— Он был на мне, когда мы впервые встретились, Вондра, — сказала Гильда. — И тогда я посмеялась над тобой, — сказала Вондрамах, но ни следа смеха не было в ее ровном, бесстрастном голосе. — И ты сняла его на пять, почти на шесть лет. — Но ты приняла мою отставку. Я тебе больше не служу. И я решила, что могу снова надеть мой талисман. — Гильда пожала плечами. — Я думала, ты опять надо мной посмеешься. — Я ценю постоянство, но мне не всегда удается его сохранять. — Вондрамах погладила свой локоть левой, унизанной кольцами рукой. — Как и тебе — быть тактичной. — Такт — это честность и участие, — сказала Гильда. — Ты обладаешь властью, я честна. Я думала об этом и решила, что будет нечестно не надеть мой тали сегодня. — Тебе нравится думать, будто честность своего рода власть? Многие люди, не обладающие ни властью, ни тактом, так считают. Так вот, это не соответствует истине. Вернее, я больше не могу об этом судить. Настоящая власть — та, которой я обладаю и о которой знаю не понаслышке, — устанавливает новые горизонты. Придает вещам странную перспективу. Когда-то давно, когда я была очень, очень молода, я думала, что приятно иметь много денег. Лет двадцать лет назад я осознала — во время ежегодного совещания с моими финансовыми советниками в разных мирах, — что в сорок я проводила такие встречи еженедельно. Когда моего внимания потребовали иные, более важные материи и от обладания двумя мирами я перешла к полному контролю над тремя, встречи стали ежемесячными. К тому времени, как я стала полноправной владелицей девяти миров, они проводились ежегодно. Та часть моей власти, которая измеряется деньгами, так ничтожно мала в сравнении с остальным, что я не могу позволить ей отнимать мое время. Теперь совещания можно отменить, они всего лишь формальность, больше необходимая моим советникам, чем мне. — Ты упразднила деньги как средство обращения в некоторых из твоих миров, — заметила Гильда. — Думаю, когда у тебя достаточно денег в других мирах, они перестают тебя волновать. — И упразднение денег идет этим мирам на пользу, — сказала Вондра. — Однако я оказалась не в силах упразднить… — (Толстый, унизанный кольцами палец ткнул в амулет между грудей Гильды.) — Ни для одного из миров, ни для моей подруги и самой доверенной из сотрудниц. — Это всего лишь символ, Вондра, — промолвила Гильда устало — сколько можно твердить об одном и том же тому, кто не желает слушать? — Как говорится, символ, значение которого меняется от места к месту, от мира к миру, от личности к личности. В моем мире, в той крошечной его части, где я хочу жить, он означает дом, будущее, детей, которых я хочу вырастить, общество, которым надеюсь их окружить, отношения и связи, в которые они меня вовлекут. Питающий источник, который забьет посреди песков вельмианских пустынь, — ведь я намерена поселиться на юге. В последний раз, когда я была в северных секторах, я стала свидетельницей неприятных инцидентов между колонизаторами-людьми и местной расой… — Символ, значение которого меняется от мира к миру, от личности к личности? — Вондра покачала головой. — Где твое хваленое постоянство? И ты спрашиваешь, почему некто столь могущественный, как я, не желает с этим мириться? — Она перехватила запястье Гильды, отводя ее ладонь от талисмана. Потревоженные самоцветы и металлические нити закачались между грудей. Пальцы Вондры на бедре, лишенные колец, сжались в кулак. Драгоценные камни на черной коже сияли, словно пролитое вино. Последний косой луч скользнул по воде, скалы заалели. Амулет окрасился в цвет крови. — Для тебя амулет означает ту жизнь, о которой ты мечтаешь. — Солнце зашло, оставив румянец на воде. Небо за спиной Вондры стало темно-синего цвета. Она отпустила запястье Гильды. — Почему бы тебе просто не сказать, что ты хочешь иметь семью? Сияние Претании IV обесцветило нефритовую воду. Волны стали как свинец, алая пена вплеталась в них, как корни — в глинистый берег. — В мире, куда я возвращаюсь, в секторе, куда иду, это называют питающим источником. Почему бы не использовать