— И за это ты считаешь себя ему по гроб жизни обязанным? — Он меня от смерти и от позора спас. Прислонившись щекою к плечу Семена я искоса смотрела на ужасную хтонь, собирающую мелкие бусины. От смерти и от позора… — Барин тебя к себе подпустил, потому что у тебя с Блохиным, по сути, одна и та же сила? То есть твоя? — Знай он мои пределы, разумеется, поостерегся бы. — А на что твой Степка рассчитывал, его призывая? — Да кто теперь разберет? Блохина ведь не учил никто. Моя вина. — А тебя? — Что? — Кто учил тебя? А Зорина, а Эльдара? Дмитрия, наконец? В нашем отечестве чародейских университетов нет. — Да сами понемногу набирались. Ванька основательно к делу подошел, книги глотал, в переписку с заграничными магами вступал, Эльдар вообще отыскал на родине какого-то огнетворца… — То есть вы сами справлялись, а Степку ты должен был учить? — Я перед ним виноват. — В чем? — В том, что силою его наделил. — Против воли? Из-за угла напрыгнул и надул через соломинку, как деревенский хулиган лягушку? — Геля! — Прости. — Я поцеловала Семену в щеку. — Прости, пожалуйста. Он нашел мои губы. — Уходи, я твой оберег, на это хватит… Там Евсей этот смешной с револьвером, я видел, и тетка забавная… Мальчик из приюта, ты его в Мокошь-град… — Если бы ты Митеньке блаженненькому сапфиров своих не отдал, на дольше бы хватило? — Да… нет… не важно. Дитя ведь невинное… Видно, Крестовского опять корежило чародейским перехлестом, он бормотал все невнятнее. Дурачок прекраснодушный. Люблю. — Семка, — шепнула горячо, — а ты точно не за всех чародеев здесь страдаешь? И шепотом же четко изложила свои политические размышления. Он негромко рассмеялся: — Попович, все о Берендии думаешь! Мне, конечно, высокое мнение твое о хитроумии… — Не ври. Ты на три шага вперед просчитал. — Ну просчитал… — И будешь Блохина от наказания отмазывать? — На основании чего, если забыть на минуточку, что он уже мертв? — Потому что чародей, как и ты. Кстати, ты, может, не заметил, но у нас полгорода мертвецов бегает. — Чародеи перед законом наравне со всеми отвечают, иногда и сверх, потому как… — Сила подразумевает ответственность, — заключила я с его же скучнейшими казенными интонациями и счастливо хихикнула. Что-то пребольно стукнуло о колено, я вздрогнула, посмотрела вниз. Зябликов лежал, распластавшись на полу, сжимая в руке берцовую человеческую кость. Ну правильно, я же велела ему Асмодеуса за ногу удерживать. Вот он ее и не выпускает. Барин на явление нового персонажа внимания не обращал, не до того ему было, счет бусинам на тысячи уже шел. — Христофор? — вопросил Крестовский. — Не Христофор, а Геродот, — поправила я. — Геродот, ну-ка, напой мелодию, которую на дудке сыграть надобно. Герочка напел, я достала из сумочки инструмент. — Ваше превосходительство, извольте повторить. — Ты его в чем валяла? — Крестовский брезгливо вытер свисток о манжету. «Тебе лучше не знать», — подумала я, умильно складывая руки у груди, как бы предвкушая грядущее удовольствие. Оно получилось ниже среднего, то ли дудка подкачала, то ли Семенов учитель музыки, то ли, кхе-кхе, сам исполнитель. Но навьему артефакту хватило и этого. Змейка скользнула в руку Зябликову и опала безжизненной лентой. — Все, — помахала я, — прощай. — Там вас, Евангелина Романовна, в жертву приносить собираются. Тоже мне новость. — Семен Аристархович немедленно позаботится, чтоб я в некондиции для жертвоприношения была. — Евангелина Романовна, — сказал шеф едко, — позвольте вас просветить, что для того, чтоб стать жертвой на некромантском алтаре, девственницей быть не обязательно. — Стыдитесь, ваше превосходительство! Как можно? При посторонних! Я имела в виду, вы жизни меня лишите. А вы про что подумали? Геродот Христофорович явно счел нас ненормальными и покинул пределы