— Не спрашивай, — проартикулировал Семен. — После. Пожав плечами, я предложила: — Может, мещанку Мишкину еще посетим? Вдруг из нее опий весь вышел и она беседовать в состоянии. — Зачем? Показаний этого… ее подельника вам недостаточно? — Мими, Мишкина которая, когда грозилась, говорила, что одного ее словечка Бобруйскому довольно, чтоб адвоката со свету сжить. Вот мне и любопытно, что за тайны. Купец помер, так что скрываться она не будет. — Евангелина Романовна, — вздохнул Крестовский, — боюсь, что эту тайну я вам лично поведать в состоянии. — Будьте любезны. — Предпочел бы воздержаться, тем более, что к делу она касательства не имеет. — Вынуждена настаивать. Семен Аристархович достал из кармашка жилета часы, отщелкнул крышечку, сызнова вздохнул. — Нельзя опаздывать на свидание к барышне, не по-джентльменски. Что ж, Попович, извольте. — Начальство поморщилось и, будто сигая с разбегу в прорубь, выпалило: — Господин Хрущ — мужеложец. — Чего?! — Того. Крестовский пошел к выходу, а я припомнила в подробностях вчерашний день, как адвокат приобнимал чародея за плечи, увлекая… Куда там он его вел, не суть. Уходили они почти друзьями, а после, когда Семен вернулся, они не разговаривали даже. Неужели его превосходительство подвергся вчера любовной атаке с неожиданной стороны? Вот умора! Представив, как буду описывать это Мамаеву, я расхохоталась. Но потом мне стало грустно. В этом проклятом городе хоть один нормальный человек остался? Ну, кроме Ливончика, который, впрочем, гнум, и Квашниной? Стоп, Геля, осади. После о судьбах мира и этике думать будешь. Работай. Сперва дело. Девица ожидала Семена Аристарховича у витрины кондитерской «Кремовый рай», замерзнув почти до синевы. Дурочка. Березень месяц коварный, вчерашняя оттепель сменилась заморозком, а барышня оделась легко, нарядно. Углядев в конце улицы Крестовского, она юркнула в заведение, картинно взмахнув подолом. Я следовала за начальством в отдалении, чтоб добычу раньше времени не спугнуть, поэтому, когда подошла к витрине, Семен с барышней уже устроились в уголке за уютным столиком. Подождав, пока мужчина сделает заказ и, извинившись, отлучится, я вбежала в кондитерскую, дверной колокольчик задребезжал. Игнорируя официанта, я ринулась к барышне, безжалостно выдергивая ее из мечтательной полудремы. — Простите? — Геля, — упав на стул, я схватила руку бедняжки и энергично ее встряхнула. — Евангелина Романовна Попович, чародейский сыск Мокошь-града. — Да уж известно… — пролепетала девица, поглядывая испуганно на дверь, за которой скрылся Крестовский. Я тоже посмотрела туда, печально вздохнула. — Тебя как звать-величать, красавица? Девицу звали Зиночкой, Зинаидой Андреевной Носковой, двадцати годков, купеческого сословия. Мое неожиданное появление выбило ее из равновесия, она не знала, как со мною себя вести. Перфектное для допроса состояние, особенно для неофициального. — Его превосходительство… — лепетала Зиночка, хлопая глазками. — Нареченный жених графини Головиной, фрейлины ее величества, — сообщила я строго и прибавила с фальшивейшим бабским сочувствием: — Ева Георгиевна, бедняжка. Пока она подле трона службу исполняет, ее разлюбезный в дальнем уезде резвится. Пухлый подбородок собеседницы горделиво приподнялся. Вот она какая, барышня Носкова, целой графине нос утерла. Но следующей фразой я свадебные колокола в девичьей головке приглушила. — Как прознает, а прознает она непременно, тут уж объекту страсти его превосходительства не позавидуешь. В ревности Головина страшна, и направляет ее обычно вовсе не на любимого своего изменщика, а на дев, ни в чем не повинных. Бывали уже прецеденты. У батюшки твоего торговля со столицей налажена? Когда заглохнет, будешь знать, кого в том винить. Зиночка испуганно ойкнула: — Что же делать? — Что-что… — Взяв с хрустальной горки пирожное, я откусила, раздумчиво пожевала, запила чаем. — Да не причитай, придумаем что-нибудь. Например… Оберег на груди завибрировал, сообщая о возвращении Семена. — Зинаида, — проговорила я быстро, — поступим так: мы будто бы знакомицы, я через витрину тебя увидала. Зашла поздороваться. Поболтаем о том о сем, да и разойдемся. Крестовский уже выходил из двери, и бойкая девица, изобразив на личике дурашливую приветливость, протянула: — Вот и Евангелина Романовна к нам за завтраком присоединилась. Начальство