термин, принятый в моем мире? Семья? Я понятия не имею, что такое семья. — Ты лукавишь. Как и мне, тебе прекрасно известно, что семья — это мать, отец и сын, — промолвила Вондра тоном, каким говорят о вещах очевидных. — Базовая модель человеческой репликации. В любой из частей формулы пол можно заменить. Любую часть можно исключить. Но это базовая модель, допускающая исключения, дублирования и замещения. — Я выросла в лагере клонов, в мире, которому срочно потребовалось резко увеличить численность населения. Ты провела детство в экспериментальной группе для детей с врожденными дефектами на станции Л-пять, которая вращалась вокруг луны. Ни одна из нас не знала настоящей семьи, хотя наше детство не назовешь несчастным. Тем не менее ты работаешь над концепцией семьи, ты поддерживаешь идею семьи в десятке миров. И те, кому близка эта идея, всегда тебя поддерживали. Это традиция, институция со своими формами и историей, которую ее приверженцы отказываются обозначать неким символом, давать ей имя, ибо, по-твоему, стоит ее обозначить — и внутреннее содержание начнет меняться, размываться, приспосабливаться к новым веяниям, хотя те самые люди, которые его меняют, в свое оправдание апеллируют к символу. Ты утрачиваешь постоянство, к которому стремишься, упуская из виду настоящие перемены. — Гильда улыбнулась — это было видно лишь по движению мышц на силуэте ее лица. — Все твои доводы мне известны. — Да, и, несмотря на это, ты по-прежнему следуешь институции, предлагающей символ, который ты носишь, лишенный определенного значения. — Я же сказала, Вондра, я верю в то и следую тому, что талисман — мой тали — означает в моем мире. Поэтому он был на мне, когда мы встретились. И поэтому я так легко отказалась от него, исполняя твои поручения в других мирах, во что бы ни верили их обитатели: в семью или в талисманы. Но теперь я ухожу, и мой талисман снова со мной. — И ты упорно не видишь, как изменилась за это время его суть? — Выражение лица Вондрамах осталось прежним, и все же те, кто знал ее близко, научились распознавать иронию в ее суровых чертах. — Раньше мне было смешно. Теперь нет. Как она изменилась? Говори, женщина. Серебристые шипы зашипели под ветром. — Изменяются чувства. — (Камни висели, словно Плеяды, между грудей Гильды.) — Или ты находишь в себе силы признать, что они были такими всегда. Вондра оглядела поросший мхом плоский выступ. — Иди сюда, сядь рядом. Она опустилась на корточки. Гильда устроилась рядом, плечом ощущая тепло голой руки, так близко, что трава между подошвой ее сапога и ногой Вондрамах сбилась в пучок. Вондра смотрела на воду, на алые осколки света. Теперь она тоже сидела, упираясь ладонями в скалу позади себя. — Однажды, — промолвила она, вытянув ногу и покрутив ступней, — у меня был ребенок. — Ты женщина, обладающая властью, — тихо заметила Гильда. — Возможно, самая могущественная во Вселенной. На свете осталось мало того, чего бы ты не попробовала. — Вздор, — ответила Вондра. — Если бы я отчетливо не представляла себе, насколько Вселенная велика, насколько она больше меня, то никогда бы не справилась с той властью, которой обладаю. Ты говоришь о воспитании детей. Я расскажу тебе, что это значит в реальности, в самых идеальных условиях, которые дает власть. Отец, мать, сын? Мы знаем, что можно обойтись одним родителем. Сын? Мне в голову не приходило дать жизнь мужской особи. И поскольку семья — это естественное состояние, я следовала моим естественным инстинктам. И я создала дитя… дитя, которому было предначертано стать творцом, великим скульптором. В те времена я увлекалась скульптурой. Поэтому я наделила его всем, что можно извлечь из наших знаний о пространстве и строении материалов, а также записала в его меметосомы трехтысячелетнюю историю ваяния. Но поскольку мой интерес к этому проекту был, как и все остальное, преходящим, я задала кодирующую последовательность нуклеотида, которая ограничивала жизнь моей дочери семью минутами. Ей предстояло последовательно перейти от юности к зрелости и старости за