— Ты была другой, — отметил тот, придирчиво осмотрев ее. — Постриглась. Она на самом деле откромсала волосы, повинуясь дурацкому порыву. С удлиненными ей было лучше, но теперь она носила супермодное и странное каре с асимметрией. — Волосы? — фыркнул дед. — При чем тут они? Я не об этом. — А о чем? — Ты стала взрослой. — Да, мне почти двадцать два. — И опять ты меня не поняла. — Давай ты мне объяснишь, что имеешь в виду, когда в дом впустишь? Из меня не самый лучший гимнаст. — У тебя довольно хорошо получилось забраться и удержаться, — улыбнулся дед. — Вся в меня. — В смысле? — Мальчишкой я лазил по этому же клену. Кстати, одна ветка подо мной обломилась как-то, и я рухнул на землю. Но сейчас дерево старше, крепче, мудрее, оно тебя не сбросит. Спускайся, я открою. Бетти так и сделала. — Почему ты не отвечаешь на звонки? — спросила она, как только переступила порог. — А зачем? Мы разные, друг друга не понимаем. О чем же говорить, девочка? — Мама волнуется. Вдруг с тобой что-то случилось… — Если умру, ей сообщат. — Он пожал костистыми плечами и ввел внучку в гостиную. — Голодная? — спросил Клаус. — Если честно, да. За день только бургер съела. — Сухомятка вредна. Ты знала об этом? Бетти скорчила неопределенную мину. Все сейчас питались так, на ходу: кто хот-догами, кто пиццей перебивался, кто теми же бургерами. Слопал за десять минут и опять за дело. — Сейчас я накормлю тебя супом. Очень вкусным. — Ты про айнтопф? — на всякий случай поинтересовалась Бетти. Этот традиционный немецкий суп казался ей слишком жирным и густым. — Щами. — Чем? — переспросила она. — С русской кухней знакома? — Слышала про… — Бетти задумалась на секунду. — ХАЛАДЭС? — Холодец, — поправил ее дед. — Говорят, жуткая гадость. — Кто так говорит, просто не ел его с хреном и черным хлебом, да под водочку. Я включил плиту, буду тебе ЩИ греть. А пока они подходят, пластинку сменю. — И дед зашагал к лестнице наверх. У Клауса была легкая походка для его возраста. Казалось, он чувствует себя лучше, чем выглядит. Посмотришь — дряхлый дед, весь сморщенный, из оттопыренных ушей седые волосы торчат. А движения энергичные, мимика живая, голос чистый, без хрипа или покашливания. Через пару минут дед спустился под новую песню. Ее тоже исполняла женщина, но совсем другая: не томная и хриплая, с сигаретой в зубах, а задорная, простая. Голос звенит, и поет артистка по-русски. — Кто это? — спросила Бетти. — Это Лидия Русланова, — ответил дед. — Сталин ее в лагерь сослал. Она знала, о чем он. Слышала и о советском диктаторе, и о лагере, куда отправлялись неугодные. Певица с пронзительным голосом, Лидия, попала в немилость Сталину (или не она, а ее муж), за что была наказана ссылкой. — Хочешь выпить? — спросил вдруг дед. — Нет, спасибо. — Чуть-чуть? Под суп. — Ладно, давай. Бетти думала, он достанет водку. Вся обстановка к этому располагала: русские песни, еда. Но он подал киршвассер. Эта крепкая, густая, сладкая настойка крайне редко употреблялась немцами нового поколения. «Столичную» они и то чаще пили. Но предпочитали пиво. — Когда-то давно, — начал дед, разлив настойку по стопкам, — я напился этой дряни. До ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА. — До чего? — переспросила Бетти. Слова были ей незнакомы. — Это по-русски, — ответил ей Клаус и изобразил свинью, которая визжит. — Понимаешь? — Она кивнула. — Мне было лет двенадцать-тринадцать, точно не помню. Девочка, в которую я был влюблен, стянула бутылку у родителей, и мы распили ее. Потом спали на лавках. — Он указал за окно. — Ты тут жил в детстве? — удивилась Бетти. — Не я. Она. — И как ее звали? — Либе. — Дед поднял стопку и, чокнувшись со внучкой, выпил настойку. А потом направился к плите, чтобы снять с нее закипевший суп. — Она любовь всей моей жизни. — Не бабушка? — Маргарет была хорошей женщиной. Я уважал ее, но чувств не было. Как и у тебя к твоему… — Которому моему? — решила уточнить Бетти. — Мать твоя говорила, что ты живешь с каким-то английским снобом. И очень расстраивалась из-за того, что вы расстались. — Я любила Дэвида, — не согласилась со стариком Бетти. — И того, с кем встречалась до него. Дед хмыкнул и качнул головой. — Нет, я не вру. Любила и того, и другого. — Девочка моя, когда любишь, не расстаешься. — Клаус похлопал ее по плечу и поставил перед внучкой тарелку супа. На вид он ей не понравился, особенно плавающий на поверхности укроп. — И этому не мешают никакие обстоятельства. Вообще! — Но ты же со своей Либе расстался? — Нет, она со мной. Даже если ее нет рядом. — Не понимаю, о чем ты. — Ее зовут ЛЮБОВЬ. — Как? — Очень голодная Бетти окунула ложку в ЩИ, поднесла ее ко рту, понюхала. Вроде непротивно. Овощи, мясо. Если бы не растреклятый укроп… — Либе это по-русски Любовь. Так вот, она всегда со мной. И не только тут. — Дед хлопнул себя по груди, там, где сердце. — Она во всем… — Ты о супе? О музыке? — Ни то, ни другое Бетти не понравилось. — В том числе. Но главное то, что со мной воспоминания о каждом проведенном с Либе дне. Я даты забыл, но их, те самые дни, помню. Когда я увидел ее впервые, было ясно, тепло, клены начали сбрасывать первые желто-оранжевые литья. В них я и упал, свалившись с дерева, на которое ты взобралась. И тут она, моя Либе. Стоит надо мной. Взволнованная… — Дед налил еще настойки, а ЩИ он съел почти сразу. — Когда она уезжала из Берлина, я бежал за поездом. Она, высунувшись из окна, махала мне и плакала. Ее слезы были такими огромными, что я видел, как они капали на перрон. Они оставляли следы на грязи… — В форме сердца? — не смогла сдержать сарказма Бетти. Клаус посмотрел на нее — но не с осуждением или возмущением, а будто с жалостью. — И вы больше не виделись? — торопливо спросила Элизабет. Взгляд деда ее пристыдил… Что ли? — Быть может, я тебе расскажу когда-нибудь, — ответил он. — Суп не понравился? — Дед указал глазами на полную тарелку. — Я просто есть перехотела, — соврала Бетти. — И в сон клонит, а мне еще ехать… — Оставайся, — предложил дед. — Можно? — Она помнила, что Клаус никого, даже дочь родную, у себя не оставлял. — Тебе — да.