Это «кхе-кхе» мне вовсе не понравилось, и тон вопроса, сочувственно-грустный, и повлажневшие глаза собеседника. — Дядя Моня! — Сразу видно, не в гнумьих традициях тебя маменька воспитала. Для кольца это сплав, для обручального. — Что? — Обычай такой. Когда парень девицу замуж зовет, эту блес гюшку преподносит, ежели гнумка согласная, она подарок берет и кует колечко суженому. Неужели ты не знала? — Ливончик вытер рукавом глаза. — Трогательно так, мочи нет. Он тебе, дурынде, в любви признался, думал, приличную гнумскую барышню перед собою видит, а ты не поняла даже. То ли мне сейчас морочили голову, то ли Семен Аристархович мою гнумскую семейственность несколько больше реального воображал. И, положим, чешуйку мне не преподнесли, я сама ее со стола во время допроса стащила. Маменька тоже еще… Как можно было дитятку о таких важных вещах не поведать? За родителя моего покойного она по людским законам выходила, в церкви венчалась, но все равно… — Колечко ковать собственноручно надобно? — спросила я, пряча чешуйку обратно. — Непременно самой. И как расплавишь, в котел крови своей капни, это уже не обязательно, но примета такая, чтоб любовь крепче в браке была. — А прочие ваши мастеровые тоже из города подались? — Ты немедленно, что ли, ковать собираешься? — Ливончик шмыгнул носищем жалобно. — Так спрашиваю, из любопытства. — Не осталось нынче в Крыжовене гнумов. Мы беду страшную лучше прочих чуем. Со вторым он не врал, что касаемо первого, были у меня сомнения. В салоне, то есть в главной его комнатенке, мы с Ливончиком были одни, но из-за двери доносилось время от времени некое шебуршание, слышались низкие мужские голоса и лязг стали. Беженцы? Ну-ну. Насколько я успела прознать, гнумское население Крыжовеня составляли сплошь мужчины. Взрослые, холостые, бездетные и более-менее, по обычаям своего народа, вооруженные. Чародеями они не были в нашем человеческом понимании, но магией своей обладали. Фотограф Ливончик, гравер Дворкин и еще пара десятков отважных воинов. Про самопожертвование Семена они знают, к чему-то готовятся. К битве? К войне? — Где логово, дядюшка? — требовательно спросила я. — Все равно ведь узнаю, только времени займет больше. — Не твоя это битва. — Моя, даже больше чем ваша. Я… — Мы клятву давали тебя в дело не мешать. — Кому? Крестовскому? Соломон покачал головой. Скрипнув зубами от бессилия, я подумала, что и здесь его превосходительство постарался все ниточки оборвать, не верил в мое послушание, правильно не верил. А я, дура наивная, ему доверяла, на целый день отпустила делишки тайные обтяпывать. И на что этот мизогин подаренное время использовал? На альянсы? На то, чтоб меня из игры вывести? Ладно, не время страдать. Клятвы мне не пересилить, но, может, удастся ее немножко обойти. — Хорошо, — пожала я плечами, — в драку не полезу, но помощь-то оказать не запрещается? Тыловую, так сказать, поддержку? — В церковь сходи. — Чего? — Помолись за чародея своего, женщина. Перфектно! Как мне изящно на мое место только что указали. Ступай, баба, молиться, больше толку от тебя нет. И это говорит мне гнум, представитель расы, где женщины столетиями наравне с мужчинами сражались плечом к плечу! Все-таки некомпактное проживание размывает обычаи малых народностей империи. Ну погодите у меня, носом землю рыть буду, но цели добьюсь! Соратник мне нужен разумный, в чародействе поднаторевший, с которым Крестовский ни о чем договориться не успел. Не соратник даже, а соратница. Потому как к противоположному полу доверия у меня вовсе не сохранилось. Умная женщина-чародейка? По счастью, знакома я с персоной, полностью описанию соответствующей. К ней и отправлюсь. На улице уже некоторое время Геродот Христофоровович выводил тенорком: — Ева! Госпожа моя! Ваше высокоблагородие! Я подтолкнула Ливончика к внутренней двери. — Ступай, мне сцена нужна для представления. Дождавшись его ухода, я вывалилась из салона на руки