– Война людей не питает, а губит, поэтому до того, как воевать отправиться, я и решил вас повидать. Кто знает, вернусь ли, а вы ведь горевать по мне станете, вы ведь мне други сердечные… Разве не так? – Конечно, так, истинный бог! С малых лет тебя знаем. – Ты брат нам, – добавил Симеон. – Вы князья, вы шляхта, а казаком не погнушались, в дому пригрели и доню-сродницу посулили, потому что поняли – нет без нее ни житья ни бытья казаку, вот и пожалели его. – Не стоит про то и толковать, – поспешно сказала княгиня. – Нет, м а т и, стоит про то толковать, ведь вы мои благодетели, а я попросил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы меня сыном назвал и гербом облагородил, дабы не стыдно было вам родственницу казаку отдавать. На что пан Заглоба согласие дал, и оба мы будем испрашивать у сейма позволения тому, а после войны поклонюся я господину великому гетману, ко мне милостивому, и он поддержит: он вот и Кречовскому пожалование исхлопотал. – Помогай тебе Бог, – сказала княгиня. – Вы люди некриводушные, и я благодарен вам. Но прежде чем на войну идти, хотелось бы еще разок услышать, что доню мне отдадите и слова не нарушите. Шляхетское слово не дым, а вы же шляхта, вы князья. Атаман говорил неторопливо и торжественно, но в словах его слышалась как бы угроза, как бы предупреждение, что надо соглашаться на все, чего он ни потребует. Старая княгиня поглядела на сыновей, те – на нее, и некоторое время все молчали. Внезапно кречет, сидевший на шесте у стены, запищал, хотя до рассвета было еще долго, а за ним подали голоса и остальные птицы; громадный беркут проснулся, встряхнул крылами и принялся каркать. Лучина, пылавшая в печном зеве, стала догорать. Сделалось темновато и уныло. – Миколай, поправь огонь, – сказала княгиня. Молодой князь подбросил лучины. – Ну как? Обещаете? – спросил Богун. – Надо Елену спросить. – Пускай она говорит за себя, а вы за себя. Обещаете? – Обещаем! – сказала княгиня. – Обещаем! – повторили князья. Богун внезапно встал и, обратившись к Заглобе, сказал громким голосом: – Любезный Заглоба! Попроси и ты девку, может, тебе тоже пообещают. – Ты что, казаче, пьян? – воскликнула княгиня. Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, поворотясь к Заглобе, сказал: – Читай. Заглоба взял письмо и в глухой тишине стал читать. Когда он закончил, Богун сложил на груди руки. – Так кому же вы девку отдаете? – Богун! Голос атамана сделался похож на змеиный шип: – Предатели, собаки, негодяи, иуды!.. – Гей, сынки, бери сабли! – крикнула княгиня. Курцевичи разом бросились к стенам и похватали оружие. – Милостивые государи! Спокойно! – закричал Заглоба. Но прежде чем он договорил, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил. – Иисусе! – охнул Симеон, шагнул вперед, начал бить руками по воздуху и тяжело упал наземь. – Люди, на помощь! – отчаянно завопила княгиня. Но в ту же секунду во дворе со стороны сада ударили еще выстрелы, двери и окна с грохотом распахнулись, и несколько десятков казаков ворвались в сени. – На погибель! – загремели дикие голоса. С майдана послышался тревожный колокол. Птицы в сенях беспокойно заверещали, шум, пальба и крики нарушили недавнее безмолвие спящей усадьбы. Старая княгиня, воя, точно волчица, бросилась на тело Симеона, дергавшееся в предсмертных судорогах, но сразу же два казака схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Миколай тем временем, припертый в угол сеней, защищался с бешенством и львиной отвагой. – Прочь! – внезапно крикнул Богун окружившим княжича казакам. – Прочь! – повторил он громоподобным голосом. Казаки расступились. Они решили, что атаман хочет сохранить молодому человеку жизнь. Однако Богун с саблей в руке сам бросился на Миколая. Закипел страшный поединок, на который княгиня, разинув рот, глядела горящим взором, удерживаемая за волоса четырьмя железными руками. Молодой князь обрушился на казака как вихрь, а тот, медленно пятясь, вывел его на средину сеней. Внезапно он присел, отразил могучий удар и перешел из обороны в нападение. Казаки, затаив дыхание, поопускали сабли и, замерев, следили за схваткой. В тишине были слышны только дыхание и сопение сражавшихся, скрип зубов да свист или резкий звон состукнувшихся клинков. Какое-то время казалось, что атаман дрогнет перед громадной силой и натиском юноши, – он снова начал пятиться и отшатываться. Лицо его напряглось, словно бы от чрезмерных усилий. Миколай же удвоил удары, сабля его окружила казака беспрерывными петлями молний, пыль поднялась с пола и заволокла противников, но сквозь клубы ее казаки заметили на лице атамана кровь. Внезапно Богун отпрыгнул в сторону, и клинок Миколая угодил в пустоту. Миколай качнулся вслед промаху, подался вперед, и в ту же секунду казак так страшно полоснул его сзади по шее, что княжич рухнул, словно пораженный громом. Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим визгом княгини. Казалось, от визга этого рухнет бревенчатый потолок. Бой был закончен, казаки кинулись к оружию, висящему на стенах, и начали его сдирать, вырывая друг у друга драгоценные сабли и кинжалы, наступая на трупы князей и собственных товарищей, полегших от руки Миколая. Богун им не препятствовал. Он стоял, загородив дорогу к дверям, ведущим в покои Елены, и тяжко дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, ибо клинок княжича дважды все же коснулся его головы. Взгляд атамана переходил с трупа Миколая на труп Симеона, а иногда падал и на посиневшее лицо княгини, которую молодцы, держа за волосы, прижимали коленями к полу, ибо она рвалась к телам детей своих. Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит кровью, сени заполнились трупами, пороховым дымом, со стен было все содрано, и даже птиц перебили. Внезапно двери, которые заслонял собою Богун, отворились настежь. Атаман поворотился и отшатнулся. В дверях возник слепой Василь, а рядом с ним Елена, одетая в белую рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и полуоткрытым ртом. Василь держал в обеих руках на высоте лица крест. И в сумятице, царившей в сенях, рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей, вблизи сверкавших сабель и бешеных очей, на удивление торжественно выглядела его фигура, высокая, исхудалая, с седеющими волосами и черными провалами вместо глаз. Казалось, это призрак или труп, оставив могилу свою, грядет покарать злодейство. Крики смолкли. Казаки в ужасе расступились. В тишине раздался спокойный, но горестный и стенающий голос Василя: – Во имя Отца и Спаса, и Духа, и Святой-Пречистой! Мужи, идущие из дальних краин, грядете ли вы во имя Божие? Ибо сказано: «Благословен муж в пути, который несет слово Господа». А вы благую ли весть несете? Вы ли апостолы? Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с крестом в одну сторону, затем – в другую и продолжал: – Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради войну начинающие… Помолимся же, дабы сподобиться милосердию. Горе вам, братья! Горе мне! О-о-о! Стон вырвался из груди князя. – Г о с п о д и п о м и л у й! – отозвались глухие голоса молодцев, начавших в неописуемом страхе истово креститься. Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини: – Василь, Василь… Голос ее был душераздирающ, словно последний вопль уходящей жизни. Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она больше не пытается вырваться. Василь вздрогнул, но тотчас же как бы отгородился крестом от отчаянного вопля и промолвил: – Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе! – Г о с п о д и п о м и л у й, – повторили казаки. – Ко мне, хлопцы! – закричал вдруг Богун и зашатался. Подбежавшие казаки подхватили его под руки. – Б а т ь к у! Ты раненый? – Раненый! Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь мне эту доню как зеницу ока… Дом окружить, никого не выпускать… Княжна моя… Более он говорить не мог, губы его побелели, а глаза застлались пеленою. – Перенести атамана в комнаты! – закричал пан Заглоба, появившийся вдруг из какого-то закутка и очутившийся рядом с Богуном. – Это пустое, это пустое, – сказал он, ощупав раны. – К завтрему здоровый будет. Я им сейчас займусь. Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери, чего стали? А дом стеречь – я сам проверю. Двое казаков понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные из сеней ушли. Заглоба подошел к Елене и, усиленно моргая глазом, сказал быстро и тихо: – Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай меня.