— Доброе… — молвила Нюта, переступая порог. Подозреваю, вид мой в этот момент был страшен, потому что девушка запнулась, испуганно округлила глаза. Кивнув, я посмотрела на Марию, которая вошла следом за сестрой, подхватила с постели сумочку, сунула в нее очки и протянула девушке блохинскую бумагу. — Это, кажется, вам. — Вы собираетесь покинуть нас? — пролепетала Нюта. И ахнула: — Маня, что это такое? Чародейская клятва Марии Гавриловны была на ее правой руке. Как только она коснулась письма, на безымянном пальце проявилось скрытое ранее мороком массивное обручальное кольцо, золотой ободок без камня. Оно нестерпимо вспыхнуло. Девушка зажмурилась, из-под век на щеки хлынули слезы. — Это, — проговорила она, протягивая руки с бумагой. — Это… Синие казенные чернила, две официальные печати, столбик подписей. — Брачное свидетельство, — сообщила я, опознав документ с полувзгляда. — Значит, Мария Гавриловна Блохина, ваш наследник, который в ближайшие месяцы на свет появится, клейма незаконнорожденного ребенка будет лишен. — Маня мне все рассказала, — похвасталась Анна Гавриловна, целуя сестрицу в мокрые щеки, — и про венчание тайное, и про ночки сладкие. — Степан добрый мужик был… — рыдала мужняя жена, то есть вдова Блохина. — Как же вам все в тайне сохранить удалось? — Да уж с трудом. — Мария выпила воды из поднесенного Нютой стакана, промокнула рукавом слезы. — Особенно когда думала, что Степушка с Нютой… Он говорил, верь мне, Маня, не отступлюсь, не предам… Подожди, говорил… А я… А он помер… Анна тоже всхлипнула и разрыдалась с такой силой, что слезы брызнули во все стороны. — Соболезную, — выдавила я без чувства, пережидая дамскую истерику. Первой себя в руки взяла Мария Гавриловна. — Славно, — сказала она, пряча на груди брачное свидетельство, — а то я уже собиралась Андрошу под венец приглашать, чтоб ребеночек в законном браке появился. Ему-то все равно, какую жену не любить. Теперь уже не нужно. Вдовой заживу, наследника воспитаю, Нютку замуж выдам. — Вот это не к спеху! — хихикнула сестра. — Барышни… — начала было я. — Простите, Евангелина Романовна, мы вас задерживаем. — Маня посторонилась, освобождая проход к двери. — Не о том речь. — Я уселась в кресло и кивнула, предлагая девушкам последовать моему примеру: — Помощь мне нужна. — Какая именно? Все сделаем. О болване одном, который решил жизнь свою на победу разменять, я рассказывать им не стала. Спросила о Степане Фомиче покойном, о делах, которыми он в Крыжовене занимался. Разумеется, Нюта знала меньше чем ничего, вся надежда была на Маню. Но и она особо не порадовала. Встречались они со Степаном вовсе не по три раза в неделю, что можно было предположить, помня распорядок визитов его в бордель. А в жовтне, когда против пристава колдовство через плетеные куколки началось, так и вовсе нечасто. Куда Блохин отправлялся, делая вид, что с веселыми девицами куролесит, девушки не знали. — Степан скрытный был, — покачала головой Мария Гавриловна, — словечка лишнего не скажет. Опасался, что я батюшке случайно проговорюсь. — А отчего он на тайный брак решился, до Пасхи не подождал? — Боялся, что вот-вот все расстроится. У них дело какое-то было с папенькой. — Торговое дело? — Чиновникам это запрещено, я знаю, — смутилась Маша, — но да, что-то прибыльное и не вполне законное. Из-за незаконности этой батюшка Степана облапошивал. Степка про то прознал, они поскандалили. — И Блохин вас под венец потащил? — Я не упиралась нисколько. Любила я его, он один нужен мне был, а вовсе не батины деньжищи. Только… — Маня жалобно улыбнулась. — Степке нужно было все: и деньги, что со мною получит, и победа над батей и… власть безграничная. Признание было ей неприятно, но девушка