* * * На вторую половину дня запланированы встречи, знакомство с новой, только что назначенной хуметранской делегацией, затем еженедельная аналитическая сессия «Команды ксено», как мы себя называем. Ксенобиологи, ксеноантропологи, ксеносоциологи, ксенолингвисты, ксенопсихологи. Было бы честнее назваться «Командой – логов и -истов». Специалисты, ученые, шпионы. Нет, последняя профессия – никакая не «-логия». И ничего честного в ней нет. Не устаю изумляться лицемерию: мы все из разных стран, и каждый на кого-то работает, но при этом команда продолжает возиться с отчетами, повестками дня и понемногу интриговать, как будто признание вины в мелком преступлении освобождает от ответственности за крупное. Дегра Дунн, как обычно, ведет себя, словно охотничий пес: снова и снова придирается к ерунде, точно встряхивая крысу. Сессия идет тяжело. Правда в том, что наши «-логии» и «-истики» – пыль в глаза: все наши знания либо сообщены через Монолог, либо изложены посредством биохимии наульцами восемьдесят семь лет назад. Наступает вечер, и я гуляю вдоль берега. Прилив идет на убыль, и гуси следуют за ним, клюют обнаженную грязь, как будто хотят ее обескровить. Небо полосатое от облаков, желто-пурпурное. В воздухе ощущается холодок; я прячу руки в меховые манжеты тельбы. Я совсем одна. Эта мысль, это слово вызывает холод иной природы, проникающий сквозь толстую ткань. Быть одиноким в мире, где все живое умножено. Одиночество – дефект рождения, разновидность смерти. Про явление под названием «дакти» сейчас никто не знает, но я-то помню бабушку, которая потеряла сестру. Уже в юном возрасте мне пришло в голову, что иногда лучше уйти вслед за тем, кто умер. Бабушка продержалась два месяца. Не сомневаюсь, что с жизнью она рассталась добровольно. Все равно была мертва наполовину. Вот каменный пирс, поросший желтым лишайником; отсюда в былые времена королевские морские охотники отправлялись на китовый промысел. Иду до конца, мимо серых причальных тумб. Водоросли в воде медленно колышутся. Внезапный порыв ледяного ветра. Вздрагиваю. Так вот чего ты боишься, Фодаман Сульба Баскарбек? Оказаться в одиночестве, самой по себе? В далеком детстве я просыпалась ночью в нашей комнатушке в Брандере. Слушала дыхание Фодлы, лежащей рядом, чувствовала ее тепло, ощущала движения. Потом пыталась отрешиться от всего этого так, чтобы оно слилось с шумом ночного транспорта снаружи. Представляла себя одиночкой. До сих пор помню ту жуткую, леденящую душу панику. Сейчас, вновь ощутив ее у воды, я понимаю то, чего раньше не понимала. Мое сердце сжимается от страха, одиночества, холода. Оно повторяет: время, время, время. Надо выбирать. Сестры Фодла и Фодаман, умницы-разумницы, чье будущее предопределено благодаря таланту. Друзья занялись собственными карьерами, вступили в брак, создали семьи, но настырные у-Баскарбек не сошли с пути, и он привел к Тайному месту и посольству инопланетян. Ты, Фодаман, говорила себе, что в любой момент можешь свернуть на другую дорогу, но это не так. Приближается зима, у которой нет конца. Невыносимо думать о том, что я покину этот мир бездетной. Но время, время… и выбор… и пребендарий, этот инопланетный разум, воплотившийся в теле шестилетней девочки… – Фодаман. Голос тихий, чтобы не испугать, но мое душевное состояние превращает его в подобие выстрела. Я вздрагиваю и не успеваю это скрыть. – Простите, господин посол, я была… за много миль отсюда. – Нет, это вы простите, что мы вам помешали, – говорит сподвижник Хадра. – Мы должны вас кое о чем спросить, – продолжает Хаддавер, и по тону я понимаю, что ему очень многое известно. Озираюсь, чувствуя себя неловко. В Тайном месте есть только одно окно, выходящее наружу, но пока мы трое вот так стоим на пирсе, мне кажется, что нас может заметить кто угодно. – Посол, при всем уважении, существуют правила. – Хотите, чтобы Кларриг и Кларба скормили мне еще один пакет полупереваренного детского пюре с этикеткой Разведывательного управления? Нет уж, боюсь, я намерен задать кое-какие личные вопросы, и ответы нужны соответствующие. Я отворачиваюсь и смотрю на море, надеясь, что мое напряжение ускользнет от внимания посланников. – Спрашивайте, что хотите, господин посол. – Клада – что вы о ней думаете? – Клада – это межзвездная гиперкультура из тридцати тысяч обществ и цивилизаций, настолько разнообразных, что мы могли бы не признать за людей кое-кого