– Ба! Спросить-то не у кого. Стоило пану Заглобе это сказать, как вдали послышались человеческие голоса. – Погоди, барышня-панна, спрячемся! – шепнул Заглоба. Голоса приближались. – Ты что-нибудь видишь, ваша милость? – спросила Елена. – Вижу. – Кто там? – Слепой дед с лирой. И парнишка-поводырь. Разуваются. Они сюда хотят перейти. Спустя мгновение плеск воды подтвердил, что реку и в самом деле переходят. Заглоба с Еленой вышли навстречу. – С л а в а Б о г у! – громко сказал шляхтич. – Н а в i к и в i к i в! – ответил дед. – А кто ж там такие? – Люди крещеные. Не бойся, дедушка, держи вот пятак. – Щ о б в а м с в я т и й М и к о л а д а в з д о р о в ’ я i щ а с т я. – А откудова, дедушка, идете? – Из Броварков. – А эта дорога куда? – Д о х у т о р i в, п а н е, д о с е л а… – А к Золотоноше не выведет? – Можно, п а н е. – Давно ль вы из Броварков вышли? – Вчера утречком, п а н е. – А в Разлогах были? – Были. Да только говорят, туда л и ц а р i п р и й ш л и, щ о б и т в а б у л а. – Кто говорит-то? – В Броварках сказывали. Тут один с княжьей дворни приехал, а что рассказывал, страх! – А вы сами его не видели? – Я, п а н е, ничего не вижу, я слепой. – А паренек? – Он видит, да только он немой, я один его и понимаю. – А далече ли отсюда до Разлогов? Нам туда как раз и нужно бы. – Ой, далече! – Значит, в Разлогах, говорите, были? – Были, п а н е. – Да? – сказал пан Заглоба и вдруг схватил парнишку за шиворот. – А, негодяи, мерзавцы, подлецы! Ходите! Разнюхиваете! Мужиков бунтовать подбиваете! Эй, Федор, Олеша, Максым, взять их, раздеть и повесить! Или утопить! Бей их, смутьянов, соглядатаев! Бей, убивай! Он стал что было сил дергать подростка, трясти его и все громче вопить. Дед рухнул на колени, моля о пощаде; подросток, как все немые, издавал пронзительные звуки, а Елена изумленно на все это глядела. – Что ты, ваша милость, вытворяешь? – пыталась она вмешаться, собственным глазам не веря. Но пан Заглоба визжал, бранился, клялся всею преисподнею, призывал всяческие несчастья, бедствия, хворобы, угрожал всеми, какие есть, муками и смертями. Княжна решила, что он в уме повредился. – Скройся! – кричал он ей. – Не пристало тебе глядеть на то, что сейчас будет! Скройся, кому говорят! Вдруг он обратился к деду: – Скидавай одежу, козел, а нет, так я тебя сей же момент на куски порежу. И, повалив подростка наземь, принялся собственноручно срывать с того одежду. Перепуганный дед поспешно побросал лиру, торбу и свитку. – Все скидавай!.. Чтоб ты сдох! – вопил Заглоба. Дед стал снимать рубаху. Княжна, видя, что происходит, поспешно удалилась, дабы скромности своей лицезрением обнаженных телес не оскорбить, а вослед ей, торопившейся уйти, летели проклятья Заглобы. Отдалившись на значительное расстояние, она остановилась, не зная, как быть. Поблизости лежал ствол поваленного бурей дерева. Она села на него и стала ждать. До слуха ее доносилось верещание немого, стоны деда и гвалт, учиняемый паном Заглобой. Наконец все смолкло. Слышны были только попискиванья птиц и шорохи листьев. Спустя некоторое время она услыхала какое-то сопение и тяжелые шаги. Это был пан Заглоба. На плече он нес одежку, отнятую у деда и отрока, в руках две пары сапог и лиру. Подойдя, он принялся моргать своим здоровым глазом, улыбаться и сопеть. По всему было видно, что он в превосходном настроении. – Ни один приказный в трибунале так не накричится, как мне пришлось! – сказал он. – Охрип