чародейской петли по-бритски, то есть исподтишка, и дудку стащить тоже не забыл. Как все-таки выгодно иногда не быть чародеем либо нежитью. На всю тутошнюю кодлу — раз-два и обчелся, то есть, натурально, я — раз, Зябликов — два. И больше никто сюда ни зайти, ни выйти не может. Перфектно. — Сем, а Сем… — Я взяла ладони Крестовского и приложила к своим ушам. — Вот если бы, к примеру, у тебя сапфиры при себе были… — Ступай, Гелюшка, уходи… Я безумен, совсем скоро остатки человечности потеряю, наброшусь… — Длинные твердые пальцы нащупали на мочках то, что я с таким трудом сюда принесла. Глаза его зажглись недоверчивым удивлением: — Как?.. — После расскажу. Бери, чардей, действуй. Сама я дотронуться даже не смогла. — Погоди! — Мужские руки крепко держали мою голову. — Ты, Попович, великолепно все исполнила. Не дергайся, внимательно слушай. Да, теперь я здесь со всем справлюсь. Но без тебя. Того, что буду сейчас творить, никому не перенести. Я чувствовала, что он снимает с меня серьги, чародейские сапфиры, наполненные силою блаженненьким Митькой. «Передай гостинец, тетенька, мне они без интересу, а Семушке пригодятся. Добрый он, помочь хотел, уберечь. Нет, никто не усмотрит, даже сам не углядит. Ручками пусть трогает. Имя у тебя какое потешное, Ева и Ангелина». Какое счастье, что я успела с пацанами своими повидаться, не загляни перед визитом к Фараонии в церковную ночлежку, страшно даже представить, каких бы ошибок наделала. — Поторопись, — попросила я чародея. — Снаружи меня отнюдь не место в партере ждет. Он посмотрел на янтарную завесу, приподнял золотистые брови: — Понятно… В последний момент тебя вытолкну. — Хорошо. Некромант, о существовании которого я мечтала бы забыть, закончил сбор бусин и теперь желал внимания. — Воркуете, голубки? — Встать с коленей Крестовского я даже не подумала, смотрела, как хтонь возвращается к столу. — Дура-девка, болван-чародей… Не боялась, вот ни капельки даже. Здесь мне безопасно. А вот там, за завесою… Нос генерала съехал на сторону, открывая сочащиеся гноем дырочки, волосы сыпались на плечи, усеивали мундир седыми клочьями, голос стал противно-скрипучим. Тело Семена, ощущаемое через одежду, теплело, я будто на печи сидела. Он готовился к волшбе, но раз пока меня не выталкивал, время для нее не наступило. — С барыней Бобруйской, Теодор Васильевич, давно знакомы? — спросила я светски. — Во снах ей являлись? — С Нинелькой-то? — хохотнуло чудовище, уже мало похожее на человека. — Было дело, баловался, морочил убогую, суккуба изображал. Страсть бабья, она вкусная… На этом любопытном моменте — когда еще мне кто про иноземных демонов расскажет? — Крестовский решил, что пора. И, не дав возможности даже распрямиться в полный рост, швырнул меня в янтарный кисель. Хорошо, сделать вдох успела. В полете я сгруппировалась, упала ничком, перекатилась на бок и не сопротивлялась, когда десятки склизких щупалец меня куда-то потащили. Было мягко, но очень противно. И воняло гадостно. — На алтарь кладите! — громыхал Асмодеус. Кто-то взвизгнул: — Перстень жжется! Руку девке отнять! Склизкость отступила, я вытерла о подол ладони, села. В алтарной плите зияло круглое отверстие, видимо, кровосток. Огляделась по сторонам. В мое отсутствие поганый храм претерпел разительные изменения. Многочисленные гробы были открыты, меж ними теперь сновали десятки отвратительных существ. Фараония с Давиловым, связанные по рукам и ногам, лежали на ступеньке под алтарем, Асмодеус же, ожидаемо одноногий, опирался на отобранный у чародейки посох. — Что там, Гелюшка? — простонала Квашнина. Упыри суетились вполне осмысленно, скорее всего, готовились к обряду, притом к обряду привычному и регулярному, каждый свою роль исполнял. Мне же по либретто полагалось ожидать незавидной участи. И ладно.