Кейтин глядел на десяток бродящих по выставке людей. — Она прибудет через минуту-другую, — сказал капитан. — Ей досюда очень далеко. — А. — Кейтин прочел название выставки. «Образы моего народа». Наверху был экран для объявлений, поменьше, чем в холле. В данный момент он констатировал: все полотна и фото принадлежат художникам, жившим в последние три сотни лет, и показывают мужчин и женщин за работой или игрой на различных мирах. Просматривая список художников, Кейтин удручился тем, что узнал всего два имени. — Я пригласил тебя с собой, потому что мне нужно поговорить с тем, кто понимает, каковы ставки. Кейтин, удивившись, поднял глаза. — Моя звезда… моя нова. Внутри я почти приноровился к ее слепящему сиянию. Но под этим светом я все-таки человек. Всю жизнь люди вокруг обычно выполняли мои желания. Когда они уклонялись… — Вы их принуждали? Лорк сузил желтые глаза: — Когда они уклонялись, я разбирался, что именно они могли, и использовал их в этом качестве. Всегда находился тот, кто делал другую работу. Я хочу поговорить с тем, кто поймет. Только словами тут не отделаешься. Жаль, я никак не могу показать тебе самую суть. — Я… Кажется, я вас не понимаю. — Поймешь. «Портрет женщины» (Беллатрикс IV): ее костюм двадцать лет как вышел из моды. Она сидит у окна, улыбаясь в золоте ненарисованного солнца. «Ну, с Эштоном Кларком» (место неизвестно): он — старик. Его рабочий комбинезон устарел на двести лет. Он готовится отключить себя от какой-то огромной машины. Такой огромной, что ее самой и не видно. — Я часто думаю, Кейтин… Моя семья — по отцовской линии точно — из Плеяд. Но когда я рос, у нас дома говорили на драконском. Мой отец принадлежал к закуклившемуся ядру старой гвардии плеядских граждан, так и не отказавшихся от множества идей земных и драконских предков; только вот Земля была пятьдесят лет как мертва, когда самый ранний из этих портретистов взялся за кисть. Придет время, я заведу семью, и мои дети, полагаю, будут говорить на том же языке. Тебе не кажется странным, что мы с тобой, видимо, ближе, чем я и, скажем, Тййи с Себастьяном? — Я с Селены, — напомнил Кейтин. — Землю я знаю постольку, поскольку долго там гостил. Это не мой мир. Лорк его как не слышал. — Кое в чем Тййи, Себастьян и я весьма схожи. В определяющих нас эмоциях мы трое куда ближе, чем ты и я. И вновь прошла неприятная секунда, пока Кейтин трактовал агонию искореженного лица. — Нам проще предсказать реакции друг друга, чем тебе — наши. Некоторые реакции. Да, знаю, не более того. — Он помолчал. — Ты не с Земли, Кейтин. Но Мыш — с Земли. И Князь. Один — беспризорник; другой… Князь Красный. Связаны они так же, как мы с Себастьяном? Цыган меня завораживает. Я его не понимаю. Не так, как, пожалуй, понимаю тебя. Князя я не понимаю тоже. «Портрет сетевого наездника». Кейтин глянул на дату: конкретный наездник с мечтательными негроидными чертами просеивал туман двести восемьдесят лет назад. «Портрет юноши»: современный, да. Юноша застыл перед лесом… деревьев? Нет. Это что угодно, только не деревья. — В середине двадцатого столетия, в тысяча девятьсот пятидесятом году, если точнее… — Кейтин посмотрел в глаза капитану, — на Земле была мелкая страна именем Великая Британия, и в ней, согласно исследованиям, насчитывалось около пятидесяти семи взаимонепонятных диалектов английского. Была еще большая страна именем Соединенные Штаты, с населением в четыре раза больше, чем в Великой Британии, рассеянным по территории в шесть раз больше. Со своими вариантами произношения — но всего два маленьких анклава, меньше двадцати тысяч человек, говорили на языке, который мог быть взаимно непонятным со стандартным. Я привожу в доказательство эти примеры, потому что обе страны говорили, по сути, на одном языке. «Портрет плачущего ребенка» (2852 н. э., Вега IV). «Портрет плачущего ребенка» (3052 н. э., Новая Бразилия II). — Что ты доказываешь, Кейтин? — Соединенные Штаты были продуктом целого коммуникационного взрыва, движения людей, движения информации, развития кино, радио и телевидения, нормировавших речь и структуру мышления — не само мышление, — иначе говоря, человек А понимал не только человека Б, но и людей Ы, Э и Ю. Сегодня люди, информация и идеи движутся по галактике куда быстрее, чем двигались по Соединенным Штатам в тысяча девятьсот пятидесятом году. Потенциал понимания — сравнительно больший. Мы с вами родились на расстоянии в треть галактики. Если не считать студенческих вылазок в Драконский университет в Центавре, я сейчас впервые за пределами Солнечной системы. И все-таки мы с вами куда ближе в плане структуры информации, чем корнец и валлиец тысячу лет назад. Помните об этом, когда пытаетесь судить о Мыше — и Князе Красном. Великий Змей обвивает колонну на сотне миров, но люди в Плеядах и Внешних Колониях его узнаю́т. Мебель Республики Вега повсюду говорит