даже. Но, что надо, заимел. Я их в чем мать родила отпустил. Если султан не сделает меня пашой или валашским господарем, значит, он просто неблагодарный человек; я же двух святых туркам прибавил. Вот негодники! Умоляли, чтобы рубашки оставил! А я говорю, спасибо скажите, что в живых остаетесь. А погляди-ка, барышня-панна, все новое: и свитки, и сапоги, и рубахи. Может ли быть порядок в нашей Речи Посполитой, если хамы так изрядно одеваются? Они в Броварках на ярмарке были, где насобирали денег и все себе купили. Мало кто из шляхты нахозяйствует в этой стране столько, сколько наклянчит дед. Всё! С этой минуты я рыцарское поприще бросаю и начинаю на больших дорогах дедов грабить, ибо eo modo[85] богатство быстрее нажить можно. – Но за какою надобностью ты, ваша милость, сделал это? – спросила Елена. – За какою надобностью? Ты, барышня-панна, не поняла? Тогда погоди, сейчас эта самая надобность зримо тебе явлена будет. Сказав это, он взял половину отнятой одежи и удалился в прибрежные заросли. Спустя некоторое время в кустах зазвенела лира, а затем показался… уже не пан Заглоба, но настоящий украинский д i д с бельмом на одном глазу и с седою бородой. Дiд приблизился к Елене, распевая хриплым голосом: Соколе ясний, Брате мiй рiдний, Ти високо лiтаэш, Ти далеко видаэш. Княжна захлопала в ладоши, и впервые со времени бегства из Разлогов улыбка оживила ее прелестное лицо. – Не знай я, что это ваша милость, ни за что бы не признала! – А что? – сказал пан Заглоба. – И на масленицу не видала ты, барышня-панна, лучшей машкеры. Я уж и в Кагамлык погляделся. И если я когда-нибудь видал более натурального деда, пускай меня на собственной торбе повесят! С песнями у меня тоже все в порядке. Что, барышня-панна, желаешь? Может, о Марусе Богуславке, о Бондаривне или о Серпяховой смерти? Пожалуйста. Считай меня распоследним человеком, ежели я на кусок хлеба у самых отпетых гультяев не заработаю. – Теперь ясно, зачем ты, сударь, все это сделал, зачем одежку совлек с бедняжек этих – чтобы в дорогу переодетыми пуститься. – Точно! – сказал пан Заглоба. – А ты, барышня-панна, что думала? Тут, за Днепром, народишко похуже, чем в других местах будет, и только рука княжеская смутьянов от самоуправства сдерживает; теперь же, когда узнают они о войне с Запорожьем и о викториях Хмельницкого, никакая сила их от мятежа не удержит. Ты же видела, барышня-панна, тех чабанов, которые к нашей шкуре подбирались? Если гетманы сейчас же не побьют Хмельницкого, то через день, а может, через два вся страна в огне будет. Как же я тогда барышню-панну через все взбунтовавшееся мужичье проведу? А если доведется угодить к ним в лапы, лучше тебе было бы в Богуновых остаться. – Это невозможно! Лучше смерть! – прервала его Елена. – А мне наоборот: лучше – жизнь, ибо от смерти, как ни хитри, все равно не отвертишься. Но сдается мне, сам Господь нам этих дедов послал. Я их, как и чабанов, напугал, что князь с войском близко. Три дня теперь от страху будут голые в камышах сидеть. А мы тем временем, переодетые, в Золотоношу как-нибудь проберемся, найдем братьев твоих – хорошо, нет – пойдем дальше, хоть бы и к гетманам, или князя станем ждать. И все время в безопасности, ибо дедам от мужиков и от казаков никакого утеснения. Можем даже через обозы Хмельницкого невредимыми пройти. Только татар vitare[86] нам следует, ибо они тебя, барышня-панна, как младого отрока в ясыри возьмут. – И мне, значит, надо переодеться.