Я знаю, потому что в первый раз тоже пошла. И это был единственный раз. Они так быстро падали, как будто исчезли. Вот я вижу ухмыляющееся лицо Переса за пределами люка, его поднятые большие пальцы, «Окей!», волосы развеваются над лицом; одно мгновение – и он уже сверкающее пятнышко света на фоне огромной коричневой геометрии пустыни. – Это безумие! – крикнула я мертвой женщине-пилоту. Та согласилась. Сокрушительное беспокойство тех дней в пляжном домике, когда не было волн, исчезло. Осталась одна истинная вера – ускорение свободного падения. Перес казался довольным, вдумчивым, осознанным. Казалось, он понял: то, что он искал в грандиозных волнах, всегда было внутри него. Я никогда не любила Переса так сильно, как той весной в пустыне. Весна в пустыне; лето в пустыне: когда иссякает жара, свет ослепляет, взрывается, убивает. Я рылась в ящиках Переса в поисках футболки, которую можно было бы одолжить, как вдруг мои пальцы нащупали пластиковую пробирку с крышечкой. Внутри что-то задребезжало, когда я ее встряхнула. Нежно, аккуратно. Не хотела будить альфа-самца, ворочающегося под пропитанной потом простыней. Перес продолжал храпеть. Я положила пробирку в карман и преподнесла ее ему поверх дыни за завтраком. – Что это такое? – спросила я, высыпая на стол кучку копошащихся синих пауков. Их тектопластические ножки щелкали и клацали. – А, эти. Нейронные ускорители. – Это было сказано таким беззаботным тоном, словно я спросила его, что за синие птички свили гнездо на карнизе. – Для чего они? – Не догадываешься? – Значит, тебе снова мало. – С ними – в самый раз. – Что они делают? – Замедляют время. Нельзя постоянно наращивать возбуждение. Даже с усилителями адреналина, которые можно купить в любой официальной аптеке, наступает момент, когда мозг вбрасывает повышенную дозу серотонина и нейтрализует дофамин. Или наступает шок. А эти штуки не усиливают кайф, они его продлевают. Подливают горючего. Скорость передачи по миелиновым оболочкам аксонов увеличивается в десять раз. Понимаешь, что это значит? Если внутреннее время ускоряется, мировое замедляется. Десятиминутный серфинг как будто длится… час, два часа. Трини, ты не поверишь; это падение, но, как во сне, ничто над тобой не властно, ничто не может причинить тебе боль, все просто… парит в пустоте. Однако твой разум работает с нормальной скоростью – такова невероятная особенность этого вещества, – и ты как будто становишься сверхчувствительным к термальным потокам и воздушным течениям, перепадам температур и ветрам; ты можешь делать с доской то, о чем раньше и не мечтал. Поскольку твой разум опережает мир, ты как будто управляешь миром; ты думаешь, и небо реагирует. Ты чувствуешь себя Богом; щелчком пальцев мог бы послать торнадо на край земли, мог бы создавать грозы одним взмахом руки. Невероятно. И адреналиновое пламя становится таким, словно… Это невозможно объяснить, Трини. Только испытать. Как будто занимаешься серфингом на волнах собственной мозговой химии. Единое целое с квантовой Вселенной. – Ты уже пользовался этим? – Мы все пользуемся им уже больше месяца, Трини. – И к чему ты обратишься, когда даже этого станет недостаточно? Потребовалось меньше месяца, чтобы самого сложного нейронного ускорителя стало недостаточно. Я поехала в город, чтобы кое-кому позвонить. Перес несколько дней рыскал по дому, смотрел в окна, доставал из ящика свои шелковистые, чувственные костюмы для серфинга, чтобы пощупать и понюхать их, прочитывал в журнале несколько строк, прежде чем выбросить его, переключался с канала на канал ТВ; звуковые панели извергали его любимого Брукнера, пока он жадно ел, двумя руками, прямо из холодильника. Мой звонок требовал гарантий, что никто не подкрадется и не заглянет через плечо. Когда я увидела, как на экране вспыхнул океан, и появился тропический остров – низкое зеленое пятно на горизонте, – я подумала, что неправильно набрала номер, даром что знала код Сантьяго, как свой собственный день рождения. Вязкая медлительность волн давала ключ к разгадке; а еще тот факт, что реальное небо не бывает таким ярко-синим. – Не морочь мне голову, Сантьяго. Остров ухмыльнулся. Остров превратился в голову Сантьяго «Арчимбольдо» Колумбара и поднялся из океана. Затем последовали плечи, туловище, ноги; появился зеленый колосс, волны разбивались о его лодыжки. Он был увешан тем, что выглядело как большая часть Малайского полуострова. Грандиозный венок из перистых облаков украшал его лоб. – Эй, Тринидад. Как видишь, ты отвлекла меня от работы, но я всегда готов уделить время моему любимому этническому меньшинству. Его юмор вызвал у меня еще меньше отклика, чем обычно. – Оставь Переса в покое, Сантьяго. – С его-то телом? И моим? У нас бы получилась отличная тектоника плит. А ты продолжай дуться, малыш. – Да оставь ты его в покое, твою мать! Посетители «Пустынной заправки» («Последний газохол за пятьдесят!») отвлеклись от стеллажей с журналами и витрины со всякой ерундой для перекуса. – Я знаю об ускорителях, я знаю, как они работают, что они делают, я знаю о них все, и это правильно, я ничего не могу с этим поделать, ты же сам понимал, что они не смогут навсегда удержать Переса в небесах с ангелами. Сейчас он подавлен, а когда он подавлен, он унылейший говнюк, и я знаю, это лишь вопрос