Герочки. — Нет никого! Все ушли, крысы трусливые. Зябликов бросил пытливый взгляд в дверной проем. — С имуществом? — Гнумы свое имущество обожают, — сообщила я гадливо. — Сквалыги малорослые. — А зачем вам, ваше высокоблагородие, гнумы понадобились? Окинув бывшего корнета придирчивым взглядом, я протянула: — А ведь мне, Зябликов, толку от тебя никакого нет. Одни хлопоты. — Госпожа… — Прогоню я тебя, бестолкового, ты мне только мешаешь, конспирацию рушишь. — Пригожусь! Отслужу! Евангелииа Романовна, никак мне от вас нельзя, помру ведь во цвете лет! За спиною мужчины меж торговых рядов я заметила знакомую фигуру, потому проговорила рассеянно: — Оставайся пока и думай, как заклятие свое хитроумное обойти, чтоб имя и место логова барина сообщить. Герочка уверил, что все силы мысли немедленно задействует, я, не слушая, уже быстро шла через площадь. У скобяных лотков толпились покупатели, один из них, кряжистый мужик в треухе, был увлечен торговлей и не замечал чужих ручонок, нацеленных на его мошну. Ухватив рябое ухо отрока Михаила, я прошипела прямо в него: — За старое принялся, преступник малолетний? — И потащила мальчишку прочь. — Тетенька… Геля… пусти… прости… Затолкав Мишку в простеночек между дощатых лавок, я брезгливо отерла ладонь о полу шубы. — Ну? Безобразим? — Бес попутал. Честное слово, не буду больше! Вот те крест. — Почему не в приюте? Почему сызнова по карманам промышляешь? — Так скучно, — оправдывался пацан, — мочи никакой нет. Ничего целыми днями не делаем, спим только до обеда да едим. Директриса говорит: «Играйте, вы же дети». Только сколько ж можно… А чего этот фармазон с тобой таскается? Я обернулась мельком на Зябликова, тот переминался с ноги на ногу, прислушиваясь к разговору. Какой хороший вопрос. Действительно, зачем? И как далеко он может от меня отойти безболезненно? Нужно проверить. — Слинять бы мне по-быстрому, — шепнула я Мишке, — чтоб фармазон не сразу догнал. Подсобишь? — Легко, — сплюнул в грязь пацан. — Ежели чего, мы с мелким и Костылем у церкви обосновались, ночлежка там… Не закончив фразы, Мишка сунул в рот пальцы, свистнул, прыгнул мимо меня из простеночка и, сорвав с головы Геродота Христофоровича цилиндр, припустил прочь. Зябликов рванул за ним. Я же быстрым шагом вернулась к салону Ливончика и взобралась на облучок Герочкиной коляски. Послушная поводьям лошадка зачавкала копытами по грязи, и мы быстро покинули базарную городскую площадь, направляясь туда, где я могла найти поддержку сильной независимой чародейки. Елизавета Афанасьевна Квашнина была моей последней надеждой. Два столичных чародея Иван Иванович Зорин и Эльдар Давидович Мамаев сидели друг против друга за массивным кабинетным столом и молчали. Между ними на зеленом казенном сукне столешницы лежала обычная телеграмма с обычными вполне словами. Картонка, на которую клеилась телеграфная лента, носила следы разнообразных на себя воздействий. — Шеф приехал, зпт., - проговорил Эльдар по памяти, цитируя послание не в первый уже раз — встретили, зпт., поселили, зпт., обогрели, тчк. Попов ч, тчк. Чародейское молчание происходило вовсе не от растерянности, а от усталости, вызванной многочасовой волшбою. — Попов ч… — улыбнулся Зорин. — Просто, эффектно, в ее обычной манере. «Яти» свои она, скорее всего, во все шесть слов вставила, телеграфист их по правилам грамматики исправил. Ладно, шевелиться пора, Эльдар Давидович, посмотрим, что там в Крыжовене затаилось. — К шапочному разбору только поспеем. — Типун тебе на язык. — И на него согласен, только бы ошибиться. Шквальный порыв ветра распахнул оконные створки, смел со стола бумаги, закружил их хороводом, а когда ветер стих и белые прямоугольники посыпались вниз, укрывая ковром пол, чародеев в кабинете уже не было. ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в коей Евангелина Романовна заручается чародейской поддержкой, но пожинает горькие плоды собственной служебной ошибки