Розлайн круглыми глазами, приоткрыв рот, смотрела на нее. Эда выхватила из-за пояса ключ и взбежала по ступеням. – Скорей, Эда, открывай! – выкрикнула Розлайн. – Капитан Кудель! Гюлс! Эда повернула ключ и толкнула дверь. В камине догорал огонь. – Эда… – На кровати шевельнулась тень. – Эда, Роз, пожалуйста, разбудите Арбеллу. – У Сабран тряслись руки; убранные на ночь волосы рассыпались. – Я проснулась, потянулась к ее руке, а она такая холодная… – Сабран всхлипнула. – Ох, ради Святого, скажите, что она не… Капитан Кудель с рыцарем Гюлсом Хитом появились в дверях с мечами наголо. – Ради Святого, Розлайн, она ранена? – выкрикнул Гюлс. Розлайн уже спешила утешить королеву, а Эда, обойдя ложе, склонилась над укрытой одеялом хрупкой фигуркой. Еще не коснувшись пальцами жилки на горле, она знала. Страшная тишина наполнила опочивальню, когда Эда выпрямилась. – Увы, ваше величество, – сказала она. Мужчины склонили головы. Розлайн плакала, зажимая ладонью рот. – Она не увидела моей свадьбы, – слабо проговорила Сабран. По ее щеке катилась слеза. – А я ей обещала. 18 Восток Дорога до Гинуры вышла ужасной. Никлайс целыми днями трясся в душном паланкине, где ему оставалось только дремать или высматривать в щели деревянных штор клочки окрестных видов. Столица располагалась к северу от Медвежьей Челюсти – горного хребта, возвышавшегося над мысом Хайсан. Торговый путь из портового города пробивался сквозь хребет и выходил к перекрестку дорог. Никлайс с первого своего дня в Сейки мечтал о посещении Гинуры. В те времена он был благодарен судьбе, забросившей его в почти неизвестные людям Запада места. Рооз вспомнил день вызова в Бригстадский дворец, где Леоварт обрушил на него известие о приказе Сабран – отказать ему в убежище в любой стране Добродетели. Никлайс-то думал, что ее гнев уляжется после долгого допроса, которому Сейтон Комб подверг алхимика в Невидимой башне, требуя отчета за растраченные деньги рода Беретнет. Наивный, он думал, что изгнание будет кратким. И только спустя год понял, что домишко на краю света станет его последним пристанищем. С того времени он уже не мечтал об открытиях, а только о доме. Но сейчас в нем пробуждалось давнее любопытство. В первую ночь они остановились в гостинице у подножия холмов – там он искупался в горячем источнике. Глядя на далекие огни мыса Хайсан и на уголек, обозначивший Орисиму, Никлайс впервые за без малого семь лет начал дышать свободно. Это чувство удержалось недолго. На следующее утро носильщики принялись ворчать на лупоглазого ментца, которого приходится тащить на север, – а ведь шпион плюющего на драконов князя наверняка так и дышит красной болезнью. В ответ тоже кое-что было сказано, и после того тряска стала невыносимой. К тому же носильщики затянули песню про наглеца, которого все терпеть не могли и оставили на обочине на корм горным кошкам. – Да-да, очень смешно! – рявкнул по-сейкински Никлайс. – А не спеть ли мне про четверку носильщиков, которые свалились со скалы в реку, да так и не вынырнули? Он только насмешил их. После этой стычки все пошло не так. У паланкина отломилась ручка (великий Квирики, смой этого лупоглазого!), и пришлось ждать плотника для починки. Когда снова пустились в путь, носильщики, смягчившись, дали Никлайсу поспать. Заслышав голоса, он приоткрыл веки. Носильщики напевали колыбельную времен Великой Скорби. Тише, детка, буря близко, даже птица не кричит, Огнедышащий услышит и на плач твой прилетит, Обними меня покрепче, глазки закрывай, Затаись от страшных чудищ, крепко засыпай… Такие колыбельные пели и в Ментендоне. Никлайс откопал в памяти времена, когда еще сидел у матери на коленях, слушая ее воркование, пока отец допивался до припадков ярости, заставлявших семью трястись в страхе перед его ремнем. По счастью, однажды он допился до того, что свалился с обрыва, избавив их от страхов. Настало спокойное время. Пока Хельчен Рооз не убедила себя, что из ее сына вырастет священнослужитель, который замолит многочисленные грехи своего отца. Об этом она молилась каждый день. Никлайс же вместо того стал в ее глазах угрюмым себялюбцем, то вскрывавшим мертвые тела, то, как колдун какой-нибудь, возившимся с растворами и притом не просыхавшим от вина. (Этот образ, должен был признать Никлайс, имел под собой основания.) Для его матери наука была величайшим из грехов, анафемой добродетели. Конечно же, она немедленно написала ему, прослышав о его внезапной дружбе с маркизом Зидюром и принцем Эдвартом: требовала приглашения ко двору, как будто не было тех лет, когда она терзала его из-за каждого жизненного шага. Они с Яннартом забавлялись, придумывая все новые способы уничтожать ее письма. Вспомнив об этом, он впервые за последние дни улыбнулся. Стрекот насекомых в лесу вновь навеял ему сон. Прошло еще два мучительных дня, когда он умирал от жары, скуки и тесноты, прежде чем паланкин остановился. Стук по крыше выдернул его из дремоты. – Выходи. Дверь отодвинули, впустив вспышку солнечного света. Ослепленный Никлайс вылез из паланкина прямо в лужу: – Галиан и его перевязь!.. Один из носильщиков сунул ему трость. Потом они взвалили носилки на плечи и повернули обратно к дороге. – Погодите немного, – крикнул вслед Никлайс. – Я сказал, погодите, чтоб вас! Куда мне идти? Единственным ответом ему был хохот. Выругавшись, Никлайс оперся на трость и поплелся к западным воротам города. Пока добрался, подол его плаща промок, а по лицу стекал пот. Он ожидал увидеть солдат, но охраны не было. Солнце припекало ему макушку. Никлайс вступил в древнюю столицу Сейки. Гинурский замок смотрелся левиафаном. Белостенные здания высились на холме посреди города. Один друг рассказывал Никлайсу, что дорожки в его садах выложены крошкой морских раковин, а во рву с соленой водой искрятся прозрачные, как стекло, рыбы. Он миновал шумный рынок на окраине, – кажется, эта часть города называлась предместьем Морского Дна. Вымощенные камнем улицы пестрели зонтами из промасленной бумаги, веерами и шляпами. Здесь, вблизи двора, одевались в более прохладные, чем на мысе Хайсан, тона: зеленый, голубой, серебристый, – а навощенные волосы укладывали в причудливые прически, украшая блестками морского стекла, соляными цветами и раковинами каури. Одежды из блестящей, скользкой на ощупь ткани на солнце при каждом движении отливали бликами. Никлайсу смутно вспомнилось, что в Гинуре верх щегольства – выглядеть так, словно ты только что из моря. Иные модники даже ресницы себе смазывали маслом. На шеях висели ожерелья из ветвистых кораллов или стальных бляшек, похожих на рыбью чешую. Жемчуг, как знак избранности богами, не дозволялся простым горожанам, хотя, по слухам, неправильные жемчужины без ядра часто растирали в порошок и продавали за большие деньги. В тени клена две женщины перебрасывались воланом из перьев. Солнце блестело на каналах, купцы и рыбаки сгружали товар с изящных кипарисовых лодок. С трудом верилось, что большая часть этого города выгорела в Великую Скорбь пять веков назад. Понемногу беспокойство заставило Никлайса забыть об окружающих чудесах. Носильщики, поглоти их Огненное Чрево, вместе со всеми его вещами уволокли и письмо от правителя. Так что его могли счесть чужестранцем, а явиться в Гинурский замок с объяснениями было небезопасно. Часовые, пожалуй, примут его за подосланного убийцу. Но и другого выхода он не видел. На улицах Никлайс бросался в глаза и ловил со всех сторон подозрительные взгляды. – Доктор Рооз? Его окликнули по-ментски. Никлайс обернулся. Увидев, кто его зовет, он просиял. Сквозь толпу пробирался тонкокостный мужчина в очках с черепаховой оправой. Короткие черные волосы на висках тронула седина. – Доктор Мояка! – обрадованно вскричал Никлайс. – О Эйзару, какая чудесная встреча! Ему наконец-то повезло. Эйзару был одаренным хирургом. Он год проучился у Никлайса на Орисиме. Они с дочерью Пуруме в числе первых записались на его уроки анатомии, и Никлайс никогда в жизни не видал столь жадных до учения людей. Мояки, в свою очередь, обучали его сейкинской медицине. Знакомство с ними стало светлым пятном в сумрачной жизни изгнанника. Эйзару вырвался из толпы, и оба, сперва поклонившись друг другу, обнялись. Видя, что чужестранец не один, прохожие занялись своими делами. – Друг мой, – все так же на ментском тепло говорил Эйзару. – А я как раз думал тебе написать. Что привело тебя в Гинуру? – Различные неприятные обстоятельства, постигшие меня на Орисиме, – по-сейкински ответил Никлайс. – Достойный правитель Хайсана решил отослать меня сюда под домашний арест. – Те, кто тебя доставил, не должны были бросать тебя посреди улицы. Ты прибыл в паланкине? – Увы. – А-а. Среди носильщиков много дурного народа, – поморщился Эйзару. – Прошу пожаловать ко мне в дом, пока кто-нибудь не задался вопросом, что ты здесь делаешь. Я извещу достойную правительницу Гинуры. – Ты слишком добр. Эйзару провел Никлайса через мост на широкую улицу, тянувшуюся прямо к башенным воротам Гинурского замка. В островках тени играли музыканты; уличные торговцы предлагали свежих моллюсков и морской виноград. Никлайс и не мечтал увидеть когда-нибудь знаменитые листопадные деревья Гинуры. Их ветви сплетались над улицей в естественные беседки и по летнему времени ослепляли яркой желтизной. Эйзару жил у шелкового рынка в скромном доме, задами выходившем на один из каналов гинурского водного кружева. Он десять лет как овдовел, но дочь, разделявшая его страсть к медицине, осталась жить с отцом. Над наружной стеной склонялись дождевые цветы, а сад изобиловал полынью, пурпурнолистной мятой и другими лекарственными травами. Открыла им Пуруме. Короткохвостый кот терся у ее ног. – Никлайс! – Пуруме улыбнулась и тут же поклонилась. Она выбрала себе такие же очки, как у отца, но кожу ей солнце затемнило сильнее отцовской, а волосы, перевязанные полоской ткани, у корней еще сохраняли черный цвет. – Входи, прошу. Какая нежданная радость! Никлайс поклонился в ответ: – Прошу простить за беспокойство, Пуруме. Для меня это тоже неожиданность.