отрезок времени, равный дыханию. — Унизанные кольцами и лишенные колец пальцы Вондры уцепились за теплый влажный камень. Слушая ее, Гильда втянула голову в плечи. — Я стояла у смотрового стекла и наблюдала, как открывается дверь матки. Моя дочь выкатилась на подстилку, куда я сложила все орудия и материалы, которые могли ей пригодиться: резцы, молотки, глину, а еще механический множительный аппарат, запрограммированный на любое искажение. Ее протезы были установлены внутриутробно, их крепления регулировались сами, по мере ее роста. Мокрая, в налипших остатках от плодной оболочки, она немедленно завертелась на месте, ловя воздух, толкаясь, падая, ее руки изгибались, на глазах становясь сильнее, взгляд фокусировался, бескостная голова на тонкой шее пульсировала и сотрясалась, дыхало втягивало распыляемые теплые газы, несущие питательные вещества, гормоны и энзимы, которыми я не наделила ее генетически. Она уже начала сочиться желтой слизью — результат избыточного метаболизма, который совершался в ее теле весом не более тридцати фунтов. Ее искусственные конечности изгибались, на мгновение я решила, что присоски не приклеятся к черной пластмассовой поверхности подстилки и ей суждено стать калекой! Но нет, обошлось, она могла передвигаться, могла подтянуть свое тело вперед, к инструментам, глине, дереву, проволоке, стекловолокну и камню. Могла склониться над инструментами и материалами, коснуться их, ощупать — чем и занялась с внезапно пробудившейся жадностью. За минуту с половиной она достигла половой зрелости: кожистая сумка на животе переполнилась и раздулась, обратившись в прозрачный шар. Вены и капилляры подрагивали на мембране. Кажется, за минуту до того, как она достигла предельного размера, она повернула голову ко мне — я вперилась в стекло, обхватив лицо растопыренными пальцами. — (Пальцы Вондрамах в траве — с кольцами и без — были сжаты.) — Она смотрела на меня своими безмерными зелеными глазами… моими глазами. В них было гораздо больше интеллекта, чем в твоих или моих. Ее интеллектуальные способности, развивавшиеся с момента рождения, в девять раз превышали способности обычного человека. Она протянула ко мне суставчатый пластмассовый коготь, и… мне показалось, что она будто взвизгнула. Возможно ли, что гигантский мозг в этой мокрой, клонящейся набок головке на мгновение осознал нашу связь? Ее рот открылся, обнажив мягкие беззубые десны. Оттуда раздалось влажное шипение. Механическая конечность, качнувшись в мою сторону, случайно задела глину, которую я для нее подготовила. Она обернулась, всмотрелась в глину и задумалась. И вот коготь подцепил случайный комок и рассеянным движением слепил из него крохотный шар. Внезапно она выпустила шар, погрузила две другие конечности в мягкую субстанцию, уронила комок и застыла над разрушенным пейзажем — это была ее первая скульптурная композиция. Затем быстро переместила ее на металлический стеллаж, который я приготовила для готовых работ, установила на подставке из оникса, вертя ее по сторонам, разглядывая со всех углов. Никому не понять, о чем поведало моей дочери ее творение или о чем она размышляла, созерцая его. В течение следующих полутора минут она произвела на свет еще шесть ранних, экспериментальных работ, каждая из которых представляла собой комки глины, отделенные от основного куска и разбросанные в произвольном порядке, — всего она создала девять. Две из них ее не устроили, и она смешала их с основным куском. Покончив с этим, она обратилась к множительному аппарату, принцип действия которого, как и принцип действия остальных инструментов, был записан в ее меметосомах. Она мгновенно воспроизвела копию резца из мелкозернистого мрамора, маленького молота из стекловолокна, ножа для глины из бронзы. Законченные скульптуры, которые она расположила на стеллаже, представляли собой копии рядом с оригиналами: резец с резцом, молоток с молотком, нож с ножом — так, чтобы охватить их одним взглядом. Больше инструментов не осталось, но множительный аппарат уже трудился над новой задачей, которую