– А далеко до Сыроватой? – Н е з н а е м о н i я к о ї Сыроватой. – А зимовник этот как зовется? – Гусла. – Напоите-ка коней. – Нету воды, высохла. А откуда вы едете? – От Кривой Руды. – А куда? – В Чигирин. Чабаны переглянулись. Один из них, черный как жук и косоглазый, уставился на пана Заглобу и, помолчав, сказал: – А зачем с большака съехали? – А там жарко очень. Косоглазый положил руку на повод пана Заглобы. – Слазь, панок, с коня. Незачем тебе в Чигирин ехать. – А это почему бы? – спокойно спросил пан Заглоба. – А видишь ты вот этого молодца? – спросил косоглазый, указывая на одного из товарищей. – Вижу. – Он из Чигирина п р и ї х а в. Там л я х i в р i ж у т ь. – А знаешь ли ты, мужик, кто за нами в Чигирин следует? – Х т о т а к и й? – Князь Ярема! Наглые лица чабанов во мгновение стали смиренными. Все, точно по команде, поснимали шапки. – А знаете ли вы, хамы, – продолжал пан Заглоба, – что делают ляхи с теми, которые р i ж у т ь. Они их в i ш а ю т ь. А знаете ли, сколько князь Ярема войска ведет? А знаете ли, что он уже в полумиле отсюда? Ну так как, собачьи души? Хвосты поджали? Вот как вы нас приняли! Колодец у вас высох? Коней поить воды нету? А, стервецы! А, кобыльи дети! Я вам задам! – Не с е р д и т е с я, п а н е! Колодец пересох. Мы сами к Кагамлыку ездим поить и воду для себя носим! – А, прохвосты! – П р о с т i т ь, п а н е. Колодец пересох. Велите, так сбегаем за водой. – Без вас обойдусь, сам со слугою поеду. Где тут Кагамлык? – спросил он грозно. – От, две мили отсюда! – сказал косоглазый, указывая на череду зарослей. – А на дорогу этим путем ворочаться или по берегу доеду? – Доедете, п а н е. В миле отсюда река к дороге сворачивает. – Эй, слуга, ну-ка давай вперед! – сказал пан Заглоба, обращаясь к Елене. Мнимый слуга поворотил коня на месте и мигом ускакал. – Слушать меня! – сказал Заглоба мужикам. – Ежели сюда разъезд придет, сказать, что я берегом на большак поехал. – Добре, п а н е. Через четверть часа Заглоба опять ехал рядом с Еленой. – Вовремя я им князя-воеводу выдумал, – сказал он, прищурив глаз, закрытый бельмом. – Теперь они целый день сидеть будут и разъезда ждать. От одного только княжеского имени у них дрыготня началася. – Ваша милость таково быстро соображает, что изо всякой переделки выпутаться сумеет, – сказала Елена. – И я бога благодарю, что послал мне такого опекуна. Шляхтичу эти слова пришлись по вкусу, он усмехнулся, погладил рукою подбородок и сказал: – А что? Есть у Заглобы голова на плечах? Хитер я, как Улисс, и должен тебе, барышня-панна, сказать, что, ежели бы не хитрость эта, давно бы меня вороны склевали. Но что же нам делать? Надо спасаться. Они и вправду в близость княжеских войск поверили, ибо ясно же, что князь не сегодня-завтра появится с мечом огненным, аки архангел. А ежели б он заодно и Богуна по пути извел, я бы дал обет босиком в Ченстохову пойти. А хоть и не поверь чабаны, ведь одного упоминания о княжеской силе довольно было, чтобы их от покусительства на живот наш удержать. В любом случае скажу я тебе, барышня-панна, что наглость их – недобрый для нас signum[83], ибо означает это, что мужичье здешнее о викториях Хмельницкого наслышано и час от часу будет становиться нахальнее. А посему следует держаться нам мест безлюдных и в деревни заглядывать пореже, так как сие небезопасно. Яви же, Господи, поскорее князя-воеводу, ведь мы в такую ловушку попались, что будь я не я, хуже и придумать трудно! Елена снова встревожилась и, желая услышать из уст пана Заглобы хоть одно обнадеживающее словечко, сказала: – Теперь я уж вовсе уверовала, что ты, сударь, и себя, и меня спасешь. – Это конечно, – ответил старый пройдоха. – Голова затем и есть, чтобы о шкуре думать. А тебя, барышня-панна, я уже так полюбил, что, как о собственной дочери, о тебе печься буду. Самое скверное, сказать по правде, что непонятно, куда удирать, ибо и Золотоноша эта самая не очень верное asylum.