о своем владельце одно и то же. Значение Эштона Кларка одинаково для вас и меня. Морган убил Андервуда, и это убийство стало частью нашего опыта… — Он запнулся — потому что Лорк посуровел. — Ты хотел сказать: Андервуд убил Моргана. — Ой, конечно… я хотел сказать… — Смущение жгло щеки изнутри. — Да… но я не хотел сказать… Среди картин к ним шла женщина в белом. С прической высокой и серебряной. Тонкая. Старая. — Лорк! — Она протянула руки. — Банни сказала, ты здесь. Можем пойти в мой кабинет. Конечно! — подумал Кейтин. В основном он видел ее на кадрах пятнадцати-двадцатилетней давности. — Циана, благодарю. Мы могли подняться и сами. Я не хотел тебя тревожить, вдруг ты занята. Много времени не отниму. — Ерунда. Вы двое, идите за мной. Я думала над ценами на полтонны световых скульптур Веги. — Республиканского периода? — спросил Кейтин. — Увы, нет. Эти мы еще сбыли бы. Но им на сто лет больше, и они не стоят ничегошеньки. Пойдемте. Ведя их мимо левитирующих холстов, она глянула на широкий металлический браслет поверх запястного разъема. Один циферблат помигивал. — Молодой человек, простите. — Она повернулась к Кейтину. — У вас с собой… какой-то записчик, да? — А что… да. — Я бы попросила вас его не использовать. — Ой. Я не… — Сейчас с этим получше, но у меня бывали иногда проблемы с приватностью. — Она положила морщинистую кисть на его локоть. — Вы же поймете? Если включите, автоматическое стирающее поле уничтожит все ваши записи. — Кейтин в моей команде, Циана. Но это совсем не та команда, что в последний раз. Больше никакой секретности. — Я так и поняла. — Отняла руку; Кейтин посмотрел, как та падает на белую парчу. Она сказала — и Кейтин с Лорком оба подняли головы, едва она это сказала: — Утром, когда я пришла в музей, прибыло сообщение тебе от Князя. Они достигли конца галереи. Она кратко полуобернулась к Лорку: — Ловлю тебя на слове насчет секретности. — Ее брови — яркий металлический штрих. Брови Лорка — металл с ржавчиной; штрих прерван шрамом. Однако же, подумал Кейтин, это у них явно семейное и наследственное. — Он на Ворписе? — Понятия не имею. — (Растянулась дверь, они шагнули в проем.) — Но он знает, что ты здесь. Разве не это важно? — Я сел на космодроме полтора часа назад. Улечу вечером. — Сообщение пришло час двадцать пять минут назад. Источник очень кстати искажен, операторы могут его отследить, но не без множества трудностей. Эти трудности сейчас преодолеваются… — Не заморачивайся. — А Кейтину Лорк сказал: — Что он поведает на сей раз? — Мы все вот-вот увидим, — сказала Циана. — Без секретности, говоришь. Я бы все равно предпочла говорить в своем кабинете. В этой галерее царил кавардак: хранилище — ну или еще не разобранный материал для выставки. Кейтин собрался было, но Лорк спросил первым: — Циана, что у вас тут за рухлядь? — Если не ошибаюсь… — Она сверилась с датой золотой декалькомании на древнем деревянном футляре. — «Тысяча девятьсот двадцать третий: Эолийская Корпорация»[5]. Да, коллекция музыкальных инструментов двадцатого века. Вот волны Мартено, изобретение этого самого французского композитора, тысяча девятьсот сорок второго года[6]. А вот здесь у нас… — нагнулась, прочла табличку, — механическое пианино «Дуо-Артс»[7], изготовлено в тысяча девятьсот тридцать первом. А эта штука… «виолано виртуозо» Миллза[8], сработано в тысяча девятьсот шестнадцатом. Кейтин всматривался в стеклянную дверь перед виолано. Струны и молоточки, регистры, фобы и медиаторы повисли в тени. — Что оно делало? — Стояло в барах и луна-парках. Люди бросали в щель монетку, и оно автоматически играло на скрипке, которая у него на полке внутри, под аккомпанемент механического пианино, запрограммированного перфорацией на бумажном рулоне. — Она провела серебряным ногтем по списку названий. — «Бал дарктаунских задавак»…[9] — (Они продвигались сквозь хлам: терменвоксы, анкор-банджо[10] и шарманки.) — Некоторым новым профессорам не нравится, что институт настолько захвачен двадцатым веком. Ему посвящена практически четверть наших галерей. — Она сложила руки на парче. — Может, им обидно, что он в фокусе исследований восемьсот лет; они закрывают глаза на очевидное. В начале этого изумительного века человечество было множеством сообществ на одной планете; в его конце стало, по сути, тем, что мы есть сегодня: информационно цельное общество, живущее на нескольких мирах. С тех пор количество миров возросло; наша инфообщность несколько раз меняла свою природу, страдала иногда от катастрофических бедствий, но по существу сохранилась. Пока человечество не станет чем-то совсем-совсем иным, та эпоха обязана быть в центре академического внимания: это век, когда мы стали собой. — Прошлое меня не трогает, — объявил Лорк. — У меня нет на него времени. — Меня оно интригует, — вступил Кейтин. — Я хочу написать книгу; возможно, об этом.