она ему задала. Поскольку места на стеллаже закончились, его сменил стол множительного аппарата внутри электростатических колец. На нем появилась копия ее собственного уродливого перекачанного тельца, исполненная в прозрачном бледном камне: выпученные глаза, лопающийся мочевой пузырь, тонюсенькая шейка и полдюжины протезов. Поначалу я была поражена банальностью этой копии и гадала, для чего она предназначена. Но пока я размышляла, она обрушилась на своего двойника. Отползла назад и снова навалилась на него всей массой, и еще раз. Мои пальцы на стекле вспотели, в горле пересохло. Моя дочь снова обрушилась на собственное объемное изображение. И тут ее мочевой пузырь лопнул, обдав камень мощной струей. Я генетически усовершенствовала железы, которые у нас выделяют желудочный сок, заставив их вырабатывать более едкую кислоту. Она должна была выпускать кислоту крохотной, но мощной струей из сфинктера у основания мочевого пузыря для полировки и тонкой обработки изделий. Но она предпочла воспользоваться ею таким способом — и погибнуть. Статуя вспыхнула, задымилась и покрылась пузырями с одной стороны. Жертвуя собой, моя дочь прижалась к статуе, ее искусственные конечности дергались и сучили на подстилке. Одна из суставчатых ручек отвалилась от мраморного плеча. Она повернула голову и снова посмотрела на меня, зеленые глаза помутнели и вылезли из орбит. Она умерла, создав свое последнее ужасающее творение… впрочем, ей все равно оставалась до смерти пара минут, и она так ослабела, что могла лишь предаваться воспоминаниям о достижениях юности и зрелости. Гильда смотрела на затылок Вондрамах, пока та обнимала свои колени. — Работы моей дочери — в числе самых ценных вещей, которыми я обладаю. Я храню их в витрине в моих омегахелмских покоях: семь комков глины на подставках из оникса, полдюжины копий инструментов рядом с оригиналами и мраморную статую горбатого пучеглазого матоида, чье и без того искаженное лицо и конечности еще сильнее изуродованы кислотой. Ах да, еще у меня сохранился удивительный образец ее юношеских работ — кусок глины, который она отбросила, когда слепила почти совершенный шар. На протяжении многих лет я разглядываю их, уделяя им время, во много раз превосходящее время ее жизни, пожертвованной для их создания. Они прекрасны в своей простоте. Но меня до сих пор преследует ее визг, ее суставчатый протез, протянутый ко мне, ее безмерные, мудрые, страдающие глаза одного цвета с моими. И я поклялась, что больше никогда не произведу на свет дочь. Поднялся ветер. Вондрамах повернулась к Гильде. Листья между скал позади них зашипели. — Ты поддерживаешь идею семьи в более чем десятке миров. — Лицо Гильды было в тени. — И я знаю, что первыми тебе оказывают поддержку именно семьи. Я всегда удивлялась, почему у тебя никогда не было собственной… — Гильда зарычала. Вондра не сдвинулась с места. Лицо Гильды по-прежнему было в тени. Лишь по сдавленному сопению можно было догадаться, как искажены ее черты. Гильда отпрянула, спиной уперлась в скалу. Свет Претании IV выхватил из темноты ее лицо: боль! Боль столь невыносимая, что заставила ее зарычать. В груди Гильды булькало, изо рта вырывался рык, она выгибала спину, пытаясь привстать на колени. Гильда рванула цепочку с шеи. Цепочка поддалась. Задыхаясь, она отшвырнула ее от себя. Вондра рассмеялась. Амулет и унизанная камнями проволока тлела розово-оранжевым, в воздух поднимался дымок. Мандариновый цвет сменился серым. Сгорая, влажный мох издавал аромат мяты. Гильда нащупала место между грудями, где висел тотем. К блестящей обожженной коже было больно притронуться. Гильда ловила ртом воздух, стараясь не разрыдаться в голос. — Я смеюсь, — промолвила Вондра, вставая, — над твоим талисманом — твоим глупым талисманом — по той же причине, по которой смеялась, когда мы встретились впервые. Тлеющий металл на земле потемнел, алый цвет обратился черным. — Тебе известно, почему я смеялась шесть лет назад? Потому что уже тогда могла сделать то, что сделала сейчас. Тогда я отказалась от этой