из них. Клада до такой степени огромная и древняя, что не знает всего о себе; она растет так быстро и энергично, что никогда и не смогла бы узнать. – А Наул, родной мир пребендария? – Наул – это не единый мир. Я полагаю, что это слово на их всеобщем языке означает «система». Насколько я знаю, Наул состоит из планет, обитаемых от природы, терраформированных миров и лун, а также многочисленных колоний на спутниках негодных для жизни газовых гигантов, высокоразвитых сообществ на астероидах и кометах, ореола искусственных космических обиталищ. Население Системы приближается к триллиону разумных существ. Наул – цивилизация II типа, в иерархии Клады это довольно непрестижная позиция. Слышу, как посол Хадра шумно выдыхает. Я старалась объяснять простыми словами, не преувеличивая, но масштабы Клады превосходят все, о чем мы в силах помыслить. Это общество космической протяженности, устремленное в вечность. Хаддавер кивает и говорит: – Фодаман, скажите, нам есть чего опасаться? – Никто не планирует затевать звездные войны, если вы на это намекаете. Они неправдоподобны экономически, да и к тому же то, что ценно для нас, наульцам безразлично. Сюда не прибудет флот завоевателей из Клады. Тем не менее… – Продолжайте, пожалуйста. – Клада настолько велика и стара, что ее история состоит в основном из слухов. – Какие слухи дошли до вас? – Вы знаете, что во вселенной так и не удалось обнаружить нечеловеческий разум. Кажется почти несомненным, что мы уникальны. Существует только человечество… но некоторые его разновидности стали… инопланетянами. – Ну, даже мой уровень познаний относительно Наула дает возможность понять, что наше общество могут счесть… экзотичным. – Культуры более высокого уровня трансбиологичны. – Машины? Компьютеры? – Нет, берите выше. Я с трудом понимаю, как они живут; на определенном уровне биология и технология сливаются и начинают подчиняться общим законам. Одна цивилизация не совершила такого перехода. Ее аристократы стали машинными сущностями и уничтожили родной мир в междоусобной войне электронного и биологического народов. Выжившие начали экспансию с помощью самовоспроизводящихся машин. В поисках сырья они разрушили целые планетные системы. – Обитаемые? – А также мобильные цивилизации, живущие в космосе. Они верили, что вся биологическая жизнь представляет собой угрозу. Их технология может уничтожать миры целиком. Клада их остановила. – Как? – По слухам, использовав нечто под названием «Асимметричное разделение». – Что это значит? – Не знаю, но думаю, что связано со структурой времени и реальности. Хадра тяжело, громко вздыхает. Я добавляю: – Мы – очень маленький мир. Мелкая сошка даже по меркам сошек. Хотела утешить, но понимаю, что не смогла. Политики не любят, когда им указывают на собственное ничтожество. – Понимаю, – говорит Хаддавер. – Последний вопрос – и я перестану вам докучать. Мы получим от Клады какую-нибудь выгоду? Я вздыхаю, снова смотрю на море и великие льды за ним. – Мне это неведомо, господин посол. * * * Ночью я впервые с подросткового возраста пытаюсь вызвать тремер усилием воли. Сейчас, как и тогда, занятие кажется грязным, эгоистичным; душевной мастурбацией. Если бы кто-то вошел в мою комнату и увидел, что я делаю, мне бы захотелось провалиться сквозь землю от стыда. Идет дождь, холодный и сильный, с крупинками льда. В водосточных желобах грохочет. Шибна разольется, угрожая тайнику пребендария. На моем столе разложены предметы. Лучшие фотографии я распечатала и прикрепила к стене. Украшения, кольца, заколки и шпильки для волос, безделушки, диковинки, сувениры и бесполезные вещи, подобранные, найденные или украденные – все это справа. Слева я раскладываю музыкальные диски, как мозаику. Баночки с ароматическими маслами откупорила полчаса назад, и запахи уже витают в воздухе. Дождь. Не припомню такого дождя. На кровати – одежда. Колеблюсь между парадными брюками, купленными в бутике «Южный берег» в Метевере, и тельбой для холодной погоды, приобретенной ради зимних спортивных каникул в Итранге. Тельба. Уже много лет не в моде, мех на капюшоне и манжетах облез, но, прикасаясь к ней, я вижу, как Фодла держит в руках старую потрепанную вещь, пока я раздумываю, что взять с собой в Тайное место. «Вот это. От безвкусицы еще никто не помер, чего не скажешь о переохлаждении». На мгновение воспоминания заслоняют дождь и эту промозглую, тусклую комнату. Началось? Я