[84] – Я точно знаю, что братья в Золотоноше. – Или да, или нет, потому что могли уехать; и в Разлоги наверняка не той дорогой, какой мы едем, возвращаются. Я-то больше на тамошний гарнизон рассчитываю. Ежели бы этак Бог дал полхоругвишки или полрегиментика в крепостце! А вот и Кагамлык! Теперь хоть очереты под боком. Переправимся на другой берег и, вместо того чтобы вниз по реке к большаку пойти, пойдем вверх, чтобы следы запутать. Правда, мы окажемся близко от Разлогов, но не очень… – Мы к Броваркам ближе будем, – сказала Елена, – через которые в Золотоношу ездят. – И прекрасно. Останавливайся, барышня-панна. Они напоили коней. Затем пан Заглоба, надежно укрыв Елену в зарослях, поехал искать броду и тотчас его нашел, так как брод оказался в нескольких десятках шагов от места, где они остановились. Именно тут уже знакомые нам табунщики перегоняли коней через реку, которая хоть и была по всему течению мелководна, но берега повсюду имела неприступные, заросшие и болотистые. Переправившись, наши путники спешно двинулись вверх по реке и без отдыха проехали допоздна. Дорога была трудная, так как в Кагамлык впадало множество ручьев, и они, широко разливаясь в своих устьях, создавали повсюду болота и топи. То и дело приходилось или искать брода, или продираться сквозь заросли, почти непроезжие для конных. Лошади страшно утомились и едва шли. Порой они так сильно увязали, что Заглобе казалось – выбраться уже не удастся. Но в конце концов беглецы все-таки вышли на высокий, заросший дубняком сухой берег. А тут уж и ночь наступила, глубокая и непроглядная. Дальнейший путь сделался опасен: в темноте можно было угодить в трясину, так что пан Заглоба решил дождаться утра. Он расседлал лошадей, спутал их и пустил пастись. Затем нагреб листьев, устроил из них подстилку, застелил чепраками и, накрывши буркою, сказал Елене: – Укладывайся, барышня-панна, и спи, ибо это единственное, что можно сделать. Роса тебе глазки промоет, оно и славно будет. Я тоже голову на арчак преклоню, а то я в себе костей прямо не чую. Огня мы зажигать не станем, не то на свет какие-нибудь пастухи заявятся. Ночи теперь короткие, на зорьке двинемся дальше. Спи, барышня-панна, спокойно. Напетляли мы, точно зайцы, хотя, по правде сказать, уехали недалеко, но зато так следы запутали, что тот, кто найдет нас, дьявола за хвост поймает. Спокойной ночи барышне-панне. – Спокойной ночи и вам. Стройный казачок опустился на колени и долго молился, обращая очи к небу, а пан Заглоба, взвалив на спину арчак, отнес его несколько в сторону, где присмотрел себе местечко для спанья. Привал был выбран удачно – берег был высокий и сухой, а значит, без комаров. Густая листва могла, в случае чего, защитить и от дождя. Сон долго не шел к Елене. События прошлой ночи тотчас же вспомнились ей, а из темноты выставились лица убитых – тетки и братьев. Ей мерещилось, что она вместе с их трупами заперта в сенях и что в сени эти вот-вот войдет Богун. Она видела и его побелевшее лицо, и сведенные болью соболиные черные брови, и глаза, пронзающие ее. Елену охватила безотчетная тревога. А вдруг в окружающей тьме она и вправду увидит два горящих глаза… Месяц ненадолго выглянул из туч, осветил немногими лучами дубраву и придал фантастические обличья веткам и стволам. На лугах закричали дергачи, в степи – перепела; порою слышны были какие-то