мысли, сегодня уступила ей. Власть всегда связана с выбором, даже в таком ничтожном эпизоде. Этот трюк я проделала с помощью индуктивного поля в одном из моих колец. Но ток всегда в нем. И мой смех всегда со мной. Постоянство. Возвращайся в Омегахелм и оттуда — в свой мир. Там, в скудной пустыне на юге, неподалеку от мебельной мастерской, ты найдешь свой новый дом с многочисленными этажами, подземными и надземными, и верхними дворами, числом не меньше, чем в Омегахелме. Тяжело дыша, Гильда шагнула вперед, не сводя глаз со смеющейся женщины, на руках у которой переливался свет Претании IV. Внезапно Гильда согнулась, схватила что-то с земли, отвернулась и стала спускаться к густым зарослям внизу. — И пожалуйста, носи свой драгоценный талисман! Хоть я и смеюсь, у меня нет никаких претензий к тому, что он символизирует. В твоем мире. На юге. В твоей мебельной мастерской. Там, где тебя встретит новый Омегахелм — не больше, чем старый. Да! Он будет больше! И надеюсь, лучше послужит твоим экспериментам с воспитанием детей, чем Омегахелм послужил мне. И пусть ты окажешься удачливее меня. И да, носи свой талисман! Носи как символ моей щедрости и власти! И моей дружбы. У меня нет никаких претензий к подобным символам. Хоть я и смеюсь… — Вондрамах вздохнула, вздохнула еще раз и еще. Она постояла немного — не одна. Уже многие годы она передвигалась не в одиночку, хотя большинство ее спутников были механическими, многие крохотными, а большинство невидимыми. Вондра смотрела, как свет Претании IV отражается в темных водах. Затем, как несколько минут назад Гильда, она спустилась со скалы, чтобы начать короткое путешествие в Омегахелм. Лондон Октябрь 1973 г. Среди Масс (Перевод Т. Боровиковой) «Извиняюсь, мэм. Дико извиняюсь». Он покачнулся — одна рука приподнята, тело замерло в полуобороте. Его зовут Джо. У него в спине, сбоку, не то что боль, даже вовсе не ощущение — призрак ощущения, бесформенный комок там, где она врезалась в его армейскую куртку или он попятился прямо в ее твидовое пальто. «Я вас не задел?» Наверняка она не слышит за шумом в вагоне. «Вы в порядке?» — «Да. — (Кажется, она чуть растеряна, сбита с толку?) — Ничего страшного». Качается у стойки, малиновый шарф продет во что-то золотое, амебообразное, в кляксах рубинового стекла. Она выглядит как чернокожая мисс Подземка. Джо не может определить, она моложе его на пять лет или старше на пять. Он отворачивается — ведь ничего не случилось, просто он ее слегка толкнул. Или она его. «Но я мог бы и улыбнуться», — думает он, тянется к ближайшей свисающей сверху петле, промахивается, хватается за соседнюю. Он знает, что у него приятная улыбка. (2) А Бэт Д. в ракете из люципрена-6 с витролевыми прокладками несется со второй космической скоростью сквозь межзвездную ночь. Чернота кое-где отшелушилась, пропуская свет: звезды. Бэт начеку, его обуревают подозрения, наполняют страх и восторг. Ему первому из всего человечества предстоит встреча с Массами, которые, по последним данным, флактулируют (что это — способ передачи сигналов? процесс пищеварения? игра?) в секторе Е-3. До прихода этого сообщения Бэт Д., носитель сверкающего смертоносного лазера, победитель двадцати семи семифутовых уранцев, покрывший себя славой во время кптийского мятежа на Фомальгауте-G, считал, что никаких Масс не существует, но чем ближе люципреновый корабль подлетал к владениям Галактического Совета, тем более бесспорной казалась степень онтологического разрешения этих самых Масс — то, что в более раннюю, менее вульгарную эпоху назвали бы «реальностью». (3) А Джо едет в метро по бродвейской ветке в сторону Сорок второй улицы, одетый в куртку армейского фасона — «Пендлтон», но по виду не скажешь, поскольку его приятель Джо — другой Джо — позавчера пригнал грузовик и они вдвоем шесть часов возились с трансмиссией в авторемонтной мастерской на Дикман-стрит. Одну дверь вагона заклинило. Джо в расстегнутой куртке скачет по бетонным ступенькам наверх, в подземный пересадочный вестибюль, проносится под лампами дневного света