надеваю тельбу. Пахнет ею. Фодла. Первая фотография. Академическая процессия. Дождливый день – редкость для Ванхала, – длинная вереница новоиспеченных докторов наук, промокших до нитки, пересекает четырехугольный двор и сворачивает в Зал учености. Фотограф стоит у ворот крытой галереи: вспышка и щелчок для всякой пары, которая сворачивает за угол. Мы с Фодлой с испорченными дождем прическами, в мантиях с парадными фартуками, явно несчастные и мечтающие, чтобы все это поскорее закончилось, чтобы нам выдали свитки и кольца; но Фодле, несмотря на ужасное похмелье, хватило присутствия духа, чтобы высунуть язык на камеру. Я на фотографии серьезная, сварливая и очень мокрая. Как всегда. Одна сестра веселится, а другая хмурится и гадает, чего же ей еще надо. Я включаю музыку, которую мы слушали в тот вечер в кафе. Гармоничные аккорды битрена, на котором играет Нур Видру, изящно сочетаются с размеренным ритмом гадлы Кларабена. Милые воспоминания: болтовня о ерунде, о парнях, с которыми мы целовались. Я беру ароматическую лампу с маслом дерева нид. Запах – мать памяти. Я воображаю, будто что-то чувствую. Вторая фотография. Опять мокрые. Две восьмилетние девочки, застигнутые волнами в Нарравере. Одна наклоняется к объективу – рот открыт, потому что выкрикнула какую-то глупость, – а другая смотрит куда-то: на небо, облака, чайку, вселенную. Девочки держатся за руки. Следующий трек: «Мессонги», настоящий хит того лета. Его все время крутили по радио. Теперь он вызывает неловкость, такую музыку включают на вечеринках для друзей очень поздно, пытаясь вспомнить молодость. Запах – арум-ветивер – вторит соснам в Нарравере, а еще соли, йоду, раскаленному воздуху. Я совсем забыла про купальники с рыбками. Теперь снова чувствую, как трут намокшие лямки. Перебираю образы, звуки, ароматы. Открываюсь им и хочу, чтобы они открыли меня. Жду слабую дрожь, характерную для пре-тремера. То и дело кажется, что я ее чувствую, но всякий раз меня сбивает сквознячок из-под двери, музыкальный аккорд, запах воспоминаний, холодный стук дождя по черепице. Последняя фотография. Все остальные перевернуты, лицом к лицу с прошлым. Остались лишь две молодые дурочки в постели, в какой-то момент их первого месяца вдали от дома, в большом и потрясающем университете. Я даже не помню, какие друзья застигли нас: парни или девушки. Час ранний; накануне была пьянка. Фодла бросается к камере с открытым ртом, волосы растрепаны. Я, как обычно, с насупленным видом выглядываю из-под большого белого одеяла, брошенного на кровать как попало. Беру фарфоровую баночку с итрайном, который источает чистый и соленый аромат плавника. Пахнет солнцем Ванхала, белыми простынями и морем, о котором нам рассказывал ветер, залетая в огромные окна лекционного зала. Новый диск: «Аддухарпа». Длинная танцевальная композиция, в тот вечер как раз была премьера, и мы все ее слушали по отдельности и в компании друзей. Могу танцевать под нее вечно. Даже сейчас она меня заводит. По сегодняшним меркам – старо, ритм банальный и простой, но как же чудесно быть живым, молодым, самостоятельным. Я отваживаюсь сделать несколько танцевальных движений. Приходи туда, где я. Приходи. Ты помнишь? Помнишь? Приходи. Ко мне, сейчас… Чувствую запах… В комнате внезапно становится очень холодно, и я падаю, проваливаюсь сквозь деревянный пол во что-то, куда-то… Женщина оборачивается, словно откликаясь на зов. Фодла… Ничего. Пустота. Я там же, где всегда. Никогда не уходила. Дождь барабанит по крыше, ветер проверяет черепицу на прочность. Я выключаю музыку – глупая, подростковая дребедень. Быстро собираю фотографии, запихиваю в ящик стола. Хотя в комнате холодно – мне никогда не было по-настоящему тепло в Тайном месте, – сбрасываю тельбу и остаюсь в нижнем белье. Чувствую себя старой дурой, сгорающей от стыда, потому что ее застукали, когда она трогала себя в туалете. Я содрогаюсь от смущения. Иди спать, Фодаман. Завтра много дел. Я очень боюсь, что теряю ее. * * * Пребендарий Клады в затруднении. – Меховая или шелковая… – говорит она, сидя на кровати между двумя тельбами. – Я не знаю. Помоги мне, Фод. – Шелковая, – говорю я без малейшей уверенности. – Это вечеринка, там будет жарко. Шодмер надувает губы, берет любимую меховую, затем уступает и кладет обратно. Мы одеваем ее в красивую парадную тельбу из шелка. Мифические животные танцуют на подоле и отворотах брюк.