— Ты плохо знаешь золотых. Но если вдруг, поделишься со мной. — А как же. Мы прошли два квартала и оказались у дома Алегры. (Как я уже говорил, Сэнди крепкий парень, но невысокого роста; так что мне было не тяжело.) Мы стали подниматься по лестнице с продавленными ступенями, и на полпути Рэтлит сказал: — Она в хорошем настроении. — Похоже. — Тяжесть на моих плечах становилась приятной. Я не мог бы описать жилище Алегры. Я в принципе способен описывать подобные жилища; и я могу рассказать, как оно выглядело до нее, поскольку был знаком с опустившимся типом по кличке Пьяный Таракан, который жил тут раньше, спал на том же полу, на котором теперь спит Алегра. Вы знаете, как выглядит неистирающийся пластик, когда он окончательно истерся? Нержавеющий металл, проржавевший насквозь? Когда здесь жил Пьяный Таракан, это был ветхий закуток с трещинами в стенах, грязью в углах и шрамами на подоконнике. Но с тех пор как тут поселилась галлюцинирующая проективная телепатка, никто не знает, как выглядит эта комната. Рэтлит открыл дверь. За ней стояла потрясающая красавица. — Входите, — сказала она, и ее голосу вторил большой симфонический оркестр с хором в полном составе. — Вайм, что это ты тащишь? О, да это же золотой! У меня перед глазами замерцали головокружительные желтые вспышки. — Положи его, положи скорей, надо понять, что с ним! Сотни глаз, прожекторов, сверкающих объективов. Я опустил золотого на матрас в углу. — О-о-о… — выдохнула Алегра. И оказалось, что золотой возлежит на оранжевых шелковых подушках в ладье драгоценного дерева, влекомой лебедями под звук флейт и барабанов. — Где вы его нашли? — прошипела Алегра, облетая на метле луну цвета слоновой кости. Мы смотрели, как сверкающая ладья скользит по серебристым водам меж утесами в сотнях футов под нами. — Подобрали на улице только что, — ответил Рэтлит. — Вайм решил, что он пьян. Но от него не пахнет. — Он смеялся? — спросила Алегра. Смех раскатился по воде и отразился от скал. — Угу, — ответил Рэтлит. — Как раз перед тем, как отрубиться. — Значит, он из Андокской экспедиции, она только что вернулась. Комары пикировали на нас сквозь мокрые кроны. Насекомые роились средь листьев, задевая капли, которые осыпали нас осколками хрусталя, а ладья, едва видимая за пальмами, дрейфовала по томной от зноя, сверкающей реке. — Точно. — Я лихорадочно заработал веслами, чтобы не столкнуться с гиппопотамом, который чуть не перевернул мою пирогу. — Я и забыл, они только что прилетели. — Так, — дыхание Рэтлита вырывалось из губ облачком, — вы меня потеряли. Найдите меня обратно. Откуда они прилетели? Снег скрипел под полозьями, а мы смотрели на баржу, почти достигшую белого горизонта. — Из Андока, разумеется, — сказала Алегра; лай затихал вдали. — Откуда еще? Белое затмилось и стало черным, а ладья — сверкающим пятном в галактической ночи, влекомым трудолюбивыми кометами. — Андок — самая дальняя из посещенных на сегодня галактик, — объяснил я Рэтлиту. — Экспедиция вернулась только на прошлой неделе. — Больная, — добавила Алегра. От жара кровавые пузыри вскипели у меня в глазах; я соскользнул на землю, хватая ртом воздух… язык стал шершавый, как бумага… Рэтлит кашлянул. — Алегра, хватит! Перестань! Не нужно драматических эффектов! — Ой, Рэтти, Вайм, простите. Прохлада, влага. Тошнота уходит, заботливые сиделки торопливо собирают куски тела, пока целое не становится прекрасным — или настолько ужасным, что в этом ужасе есть своя красота. — Ну, в общем, — продолжала она, — они вернулись больные, подхватили там что-то. Оказалось, что оно не заразное, но они будут этим болеть до конца жизни. Раз в несколько дней они внезапно теряют сознание. А перед тем истерически хохочут. Дурацкая болезнь, но ее пока не научились лечить. Золотые от нее не перестают быть золотыми. Рэтлит рассмеялся. И вдруг спросил: — А сколько времени они валяются в отключке? — Всего несколько часов, — ответила Алегра. — Наверно, ужасно противно так болеть. И я ощутил легкий зуд в разных местах, которые невозможно почесать, — между лопатками, в глубине уха, на нёбе. Вы когда-нибудь пробовали почесать