и трубами на потолке, пробегает мимо ряда телефонных будок, мимо киоска с пончиками. Еще двадцать пять ступенек — и вот уже цветочный киоск с тусклыми листьями, прижатыми к стеклу; потом вниз, мимо стола с записями латиноамериканской музыки, мимо сосисок в тесте во фритюре и пина-колада-кока-колы-кучифритос, к поездам линии BMT. Все это время Джо движется против течения — сейчас самый конец часа пик, но мы до сих пор не упоминали о людских толпах, поскольку Джо не желает иметь с ними ничего общего. Он мысленно зовет их Массой и в целом к ним равнодушен. Впрочем, как Масса, так и равнодушие Джо поддаются анализу. Часть Массы составляют мужчины, которых Джо слегка остерегается: если встать слишком близко к одному из них в давке или сесть слишком вплотную — чересчур тесный физический контакт, — они могут заподозрить, что он вовсе не похотливое гетеросексуальное чудовище, а телеграф джунглей сообщал, что они могут плохо обойтись с представителем иного вида. Другую часть Массы составляют женщины, которых Джо слегка остерегается: поскольку известно, что все мужчины — похотливые гетеросексуальные чудовища, если случайно столкнешься с женщиной или заденешь ее (не говоря уже — если встанешь или сядешь слишком близко), следует извиниться, быть вежливым до пресмыкания и вообще разбиться в лепешку, убеждая, что ты на самом деле вовсе не похотливое гетеросексуальное чудовище. В свои двадцать шесть лет Джо, однако, умеет обходиться с мужчинами: стой или сиди где хочешь, и пошли они все. Кого это не устраивает, тот может отодвинуться. С женщинами, однако, ему не по себе, он теряется. Относительно женщин телеграф джунглей плохо информирован или вовсе дезинформирован. Когда ты вынужден остерегаться всех окружающих, пусть даже и слегка, это неприятно; отсюда и равнодушие, которым Джо, ездя в метро, оборачивается, как броней. У сине-белой колонны Джо сворачивает налево, в сортир. Деревянная калитка, криво свисающая на петлях — на этот раз без объявления «Закрыто на уборку», — распахнута и чем-то подперта. Стены предбанника, выложенные кафелем, закрашены поверх синей краской. Она слезает кусками размером с ладонь. Оставшаяся краска идет пузырями от хлорки, которой через день моют стены. Иногда внутри воняет хлоркой до невозможности выдержать даже столько времени, сколько нужно, чтобы честно поссать. Перед пятью из десяти фаянсовых писсуаров — медные педали для спуска воды в основном бессильно валялись на полу — (4) присутствовала половина членов Галактического Совета. Это была протокольная встреча. Участники приходили и уходили по сложному сценарию, который Бэт Д. пока так и не осмыслил. Каждый входил в Высочайший Ледяной Зал (все еще отчасти припахивающий ядовитыми парами) и оставался там, напряженно вслушиваясь и молча, в течение некоторого времени, стоя перед тем, что Бэту Д. казалось… что кому угодно показалось бы похожим на иллюстрации из книги по сантехнике двадцатого века. Члены Совета напрягались, чтобы постигнуть Массу. Масса вполне поддавалась анализу: это была в основном слизистая эмульсия, окруженная частично проницаемой мембраной, в которой дрейфовало ядро, различные ядрышки, вакуоли, рибосомы, митохондрии и хлоропласты, в целом — симбиоз эукариотических и прокариотических клеток из менее вульгарного момента в истории плюромы, когда все сущее было ближе к неорганической материи — в отличие от нынешнего момента, когда оно больше напоминает органический суп. Члены Совета, погрузившись в свои компьютеры, устремляли ум к высоким материям. Масса сейчас была рядом с Бетельгейзе. А Бетельгейзе находится в секторе Е-3. (5) Джо замедляет шаг у предпоследнего писсуара. Он питает слабость к мужикам постарше, с большим пенисом, на котором проступают крупные синие вены, и маленькими руками с чересчур длинными ногтями; мужчина у крайнего слева писсуара (под шестьдесят? Самое то), возможно, библиотекарь. На нем дурацкое пальто с меховым воротником, который не застегивается. А может, дизайнер. У стенки за писсуаром стоит черный портфель. Но это самое то.