— «…и мир». Ага. Но это психорама… — …с Чхе Он в роли Наташи. Но она была… — …сделана по роману? Точно, я… — …вспомнил? — Эм-хм. — Идас темно кивнул позади брата. — Только… — обратился к Кейтину, — как это ты не знаешь, о чем хочешь писать? Кейтин пожал плечами. — Тогда, может, напишешь о нас, раз еще не знаешь, что… — …а мы можем его засудить, если скажет что-то не то… — Эй, — перебил Кейтин. — Я должен найти тему, которая выдержит роман. Повторяю, я не могу сказать, будете вы в нем или нет… — …чего там у тебя вообще? — говорил Идас из-за плеча Линкея. — А? Я же сказал, заметки. Для книги. — Послушаем. — Ну, парни, вы не… Он пожал плечами. Настроил рубиновые оси на верхней панели записчика, щелкнул на воспроизведение: — «Заметка самому себе номер пять тысяч триста семь. Не забывай, что роман — не важно, до какой степени откровенный, психологический или субъективный, — всегда есть историческая проекция своей эпохи. — Голос слишком тонок и слишком быстр. Но так проще переслушивать. — Чтобы создать книгу, я должен осознавать концепцию истории моего времени». Рука Идаса — черный эполет на плече брата. Глаза как кора и коралл; близнецы морщились, подстраивая внимание. — «История? Тридцать шесть столетий назад ее изобрели Геродот и Фукидид. Определили как изучение всего того, что случалось на протяжении их жизней. И следующие тысячу лет она только такой и была. Через шестнадцать столетий после греков в Константинополе Анна Комнина по-легистски блистательно (и, по сути, на том же языке, что и Геродот) сочинила историю как исследование задокументированных человеческих действий. Сомневаюсь, что эта очаровательная византийка думала, будто что-то совершается, только если об этом написали. Но в Византии происшествия вне хроники просто не считались отделом истории. Преобразилась вся концепция. Спустя еще тысячу лет мы достигли столетия, которое началось назреванием первого планетарного конфликта и завершилось назреванием первого межпланетного. Каким-то образом возникла теория, по которой история — серия циклических подъемов и падений и одна цивилизация овладевает другой. События, которые не вписывались в цикл, определялись как исторически несущественные. Нам сегодня сложно оценить разницу между Шпенглером и Тойнби, хотя все описания в один голос твердят, что в то время их подходы считались диаметрально противоположными. Нам представляется, что они лишь словесно эквилибрировали на тему, когда и где начался какой-либо цикл. Теперь, когда минула еще тысяча лет, нам приходится сражаться с Де Айлинг и Броблином, 34-Элвин и Креспбургским отчетом. Они принадлежат одной эпохе, и я знаю, что в них наверняка содержится один взгляд на историю. Но сколько мерцающих зорь перевидал я за доками „Чарльза“, крадучись и взвешивая, придерживаться мне сондеровской теории интегральной исторической конвекции — или остаться все-таки с Броблином. Однако я вижу достаточно, чтобы знать: еще через тысячу лет эти различия будут казаться мелкими, как противостояние двух средневековых богословов, спорящих, двенадцать или двадцать четыре ангела могут танцевать на кончике иглы… Заметка самому себе номер пять тысяч триста восемь. Никогда не отпускай узор облетевших платанов на киновари…» Кейтин щелчком вырубил записчик. — А, — сказал Линкей. — Это было странно… — …интересно, — сказал Идас. — И удалось тебе понять… — …он имеет в виду насчет истории… — …историческую концепцию нашей эпохи? — Ну, вообще-то, да. Довольно, кстати, любопытная теория. Если хотите… — Наверняка очень сложно, — сказал Идас. — То есть… — …уразуметь