говорила с рассудочной жестокостью. — Велел бы за ним идти, я бы ни мгновения не раздумывала и ни о чем бы не жалела. Но он сказал, жди, папеньке твоему недолго царствовать осталось, родню твою не обижу, да и его не трону, если отступится. Слушая этот рассказ, я думала, что для Марии, не погибни ее тайный супруг, все могло обернуться вполне ужасным образом, вместо тирана-папеньки она получила бы точно такого же мужа, жадного до денег и власти, беспринципного и жестокого. — Понятно, — протянула я с шефовой интонацией. — А барин, про которого в городе говорят, что он всем заправляет, это ведь не покойный господин Бобруйский? — Разумеется, он. Нюта, почти не принимавшая участия в разговоре, сказала: — Хотя ежели поразмыслить… ежели предположить, что какой-нибудь другой барин у нас есть… — Она задумчиво примолкла. — Кто? — спросила я отрывисто. — Кого еще так называют? — Ах нет, простите, это форменные глупости в голову лезут, фантазии. — Поделитесь, умоляю, мне любой обрывочек пригодиться может. Девушка вздохнула: — Нинель Феофановна, которую я маменькой называть вовсе не желаю, время от времени величием бредила. Она же меня убеждала, что Бобруйский мне не отец вовсе, что от аристократа я происхожу. — Теодор, — фыркнула Маня. — Граф Теодор, воображаемый страстный любовник. — Фамилия его известна? — Да куда там! Теодор, и глазами вверх ведет, будто в умилении. — Мария Гавриловна закатила глаза. — Ваше сиятельство… — Нюта повторила сестрину пантомиму. «Всего лишь граф? В фантазиях Бобруйская была неожиданно скромна. Почему не князь, по крайней мере?» — сркастично подумала я. Затем поднялась из кресла, поблагодарила барышень за беседу и попрощалась. — На службу мне пора, из приказа пришлю кого-нибудь за сундуком. — Не утруждайтесь, Евангелина Романовна, — предложила Мария. — Лучше у нас поживите, пока дела вас в Крыжовене удерживают. Анна Гавриловна сестру поддержала, я сызнова поблагодарила хозяек и, не мешкая, отправилась в приказ. Ну как не мешкая… Геродот Христофорович Зябликов еще увязался со своею пролеткой и страстными вздохами. Первое меня порадовало, второе пришлось пресекать. Стукнув сумочкой по загребущим рукам отставного корнета, я пригрозила: — Дудку навью поломаю — немедленно помрешь! — Как можно, госпожа моя? — Не сметь меня так называть, особенно при посторонних. — Не буду. А как? — Ваше высокоблагородие. И трогать меня прекратить, на колени не бухаться, с лобзаниями не лезть, молчать, пока не спрошу. Монотонно перечисляя все «не», я подумала, что в крайнем случае можно будет Зябликову ногу сломать и отправить на излечение, чтоб не мешался, потому что если лечиться, то он от меня и подальше отойти может, а здоровому ему разлука, по его же словам, болезненна. И даже прикинула, какую именно конечность и каким образом калечить. Герочка кивал послушно и теребил змейку-подвеску. — Ожидать в коляске, — велела я, спрыгивая у приказного крыльца. — Жаловаться на меня публике не сметь! И, развернувшись на каблуках, уперлась любом в шинельную грудь постового. — Не велено, — сказал служивый. — Ты меня не признал? — распахнув шубку, я показала мундир. — Попович я. — Пускать не велено. — Кем не велено? — Начальством. Прохожие начали уже кучковаться, превращаясь в зевак, поэтому подсекать ножищи в казенных сапогах я передумала, спросила елейно: — Каким именно начальством, мил-человек? Имя. Отчество. Фамилия. Звание? — Не могу знать! Евангелину Романовну Попович из чародейского приказа Мокошь-града, надворную советницу, на порог присутствия пускать не велено, попытки ее проникнуть в упомянутое присутствие всячески пресекать. Публика моему унижению радовалась. — Эк рыжую ведьму окоротили, не все ей командовать!