— Вы на нас, Евангелина Романовна, зла не копите, — сказал Давилов, отстегивая наручники и колобком выкатываясь к Ивану. — О вас же заботимся. Дверца захлопнулась, ключ скрежетнул в замке. За спиною Старунова городовой положил на конторку мой револьвер. Я пила чай. — Сами рассудите, ваше высокоблагородие, куда вам, такой нежной юной барышне, супротив великих чародеев. Просунув пустую жестяную кружку сквозь прутья решетки, я приняла ее от Ивана наполненной. — А вы, не юные, не нежные и не барышни, что делать собираетесь? — Ждать. — Давилов придвинул к клетке стул, уселся. Прочие приказные разбрелись по помещению, не бестолково, а вполне осознанно, занимая места у окон и за развернутой, чтоб защищать от двери, конторкой. Блохин действительно отставных солдат на службу нанимал. — Семьи ваши где? — спросила я. — Жены, детишки? — В храме их приютили. Храмами Крыжовень преизбыточествовал, и цветочный был, и фотографический, и наслаждений, но шутить над этим сейчас не хотелось. Евсей Харитонович имел в виду настоящий храм, церковный. Тот, в котором, по мнению гнума Ливончика, мне за Семена молиться полагалось. Такая наша бабья доля: кухня, дети, церковь. — А ждем чего? — Безобразия этого окончания. — Давилов покосился на окна, за стеклами которых пузырился серый туман. — Его превосходительство сказал, дня два, в самом крайнем случае — три. — Где главный упырь затаился, знаете? — Нет. И Семен Аристархович не знал, велел Чикова из камеры выпустить, чтоб тот отвел. — Понятно, упырь Чиков к упырю барину. — Семен Аристархович такого ума человечище! Ничего не упустил, всем до мелочей озаботился. Евсей, говорит, Харитонович, плохо дело, барышня Бобруйская от пристава понесла, это значит, у сучности… — Сущности. — Чего? — Правильно говорить «сущность», — объяснила я. — Значит, Крестовский из-за ребенка поспешил? А все ты, Геля, виновата. Не красуйся умом своим и хваткою сыскарской, не открой Маниной тайны собранию, может, обошлось бы. — Не только из-за ребенка. Он с главою гнумьей общины побеседовал, Дворкин который. А полурослики эти, знаете, они в пламени будущность прозревают… Потому Степан Фомич покойный их не жаловал. — Так это Блохин отсутствию в Крыжовене гнумов поспособствовал? И неклюдов тоже он не любил? Давилов удивленно выпучил глаза. — Отчего же неклюдов? Хотя именно Степан Фомич покойный приказал конокрадов этих в город не допускать. Блохин, он за чистоту был, как в быту, так и по крови. — Именно поэтому у вас за нарядными фасадами форменные помойки скрываются. Потому что пристав чистоту обожал. И именно поэтому он навьими артефактами приторговывал. — Евангелина Романовна, негоже на покойников напраслину возводить. — Не приторговывал? — Мы теперь про то не узнаем. — Отчего же? — пожала я плечами, остывший чай был невкусным и отдавал веником. — Два-три допроса — и узнаем все доподлинно. Кто у нас для показаний есть? Носильщик вокзальный, кучер Рачков? — Так одного по этапу уже на каторгу отправили, а другой в больнице помер. — У вас в городе до конца не помирают, Евсей Харитонович. Толстяк посмотрел на меня с хитрецой. — Это пока господин столичный чародей порядка не навел. — Степанов, — позвала я громко, — Федор! — Чего изволите? — отозвался гринадир. — Ты ведь на барина работаешь! — Никак нет. — Сейчас хоть не ври. Я слышала, как ты с подручными его на вокзале беседовал. — Дразнясь, я пробасила слово в слово: «Тьфу, нелюди вы, а не люди! Девка-то ни при чем. Отпустили бы ее, чародей вам на блюдечке»… Степанов перекрестился, разговор он помнил и знал, что сквозь вагонное стекло слышать его я не могла. — Федор, — протянула я обычным своим голосом, — самое время признаться. За младшего чина ответил коллежский регистратор: — Мы все уже перед его превосходительством повинились. И Семен Аристархович понял, что выхода у нас другого не было. «Крысы вы приказные, — подумала я с отвращением, — конечно, Семен вас понял и простил. Что с убогих взять? Он же