— О чем? — улыбнулся Крестовский, ему невероятно нравилась моя горячность. — Струну срезали заранее. — Кстати, ты не объяснила мне, почему алиби ни у кого нет. — Можно подумать, Семен Аристархович, ты сквозняка в гнездышке разврата не учуял! Ход там тайный. Весь терем ходами этими, что сыр, изрезан. По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь. — Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны. — Любопытно. — Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили. — О Блохине я сейчас говорить не хочу. — Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были! Крестовский нагнулся, потер ногу и посмотрел на меня виноватыми глазами. — Значит, дочь? Которая? Ножка койки, на которой сидел Семен, подломилась, и чародей с грохотом упал. — Не иначе божья кара, ваше превосходительство, — прокомментировала я вслух. — Спокойной ночи. ГЛАВА ПЯТАЯ, в коей картина убийства приобретает глубину, необходимую для последующего раскрытия Лишение прав состояния не распространяется ни на жену, ни на детей осужденного, прижитых, то есть рожденных уже или зачатых, прежде сего осуждения, ни на потомство сих детей. Они сохраняют все права своего состояния, даже и в том случае, когда, с надлежащего разрешения, последуют добровольно за осужденным в место его ссылки… Жене и детям сосланного в каторжные работы или на поселение, прижитым прежде его осуждения, предоставляется именоваться прежним титулом и по прежнему чину или званию мужа или отца… Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845 Проснулась я еще затемно. Постель мы делили с Семеном, наши волосы смешались на подушке. «Я рыжее, гораздо рыжее, морковная практически лисица, а он лев золотистый. Ах, Семушка, удачно как ты койку свою разломал. Мне только того и надобно было, тебя подле ощущать». Перевалившись через спящего, я отправилась за ширму, умылась, привела в порядок волосы. Вчера мы с Крестовским еще долго болтали, иногда шепотом, на темы безопасные, про прочее — одними губами. Целоваться хотелось до одури, но я держалась, а он, может, и не хотел. Сейчас не важно. Только бы живым его из этого городишки вытащить. На нарах завозились. — Доброго утра, — выглянула я из-за ширмы, — ваше превосходительство, извольте велеть вам новую постель предоставить. — Непременно. — Семен пружинно поднялся, потянулся. — В баньку бы сейчас… — С делом закончим, самолично вас веничком отхлестаю. — Это угроза? Хихикнув, я бросила на стул полотенце и пошла к двери. — Собирайтесь. Схватив меня за запястье, Крестовский покачал головой. Я села на кровать, продолжая разговор: — Хотя присутственное время еще не началось, не будет ли ваше превосходительство столь любезен, чтоб о моих скромных победах на ниве сыска послушать? — Валяйте, Евангелина Романовна, — разрешило начальство, судя по звукам, опускаясь в наполненную льдом ванну. — Итак, — начала я напевно, — покойный господин Бобруйский… Излагая свою версию, я подвязывала к ней факты, вещественные доказательства, цитировала по памяти фрагменты допросов и даже стала записывать конспект в развернутый на коленях блокнот. — Понятно. — Хлюпанье прекратилось, омовение закончилось, и Крестовский уже одевался, с вешалки один за другим исчезали за ширмой предметы гардероба. Пожалев в который раз о сундуке, я ощутила себя грязной и поморщилась. Вот что мне давеча стоило Герочке велеть мое имущество по пути в приказ доставить? Забыла, не подумала. Оттого теперь и страдаю. Семен Аристархович вышел, повязывая галстук. — Нам остается допросить воскресшего господина Чикова, и можно отправляться к Бобруйским для ареста? — Не сразу. То есть допрос непременно, но в девять у вас, господин Крестовский, свидание с юной особой. — Ах да. — И еще… — Семен приблизился к столу, достал из кисета бумагу и положил ее в карман сюртука. Проследив многозначительное похлопывание ладонью по карману, я подумала, что вовсе не для скручивания сигарет сия бумажка и что недоговаривает чародей, по своему обычаю. — К банкирам бы заглянуть, до крайности любопытно, какие операции купец Бобруйский проворачивал. — Умно. И это исполним. В коридоре Крестовский сказал бесшумно: — Ни на шаг, Геля. Кивнув, я открыла камеру Чикова и посторонилась, пропуская чародея вперед. Действия мы обсудили накануне, внутрь заходить мне было запрещено. Семен приблизился к нарам, на которых лежал запеленатый в смирительную рубаху и привязанный кожаными ремнями к доскам арестант. — Сережа, — проговорил чародей абсолютно женским голосом, не потешно-писклявым, а глубоким контральто. — Будь хорошим мальчиком напоследок. Чиков зарычал, задергался в путах, оскалился, зубы его показались мне слишком острыми, почти звериными. — Отпусти… Покоя хочу… — Скоро, милый, скоро тебя отпустят. Барышне на вопросы ответь. — Х-хорошо… — Попович! — велел Семен баритоном. — У вас пять минут. — Сергей Павлович… — Я глубоко вдохнула, чтоб задать вопрос, но закашлялась от резкой сладковатой вони. — К сути, Геля, — поторопил чародей. — Кто вам велел убить пристава? — выдавила я, задерживая дыхание. — Барин. — Чиков потянул носом, принюхиваясь. — Бобруйский сто тысяч Фараонии заплатил, чтоб Степку беспутного извела. Пить! Крестовский не пошевелился, а, перехватив мой взгляд на кружку, стоящую у нар, махнул рукой: — Продолжай. — Вы его зарезали или подельница ваша? — Степку-то? — Чиков облизнулся багровым, как кусок сырого мяса, языком. — Манька пырнула, она баба ушлая, тайные чародейские места на теле знает. Солнечное сплетение, понятно. — А подвесили зачем? — Не вешали! Сам он, сам… подлюга… чтоб не обратиться, чтоб… Пить! Арестант дернулся, ремни натянулись. — Достаточно, — сказал Крестовский. — Обождите! — Я заступила ему выход. — Воды ведь просит. — Воды? — спросили одновременно оба, Семен грустно, а Чиков с глумливым хохотом. Чародей отобрал у меня ключи и стал запирать дверь, из-за которой доносился приглушенный, но различимый вой. — Крови! Крови! Крови!