со мною поздоровалось, присело, сложив руки на столе. Блеснуло обручальное колечко, Зиночка вздохнула. Пока Семен наливал ей чаю, я вбросила тему беседы: — Какой кошмар у Бобруйских приключился! Барышня согласилась, излишне, на мой взгляд, коротко. — Не желаешь Анну Гавриловну навестить с соболезнованиями? Она не желала. Я посмотрела на Крестовского, чтоб помогал. Он мечтательно улыбнулся: — Хорошенькая барышня младшая Бобруйская и богата теперь. Завидная невеста. Предположу, что через пол года, когда траур по батюшке закончится, под венец пойдет. Зина фыркнула. — Пойти-то пойдет, только не каждый на нее позарится. Семен возразил, что мужчина при женской красоте на многое глаза закрыть может, и напомнил про бобруйские миллионы. Они заспорили, барышню буквально распирало от чужих тайн, и она принялась щедро ими делиться. Нютка — стерва похотливая, ни одного кавалера не пропускала, мамаша ее тех же статей, люди помнят еще, как ее с пузом, нагулянным от другого, с Гаврилой Степановичем венчали. — Это все давнее, — покачала я головой, — быльем поросло про Нинель Феофановну. — Так Нюта в нее пошла! Виданное ли дело, у сестрицы жениха отбить? Манька-то, дура кроткая, только слезы глотала, когда Нютка хвостом перед приставом мести принялась. Из рассказа Зинаиды выходило так: Бобруйский пристава на старшей дочери женить хотел, та влюбилась в красавца Блохина без памяти. Последний особых чувств не питал, потому как… — Вы Марию-то видали? — Носкова закатила трагически глаза. — Не любил ее пристав, но и не отказывался. Женихался примерно, визиты, букеты, все как положено. А в жовтне примерно вроде как поостыл. Манька все глаза выплакала, еще больше подурнела. А Нютка подружкам по секрету поведала, что пред ее чарами кавалер пал. — В листопаде? — уточнила я с нажимом. — В конце, пожалуй, — припомнила барышня. — Потому что в первых числах грудня Бобруйские на воды поехали, а перед тем как раз девичник у нас был, тогда-то Анна Гавриловна и разоткровенничалась. — Далеко у них там дело зашло? — До того самого, — ответила Зина с многозначительною гримаской. — И по всему получается, что покойный Гаврила Степанович дочурку на воды снарядил, чтоб вдали от знакомых от плода этих самых дел избавить. Нютка толстухою форменной уезжала, а вернулась — кожа да кости. — На отца барышни Бобруйские жаловались? — сменила я тему. — Да постоянно. И тиран, и самодур, и тюремщик. В спальнях их запирает, чтоб потемну из дома не шастали. Только доверия к тем жалобам было немного. Постоянно то одна, то другая в городе без сопровождения появлялась, я сама не видала, слуги донесли. Значит, не так уж крепки оказались запоры. — А куда ходили? — Про то не ведаю, врать не буду. Но поговаривают, барыня Нинель Феофановна азартна больно, еженедельно за картами замечена. А заведения отнюдь не приличные, вертепы. Зинку было уже не заткнуть, она сыиата сплетнями без остановки. И про девиц непотребных в тереме она знала. Все знали. Осуждали при этом отнюдь не сластолюбивого купчину, а супругу его, что достоинство дома не берегла. Мне стало грустно и противно в равных примерно пропорциях, Семен скучал, не скрываясь поглядывая на часы. — Что ж, — отодвинула я чашку. — Мы, пожалуй, пойдем, Зиночка. Служба. Рада была свидеться и поболтать. Барышня Носкова попрощалась с нами на улице, избегая встречаться взглядом с Крестовским. — Евангелина Романовна, — вопросило начальство, когда мы остались вдвоем, — позвольте узнать, что вы Зинаиде Андреевне про меня наплели? — Да какая разница? — Очень уж волшебная перемена в барышне Носковой произошла. — Женские секреты, — хихикнула я. — Вам их знать без надобности. В терем Бобруйских отправились пешком, заглянули еще по дороге в банк, побеседовали недолго с управляющим. Тут я отступила на второй план, позволяя расспрашивать Семену. Солидному столичному чиновнику отказать не могли, управляющий обещал к вечеру выписки в приказ доставить. Картина в моей голове складывалась неприглядная, под стать уездному городишке. Проходя по улице, я смотрела на золоченые вывески, нарядные фасады и знала, что за ними прячется беспорядок и разруха, которые непременно воцаряются там, где власть развращена безнаказанностью. На краю площади Семен остановился у лавчонки гравировщика, скомандовал: — Здесь обождите. — А сам толкнул дверцу.