себя защитником всеобщим мнит, болван чардейский». А Давилов все говорил… Знали они, крысы, все знали, а чего не знали, о том догадывались. С фасадом-то у них все преотлично было — образцовый приказ на страже правопорядка, а что с непарадной стороны творилось, на то и глаза прикрыть можно. Навьи артефакты в Крыжовене откуда-то появляться начали? Так ведь и аресты регулярные производятся. Покойники по ночам шастают? Народ у нас темный в уезде, вот и напридумывал всякого. Нет-нет, никаких упырей у нас нет. А что головы перед погребением сечем, так опять же обычай народный. Приезжие пропадают? Вранье. Где от родственников заявления? Где доносы? Незадолго до убийства пристава понятно стало, что долго так продолжаться не будет. Иван Старунов, единственный, кроме Блохина, чиновный чародей заметил, что неладно что-то со Степаном Фомичом. — В каком смысле? — спросила я письмоводителя. — У каждого чародея, Евангелина Романовна, в плетении арканов свой почерк, а еще, — он тщательно подбирал слова, — сила нажатия. — Чего? — Ну вот, представьте, вы начинаете буковки выводить, можете едва-едва бумаги кончиком пера касаться, а можете ее до столешни процарапывать. А еще лиловые чернила можете взять либо какие другие. Метафора писарчука показалась мне удачной. Волшба, насколько я понимала, состояла из изначальной силы, даруемой источником, силы самого чародея, то есть его способности данное контролировать, и знаний. — Блохин стал писать другими чернилами, то есть сменил источник? — Получается, что да. Ну, абсолютно я не уверен, но очень уж похоже. Хотя его благородие отнекивался. — Ты его спрашивал? — Ага. Как-то во время сонной беседы. Вашбродь, говорю, а не перехлест ли с вами… — Сонной? — перебила я азартно. — Блохин еще при жизни мог во снах являться? — Ну да. Регулярно являлся, и не только мне. То есть сначала мне, а потом через меня к прочим. — Ты Крестовскому про это рассказывал? Парень покачал головой. — К слову не пришлось. Его превосходительство вчера другие вопросы интересовали. — Разболтался ты, Ивашка, — сказал Давилов, — только барышню тревожишь. Старунов смутился и отошел от клетки. Бросив на Евсея Харитоновича злобный взгляд, я спросила, меняя тему разговора: — С барином вы как связывались? — Евангелина Романовна, — регистратор сложил молитвенно пухлые руки, — не было у нас с этим упырем никаких дел, Христом Богом клянусь! Его благородие сучность эту не замечал даже. Уже после, когда мы Степана Фомича по его завету в ничейной земле закопали, стали разные личности от барина являться с угрозами. Подойдет какой на улице и будто между прочим шепнет: «Барин все видит, все знает, должок за Степкой, пусть вернет». Ну и всякое в таком роде. — Ко мне злыдень этот, с вокзала который, — пробасил стоящий у окна Федор, — на ярмарке подкатил, когда мы с вами, ваше высокоблагородие, меченого неклюда ловили. А у меня уже от слова «барин» форменная трясучка была. Что ни ночь, пристав покойный: «Не трогайте меня, ребятушки, из землицы не доставайте». А после ну стонать: «Барина бойтесь, барина!» А тут этот… тьфу! Подходит такой весь из себя: «От барина поклон, приказной Степанов. Девица ваша рыжая очень ему любопытна. Отчего одна? Когда чародеи ей из столицы на подмогу прибудут?» Я ему в рыло р-раз… Кулак даже разбил. А он хохочет глумливо, зубы гнилые скалит и язык изо рта показывает раздвоенный, на манер змеиного. — А меня Зябликов давешний мучил, — признался городовой Игнат, — неотлучно бродил, когда я по маршруту обход совершал. Я, значит, службу несу, а он шипит у плеча: «Все сдохнете, полканы подзаборные, ежели хорошего чародея барину не организуете». — К тебе тоже Блохин являлся? — спросила я. — А то! Чаще даже, чем при жизни. Раньше он в неделю пару раз приходил, а теперь еженощно. Сейчас вот я закемарил, а его благородие тут как тут: «Скоро, Игнат, все хорошо будет, ладно. Всех злодеев уничтожим, порядок в Крыжовене наведем». Городовой зевнул и протер глаза.