— Говорите, их нет. «Они» — это Чхеидзе и еще кто-то, словом, левые. — Какая сволочь! Ну, все было очень хорошо… Я им сказал речь. Встретили меня как нельзя лучше. Я сказал им патриотическую речь, — как-то я стал вдруг в ударе. Кричат «ура». Вижу — настроение самое лучшее. Но только я кончил, кто-то из них начинает. — Из кого? — Да из этих, как их, собачьих депутатов. От Исполкома, что ли. Словом, от этих мерзавцев. — Что же они? — Да вот именно, что же? «Вот, товарищи, председатель Государственной Думы требует от вас, чтобы вы, русскую землю спасали. У господина Родзянко есть что спасать. Девять тысяч десятин у него, этой самой русской земли в Екатеринославской губернии, да какой земли! А еще лесопилка и особняк. Так вот, Родзянкам и другим помещикам есть что спасать. Ее и предлагают вам спасать, товарищи, а вы спросите председателя Государственной Думы, будет ли он также заботиться о спасении русской земли, если эта земля из помещичьей станет вашей, товарищи?» Понимаете, вот скотина! — Что же вы ответили? — Что я ответил? Я уже не помню, что я ответил, — Родзянко стукнул кулаком по столу. — Мерзавцы! Мы жизнь сыновей своих отдаем, а это хамье думает, что земли пожалеем. Да будет она проклята, эта земля, на что она мне, если России не будет? Сволочь подлая. Хоть рубашку снимите, но Россию спасите. Вот что я им сказал. — Успокойтесь, Михаил Владимирович. Но он долго не мог успокоиться. Потом поставил нас в «курс дела». Он все время ведет переговоры со Ставкой и с Рузским. По прямому проводу сообщает, что положение вещей с каждой минутой ухудшается, правительство сбежало, власть принята Государственной Думой, в лице ее Комитета, но положение ее очень шаткое. Войска взбунтовались — не повинуются офицерам, а, наоборот, угрожают им. Рядом с Комитетом государственной Думы вырастает новое учреждение — именно Исполком, который, стремясь захватить власть для себя, всячески подрывает власть Думы. Вначале казалось, что достаточно будет ответственного министерства, но требования растут. Вчера уже стало ясно, что опасность угрожает самой монархии. Возникла мысль, что только отречение государя-императора в пользу наследника может спасти династию. Генерал Алексеев примкнул к этому мнению. — Сегодня утром, — прибавил Родзянко, — я должен был ехать в Ставку для свидания с государем-императором, доложить его величеству, что, может быть, единственный исход — отречение. Но, эти мерзавцы узнали, и когда я собирался ехать, сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезда! Ну, как вам это нравится? Они заявили, что одного меня не пустят, что должен ехать со мною Чхеидзе и еще какие-то. Ну, слуга покорный, — я с ними к государю не поеду… Чхеидзе должен был сопровождать батальон «революционных солдат». Что они там учинили бы? Я с этим скотами… …. В полдень приехал Гучков. Он был в мрачном состоянии. — Настроение в полках ужасное. Я не убежден, не происходит ли сейчас убийств офицеров. Я объезжал лично и видел. Надо на что-нибудь решиться, и надо скорее. Каждая минута промедления будет стоить крови, будет хуже, будет хуже. Он уехал. … Вернувшийся Родзянко читал нам бесконечные ленты с прямого провода. Я же смотрел на эти полоски бумаги, и мне хотелось сказать: «Будь они прокляты». Потом между исполкомом и Временным комитетом Думы начались консультации по составу Временного правительства, которые на полпути прервались. Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе… Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом думы. Он был решен в последнюю минуту. В четвертом часу ночи вновь приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. В офицера стреляли из казармы, но разве узнаешь, кто нажимал спусковой крючок. И тут собственно это и решилось. Были — Родзянко, Милюков, я — остальных не помню, но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе, ни Самотаева не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее: — Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер. То же самое происходит, конечно, и в других местах. Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление, что дало бы исход, что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями. Надо, прежде всего, думать о том, чтобы спасти монархию. Без монархии Россия не может жить. Но, видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя… — Нам нельзя спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выход. И сам расправится с монархией. Меж тем, это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук. Родзянко сказал: — Я должен был сегодня утром ехать к государю, но меня не пустили. Они объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат. — Я это знаю, — сказал Гучков, — поэтому действовать надо иначе. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Ни с кем не советуясь, ни кому не сообщая. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду, но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь. Мы переглянулись. Произошла пауза, после которой я сказал: — Я поеду с вами. Я отлично понимал, почему я еду. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе, а отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии. Я не знал, удастся ли этот план при наличии Гиммеров, Нахамкесов и приказа? 1, подчиняющего войска гарнизона Совету. Но, во всяком случае, он представлялся мне единственным. Для всякого иного нужна была реальная сила. Нужны были немедленно повинующиеся нам штыки, а таковых-то именно и не было. … В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в его автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой Сергиевской довез нас до квартиры Гучкова. Там А.И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все мои силы были на исходе. 2-е марта 1917 года. Псков. … Чуть серело, когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня еще спал. На вокзале было пусто. Мы прошли к начальнику станции. Александр Иванович сказал ему: — Я Гучков. Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать во Псков. Прикажите подать нам поезд. — Поезд ждет вас с вечера, и сей момент будет подан под посадку. Ответ начальника станции отразился на лице А.И. недоумением. Не прошло и десяти минут, как чухнув напоследок паром, на перроне остановился поезд, состоящий из локомотива и трех вагонов. Из второго высыпала полусотня необычно одетых солдат. На мгновенье, мне показалось, что это какой-то сброд в куртках до колен, но командующий отрядом поручик с красной звездой на шапке, скомандовал «смирно» и, отсалютовав Александру Ивановичу, доложил, что особый отряд «Вагнера» готов сопровождать товарища военного министра Временного правительства, во Псков и обратно. Обращение «товарищ», столь неуместное в данной обстановке, поставило нас в тупик. Не меньшее замешательство мы испытали от известия, что А.И. уже военный министр. На вчерашних переговорах с Советом, круг министров Временного правительства был обозначен, но его утверждение отложили до решения Государя и вот. Судя по заминке, то же самое случилось с Гучковым, но А.И. всегда отличался быстротой поступков и мыслей, а потому отдав честь скомандовал: — Вольно поручик действуйте по вашему порядку. Поручик скомандовал грузиться. Глядя им вслед, я понял, что это те самые таинственные «вагнеровцы», о которых ходило столько слухов. Все разрешилось, когда на перроне показался лидер энесов Дмитрий Павлович Зверев и мы вошли в наш вагон. Вагон делился на две части. В салоне против небольших столиков стояли откидывающиеся кресла, вторая часть состояла из спальных купе. — Это ваши проделки? — Почему сразу проделки? Разговор начался, едва поезд тронулся… Мне показалось, что Дмитрий Павлович обиделся. — Чхеидзе собирался ехать на отречение Государя с целым батальоном революционным солдат. Он передумал? — Это не революционные солдаты, и вы преувеличиваете роль нашего доблестного революционера, — в словах Зверева отчетливо прозвучала ирония, — как, впрочем, и многих других. — Но как вы узнали? Поездка решилась в четыре утра, а начальник станции положил, о готовности поезда с вечера. — Дык, трудно было догадаться? Простонародное «дык» диссонировало с чистой сорочкой и аккуратным пиджаком Дмитрия Павловича. Мне было все-таки неловко, что я явлюсь к царю в пиджаке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только-что сожжённой тюрьмы. Гучков что-то хотел спросить еще, но его опередил Зверев: — А знаете, Александр Иванович, вам надо непременно поспать, и вам Василий Витальевич. С этими словами, Дмитрий Павлович открыл свой баул из которого пахнуло дорожной снедью. — Вот вам, по чарочке, и тут же спать, а потом я вас разбужу, и у меня для вас заготовлены бритвенные приборы. Зверев разговаривал с нами, как с малыми детьми. Я видел, что Гучков сопротивляется, но…, а потом мы уснули и действительно были разбужены за два часа до прибытия во Псков. За окнами мелькал серый вечер. Мы, наконец, были одни, вырвавшись из этого ужасного человеческого круговорота, который держал нас в своем липком веществе в течение трех суток. Тот роковой путь, который привел меня и таких, как я, к этому дню 2-го марта, бежал в моих мыслях так же, как эта унылая лента железнодорожных пейзажей, там, за окнами вагона. День за днем наматывался этот клубок, в нем были этапы, как здесь — станции. Но были эти «станции» моего пути далеко не так безрадостны, как вот эти, мимо которых мы сейчас проносились. … В 10-ть часов вечера мы приехали. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд. Мы поняли, что это императорский.