ее ныне живущим… — Как ни удивительно, нет. — (Кейтин.) — Нужно только осознать, как мы смотрим на… — …может, для живущих позднее… — …это будет не так трудно… — Правда. Вы не замечали, — (снова Кейтин), — что социальную матрицу воспринимают так, будто она… — Мы особо не разбираемся в истории. — Линкей почесал серебряную шерсть. — Вряд ли… — …мы сейчас поймем… — Конечно поймете! — (Кейтин анкор.) — Я могу объяснить на… — …может, потом… — …в будущем… — …станет проще. Темная и белая улыбки закивали ему ни с того ни с сего. Близнецы развернулись и пошли прочь. — Эй, — сказал Кейтин. — Вы не?.. Ну то есть — я могу объя… — Потом: — А. Он помрачнел и подбоченился, глядя, как близнецы семенят по коридору. Черная спина Идаса — экран для фрагментированных созвездий. Мгновение спустя Кейтин поднял записчик, щелкнул по рубиновым зернышкам и тихо сказал: — Заметка самому себе номер двенадцать тысяч восемьсот десять: разумность порождает отчуждение и несчастье в… — Остановил запись. Моргая, посмотрел вслед близнецам. — Капитан? На верху лестницы Лорк отдернул руку от двери и глянул вниз. Мыш подцепил большим пальцем прореху в боку штанов и почесал ляжку. — Э-э… капитан? — Он вытащил из сумки карту. — Вот ваша звезда. Ржавые брови свились в тени. Желтые глаза навели свои огни на Мыша. — Я… э-э… одолжил ее у Тййи. Я верну… — Иди-ка сюда, Мыш. — Да, сэр. Мыш побрел по крученым ступеням. Рябь плескалась о кромку пруда. Образ восходящего Мыша искрил на стене за филодендронами. Босая подошва и каблук сапога синкопировали походку. Лорк отворил дверь. Они вошли в покои капитана. Первая мысль Мыша: его каюта ничуть не просторней моей. Вторая, его же: в ней куда больше всего. Кроме компьютеров, здесь имелись проекторные экраны на стенах, полу и потолке. Ничто из механического сумбура не выдавало личность хозяина — даже граффити. — Посмотрим на карту. — Лорк сел на провода, кольцами свернутые на кушетке, и вгляделся в диораму. Не получивший приглашения сесть на кушетку Мыш отпихнул ящик с инструментом и рухнул, скрестив ноги, на пол. Вдруг колени Лорка широко разошлись; он вытянул кулаки; передернул плечами; мышцы лица смялись. Спазм прошел, и капитан снова сел прямо. Вдохнул так глубоко, что натянулась шнуровка на животе. — Садись сюда. — Похлопал по краю кушетки. Но Мыш просто переметнулся по полу так, чтобы сесть у Лорковой ноги. Лорк нагнулся и положил карту на пол: — Эту карту ты и украл? — То, что было его недовольством, растеклось морщинами по лицу. (Но Мыш глядел на карту.) — Будь это первая экспедиция, которую я собрал, чтоб пробуравить звезду… — Лорк рассмеялся. — Шесть тренированных до хруста мужчин изучали операцию под гипнозом, знали расписание всего проекта как биение собственных сердец, взаимодействовали тесно, как слои биметаллической пластины. Кражи на корабле?.. — Он рассмеялся снова, медленно тряся головой. — Как я в них был уверен. И в Дане я был уверенней всего. — Он поймал Мышову шевелюру, нежно покачал голову парня. — Этот экипаж мне нравится больше. — Показал на карту. — Что ты здесь видишь, Мыш? — В общем, по-моему… два мальчика играют под… — Играют? — спросил Лорк. — Думаешь, они играют? Мыш распрямился, обнял сумку. — Капитан, что видите вы? — Два мальчика, сцепившие руки для драки. Видишь, один светлый, другой темный? Я вижу любовь против смерти, свет против мрака, хаос против порядка. Я вижу стычку всех оппозиций под… звездой. Я вижу Князя и себя. — Кто тут кто? — Не знаю, Мыш. — Что за человек Князь Красный, капитан? Левый кулак Лорка грузно плюхнулся в гамак правой ладони.