нёбо? — Ну что ж, — сказал Рэтлит, — давайте посидим переждем. — Мы можем разговаривать, — предложила Алегра. — Тогда нам не покажется, что прошло так ужасно много… И несколько веков спустя закончила: — …времени. — Хорошо. Я вообще хотел с тобой поговорить. Потому и пришел сегодня, — сказал Рэтлит. — Замечательно! — воскликнула она. — Я люблю говорить. Я хочу говорить о любви. Когда любишь человека… Невыразимая тоска по кому-то скрутила мне живот и поднялась комом в горле. — …то есть когда по-настоящему любишь… Тоска переросла в агонию. — …это значит, что ты готов признать: человек, которого ты любишь, — не тот, кого ты полюбил вначале, не тот образ, который был с самого начала у тебя в душе; и ты продолжаешь любить этого человека за то, что он так близок к этому образу, и стараешься не возненавидеть его за то, что он от этого образа так далек. Сквозь нежность, которая внезапно погасила всю боль, из-за стены золоченых мозаик донесся голос Рэтлита: — Алегра, я хочу говорить об одиночестве. — Дети, я пошел домой, — сказал я. — Потом поведаете мне дальнейшую историю спящего красавца. Они продолжали беседовать, пока я с трудом нашаривал путь наружу без помощи Алегры. Когда я достиг середины лестницы, в голове у меня прояснилось, но я не мог бы сказать, пробыл я у Алегры пять минут или пять лет. Наутро, когда я пришел в ангар, Сэнди полировал восьмифутовые зубья конвейера. — У тебя заказ через двадцать минут! — крикнул он сверху, с лесов. — Надеюсь, не очередная перестроенная колымага? — Именно. — Черт. Я надеялся ни одной такой не увидеть еще хотя бы месяца два. — Он хочет только отрегулировать двигатель. Часа на два максимум. — Это смотря где он побывал. А где он побывал, кстати? — Только что вернулся из… — Не важно. — Я двинулся к помещению конторы. — Займусь-ка, пожалуй, бухгалтерией за последние полгода. Сколько можно откладывать. — Босс! — запротестовал Сэнди. — Это же на весь день! — Ну тем более надо поскорее начать. — Я вошел в контору, но тут же высунулся наружу. — И не беспокой меня! Конечно, когда тень корабля упала на окно конторы, я выждал ровно пять минут (чтобы Сэнди успел поставить корабль в мачты-опоры и начал тревожиться) и вышел уже в рабочей одежде. Я поднялся в лифте на мостик, проходящий на высоте сто пятьдесят футов. Когда я вышел из лифта, лицо Сэнди, изрытое ямами от прыщей, расплылось в благодарной улыбке. Золотой уже начал выдавать инструкции. Когда я подошел и кашлянул, золотой взглянул на меня и продолжал говорить, даже не позаботившись повторить для меня сказанное раньше — ожидая, что мы с Сэнди как-нибудь разберемся. По виду этого золотого было ясно, что он богат. На нем был идеально чистый синий камзол, бронзовый гульфик, браслеты и серьги. Волосы были такого же бронзового цвета, кожа сожжена до красноватой черноты, серо-голубые глаза и сильно сжатый рот — сама заносчивость. Пока я дослушивал его инструкции, Сэнди начал потихоньку срезать восьмифутовую пломбу с бионического двигателя, чтобы мы могли приступить к проверке контуров. Наконец золотой замолчал — только по этому и можно было догадаться, что он закончил отдавать распоряжения. Он прислонился длинным угловатым телом — все шесть с половиной футов — к перилам мостика и пощелкал блестящими наманикюренными ногтями по железной трубе. У него тоже был длинный ноготь на мизинце, похожий на саблю, очень белый на фоне загорелой кожи. Я полез на леса помогать Сэнди. Мы проработали минут десять, когда по мостику неспешно подошел юноша — лет восемнадцати-девятнадцати, грязный, босой, смуглый, черные волосы кое-как обкорнаны до плеч, под пояс заткнута тряпка на манер набедренной повязки. Большими пальцами рук он потирал желтые металлические звенья пояса. Золотой. Сначала я решил, что он явился с корабля. Потом понял, что он просто зашел в ангар с улицы и поднялся на лифте. — Эй, брат! — Юноша-золотой зацепил большие пальцы за пояс; мы с Сэнди слушали разговор, стоя на лесах, смонтированных вокруг корабля. — Мне надоело околачиваться тут на станции. И деньги все вышли. Ты куда путь держишь? Старший золотой снова щелкнул ногтями: