отчужденность от всех служб, в том числе даже от генералов из МВД СССР. Предсказывали провал дела. Однако Костоев знал, что делает. Весь декабрь допросы Чикатило вел он один. — Как вы выбирали свои жертвы, Андрей Романович? — Никак. Я специально их не выбирал, просто пользовался случаем, — отвечал Чикатило. — Но вы никогда не выбирали мужчин, старух или стариков. Вы почти все время выбирали детей и бродяг. — Ну, если вы так ставите вопрос, то это, пожалуй, правда, согласился Чикатило, он всегда старался избежать спора. Но уступал он не всегда. Он, например, твердо стоял на том, что «никогда не пользовался собственностью своих жертв в личных целях» и оскорблялся при любом обвинении в воровстве. Записав показания Чикатило о его первом убийстве в домике по Окружному проезду, в городе Шахты, Костоев объявил перерыв на обед и, когда Чикатило увели, позвонил в Шахты, в штаб бригады. Костоев поручил следователю найти в прокуратуре или милиции города Шахты нераскрытое дело за 1978 год — об убийстве девочки, труп которой был обнаружен в реке. Вечером этот следователь приехал в КГБ, вызвал Костоева в коридор и передал ему дело в пяти томах, сказав, что он нашел его в Ростовском областном суде и что по нему за убийство девочки расстрелян гражданин Кравченко Александр. Отпустив Чикатило в камеру, Костоев надел очки, в которых стал теперь нуждаться, и начал читать. Кравченко был приговорен к смерти за насилие и убийство девятилетней школьницы Лены Закотновой из города Шахты, но Верховным судом Российской Федерации смертная казнь была заменена пятнадцатью годами заключения. Такая снисходительность привела в ярость бабушку девочки В. Закотнову, которая начала бомбардировать правительственные органы письмами, жаловалась на нарушение законов. Она писала редактору газеты «Правда», в Комитет советских женщин, а также направила страстную жалобу в адрес XXVI съезда партии. «Кравченко, убийца моей внучки, истязал девочку и бросил ее тело в речку Грушевка. И этот мерзавец, этот тунеядец, этот выродок получил в награду за свои злодеяния право на жизнь. Помогите мне стереть этого мерзавца, это чудовище, человека, убившего уже двух девочек, с лица земли». Ее жалоба была услышана. Решение суда пересмотрели, был утвержден первоначальный смертный приговор, подтвержденный впоследствии как Верховным судом России, так и судом Ростовской области. Костоев читал торопливые просьбы Кравченко о помиловании, написанные аккуратно и вежливо. Последний документ представлял небольшой листок бумаги, частично напечатанный на машинке, частично написанный от руки. Под грифом «Секретно» значилось: «Приговор, рассмотренный коллегией Верховного суда, в соответствии с решением, вынесенным Ростовским областным судом от 23 марта 1982 года, согласно которому обвиняемый, Александр Кравченко, родившийся в 1953 году, приговорен к высшей мере наказания… приведен в исполнение 5 июля 1983 года». — Мерзавцы! — воскликнул Костоев, сидя в одиночестве в своем кабинете. Ему приходилось бывать в камере смертников, когда там сидели настоящие убийцы, и он видел весь ужас их страха, даже тогда, когда они сами совершили тягчайшие преступления. Каково же принять такой приговор совершенно невиновному? Костоев вскочил из-за стола и направился в соседнюю комнату, где также допоздна работал другой следователь. — Дай сигарету, — сказал Костоев. — Да ты же бросил. — Дай сигарету, — повторил Костоев. И через пять минут вернулся за следующей. Глава 24 В январе 1991 года Костоев поручил следователям Казакову и Бакину продолжить допросы Чикатило, а сам занялся трагической историей Александра Кравченко. Было нелегко убедить суды, вынесшие приговор, признать свою ошибку. Костоев понимал, что он должен так вести дело, чтобы оно стало неоспоримо очевидным и ясным. И даже этого могло оказаться недостаточно. Но у него были показания Чикатило, где он детально описал убийство Лены Закотновой, убийца помнил нанесенные ей раны. Существовала также видеозапись Чикатило во время его короткой прогулки от потайного убежища в Окружном проезде до пустыря, за которым раньше жил Александр Кравченко. Во время нее Чикатило донес манекен маленькой девочки до небольшого холмика, заросшего бурьяном, затем показал, как бросил в воду тело и где бросил ее школьный портфель. Жена Кравченко и ее приятельница теперь были готовы подтвердить, что изменили свои показания под давлением. Можно было также подтвердить, что уголовника М. специально поместили в камеру Кравченко, с тем чтобы выбить из того признание, что им и было сделано. Хотя Костоев и уделял большое внимание подготовке дела Кравченко к передаче в суд, с тем чтобы приговор мог быть пересмотрен и это дело стало частью обвинительного заключения Чикатило, — он еще внимательнее наблюдал за дальнейшим ходом расследования, и особенно за допросами самого Чикатило. Яндиев допрашивал его жену Феню, и провел с ней так много времени, что Костоев даже начал подшучивать на эту тему. А истинная причина заключалась в том, что Феня Чикатило была настолько напугана, что с трудом могла говорить. Напугана тем будущим, которое открывалось перед ней и ее детьми. Напугана тем, что совершил ее муж. И еще более напугана тем, что кто-то мог подумать, будто она принимала во всем этом какое-то участие. Яндиев жаловался, что она выдает ему информацию в час по чанной ложке. Когда Феня убедилась, что ее муж действительно убийца, она хотела отказаться от него. — Я не хочу его больше видеть, я не хочу знать этого человека. Я не хочу даже говорить о нем! Но Костоев постоянно напоминал Яндиеву: — Важно, чтобы она от него не отказалась. Чикатило должен знать, что у него все еще есть семья. Если он впадет в отчаяние при мысли, что семья от него отказалась, он, вместо того чтобы сотрудничать со следствием, дойдет до такого безумия, что дальнейшая работа с ним станет бессмысленной. Чикатило разрешили писать жене так часто, как он считал нужным, — то была привилегия, которой можно было и лишить. «Самым светлым в моей жизни была ты, моя чистая, любимая, чудесная жена. Почему я не послушался тебя, моя дорогая, когда ты говорила мне: работай возле дома, не берись за работу, в связи с которой тебе приходится много ездить. Почему ты не взяла меня под домашний арест — разве я тебе всегда не подчинялся? Сейчас я был бы дома, стоял бы на коленях перед тобой и молился бы на тебя, свет моих очей. Как я мог опуститься до такого зверства, до такого первобытного состояния, когда все вокруг меня было так чисто и возвышенно. Все ночи я заливаюсь слезами. Почему Бог послал меня на эту землю, меня, человека любящего, нежного, заботливого, но совершенно беззащитного перед своей собственной слабостью…» Яндиев уговорил Феню отвечать мужу в тюрьму коротенькими записками. Иной раз она бывала настолько парализована самой мыслью о том, что должна обратиться к подобному человеку, что даже самые простые слова не приходили ей в голову, и Яндиев вынужден был диктовать ей текст: у нее, мол, все хорошо, у дочери все хорошо, равно как и у сына. Это все, что она написала? — спросил Чикатило, одновременно и обрадованный ее первым ответом, и удрученный им. — Это все, что ей разрешили, — ответил Яндиев и был доволен тем, как покорно Чикатило принял жесткость тюремных порядков.