странные далекие голоса то ли птиц, то ли ночных зверей. Поблизости фыркали кони, которые, пощипывая траву и тяжело прыгая в путах, все больше отдалялись от спящих. Все эти звуки успокаивали Елену, отгоняя фантастические видения и перенося ее в явь. Они словно бы напоминали ей, что сени эти, постоянно являвшиеся ее взору, и трупы родных, и бледный этот Богун с отмщением в очах всего лишь обман чувств, порождение страха, и ничего больше. Еще несколько дней назад сама мысль о подобной ночи под голым небом в глуши смертельно бы испугала ее, сейчас же, чтобы успокоиться, ей приходилось напоминать себе, что она и в самом деле у Кагамлыка, далеко от своей девичьей светелки. Голоса дергачей и перепелов ее убаюкивали, звезды помаргивали над ней, стоило ветерку шевельнуть ветвями, жуки ворочались в дубовой листве, и она в конце концов уснула. Но у ночей в глуши тоже бывают свои неожиданности. Уже развиднелось, когда донеслись до нее какие-то жуткие звуки, какое-то рычанье, завывания, всхрапывания, потом визг столь отчаянный и пронзительный, что кровь похолодела в жилах. Она вскочила, дрожа от испуга и не понимая, что надо делать. Вдруг перед нею мелькнул пан Заглоба, без шапки, с пистолетом в руках мчавшийся на эти голоса. Через секунду раздался его крик: «Ух-ха! Ух-ха! С i р о м а х а!» – грохнул выстрел, и все смолкло. Елене казалось, что прошла тысяча лет, прежде чем у подошвы берега наконец раздался голос Заглобы: – А, чтоб вас псы сожрали! Чтобы с вас шкуры посдирали! Чтоб вы на воротники еврейские пошли! В воплях Заглобы чувствовалось неподдельное отчаяние. – Ваша милость, что произошло? – спросила девушка. – Волки коней задрали. – Иисусе Христе! Обоих! – Один зарезанный, другой так покалечен, что версты не пройдет. За ночь шагов на триста отошли, и конец. – Как же нам быть? – Как быть? Выстругать палки и оседлать их. Откуда я знаю, как быть? Вот горе так горе! По-моему, барышня-панна, дьявол на нас зуб имеет – оно и неудивительно, ибо он Богуну или сват, или брат. Как нам быть? Будь я конем, если знаю! В любом случае тебе, барышня-панна, было бы на ком ехать. Чтоб я сдох, если мне хоть раз случалось так поразвлечься. – Пешком пойдем… – Хорошо барышне-панне в ее двадцать годочков, а не мне при моей циркумференции мужицким манером путешествовать. Хотя что я говорю, в этих местах любого холопа на конягу станет, и только одни дворняжки пешком ходят. Чистая беда, истинный бог! Конечно, сидеть мы не засидимся, а пойдем, но когда ж мы дойдем до этой Золотоноши, а? Если даже на лошади удирать невесело, то пешком вовсе дело паршивое. С нами сейчас случилось самое скверное, что могло случиться. Седла придется бросить, а провиант на собственном горбу волочь. – Я не допущу, чтобы ваша милость сам нес, и, что смогу, тоже понесу. Заглобу такая самоотверженность обезоружила. – Любезная моя панна, – сказал он. – Разве ж я турок или поганин допускать до такого? Разве ж для такой работы ручки эти беленькие, для такого стан этот стройный? Даст Бог, я и сам управлюсь, только отдыхать часто придется, так как, сроду будучи воздержан в еде и питье, заработал я себе одышку. Возьмем чепраки для ночевок да провианту малость, кстати, его немного и останется, ибо сейчас надо как следует подкрепиться. Делать ничего больше не оставалось, и они принялись за еду, причем пан Заглоба, забыв про свое хваленое воздержание, делал все, чтобы будущую одышку предупредить. Около полудня они подошли к броду, которым, вероятно, время от времени пользовались и конные, и пешие, – на обоих берегах виднелись следы колес и конских копыт. – Может, это и есть дорога на Золотоношу? – сказала Елена.