времени, пока он свяжется с тобой и скажет: «Сантьяго, сделай мне что-нибудь новенькое, что-нибудь крутое, чтобы вштырило, как адреналиновый усилитель или ускоритель, только мощнее и лучше», и поскольку ты не в силах устоять перед вызовом и просто обязан доказать, какой ты гений, ты это сделаешь. Точнее, не сделаешь, потому что все должно прекратиться. Сантьяго, должен существовать какой-то предел, иначе в поисках чего-то большего он убьет себя! – Может, самоубийство и есть «что-то большее», – сказал виртуальный Сантьяго. – Просто оставь его в покое, пожалуйста! Скажи «нет», хоть раз. Ради меня. Ради него. Я прошу тебя. Галлюцинаторный океан плескался у его ног, идеально воспроизводя реальные звуки. – Хорошо, – сказал мокрый зеленый гигант. – Раз ты так вежливо просишь. – Я серьезно, Сантьяго. – Я тоже. Загляни ко мне в следующий раз, когда будешь в Трес-Вальес, Тринидад. Мы с Пересом постоянно огрызались и препирались; небеса сотрясались от наших споров. Энергия разочарования скапливалась внутри него; я знала, что скоро она подтолкнет его вперед, вверх, к новому уровню ощущений. Это был классический сценарий «не могу жить ни с тобой, ни без тебя», и в конце концов я прибегла к классическому финалу. Я переехала из прекрасного дома в пустыне и поселилась вместе с Йау-Йау в ее жизнерадостно убогом приюте для подмастерьев в Лос-Эстудиос. Ангелы и угрызения совести подсказывали, что это было худшее из решений, но я достигла той точки, когда лишь одно имело значение: спасательный плот должен достаться мне, а остальных пловцов пусть жрут акулы. Все мы любим задним числом выискивать знаки и предзнаменования, совпадения, синхронности, погодные предвестники, странных животных и всяких чудаков на пути. Тем утром ничего такого не было. Молния не ударила с неба, не нагрянула орда тектозавров, и три последние буквы на номерном знаке машины, едущей впереди на шоссе, не сложились в мои инициалы. Вообще ничто не предвещало сообщения от teniente Росы Монтальбан из полиции Сан-Бернардино, которое осталось на автоответчике Йау-Йау: живет ли по этому адресу Тринидад Малькопуэло, и если да, не могла бы она позвонить в участок по следующему номеру? Я поняла, что он мертв, в тот самый момент, когда на экране проступило лицо teniente Розы Монтальбан. Она опасливо изложила плохие новости. Произошел несчастный случай. Перес Эскобар и вся его команда мертвы. «Что-то с конвертопланом?» – тихо спросила я. Шок, горе, распад, депрессия: таковы реакции на смерть возлюбленных. Но я ощущала лишь отстраненность, как будто слушала репортаж о войне в другом государстве. Поскольку меня там не было, этого не произошло. Я не могла поверить. Нет, конвертоплан ни при чем. Дело в самой команде небесных серферов. Конечно, еще надо провести вскрытие, чтобы определить, были ли какие-либо сопутствующие факторы, но они как будто (я почувствовала, как мир замедлился, словно я приняла один из нейронных ускорителей Переса)… Просто. Забыли. Открыть. Свои. Парашюты. Я видела, как они падали с неба, балансируя на неустойчивой воздушной волне, воображая, что сила их умноженной воли может каким-то образом повернуть гравитацию на девяносто градусов так, чтобы она вечно тянула их вдоль изгиба мира. И одновременно с этим они падали все быстрее, приближаясь к земле. Испытали ли они откровение в последний миг, отчаянно развертывая парапланы и в ужасе понимая, что уже слишком низко и слишком поздно? Или реальный мир просто поднял руку, проник в их грезы и отправил всех в небытие? – Сеньора Малькопуэло? Сеньора? Я пыталась рассчитать конечную скорость человеческого тела массой шестьдесят килограммов, падающего с трех километров. Вероятно, я пробормотала что-то о том, когда мне прийти опознать Переса и уладить формальности – помню только слова «спокойствие и ясность», которые мой внутренний голос вопил без остановки, – потому что на следующий день внезапно обнаружила, что направляюсь на восток по Десятой, в трех километрах он Бэннинга, с бледный, заплаканный Йау-Йау на пассажирском сиденье и без четких воспоминаний о том, как я туда попала. Горе должно было уничтожить меня. Что я чувствовала, так это угрызения совести за то, что этого не произошло. Фраза из старого монохромного фильма Хичкока все время крутилась у меня в голове, пока я вела машину: «Через несколько дней у тебя будет прекраснейший нервный срыв, дорогая»[136]. Teniente Роза была милой и доброй, она приготовила нам пустынный чай и небольшую проповедь. Посмертное сканирование обнаружило следы того, что, по-видимому, было изготовленным на заказ кортикальным амортизатором, который проник в ствол мозга с помощью ацетилхолинового ускорителя. Моделирование показало, что это привело к замедлению хроноперцепции настолько, что время фактически остановилось, отключив когнитивные фильтры, которые предварительно обрабатывают сенсорные данные и переводят их в понятные формы в соответствии с запрограммированными априорными когнотипами. У них случилась передозировка реальностью, недифференцированные данные хлынули через уши, глаза, нос, язык, кожу неудержимым потоком чувственных впечатлений, которые длились одновременно недолго и целую вечность. Небесное сатори. В тот момент мне захотелось увидеть, как Сантьяго Колумбар висит на своих кишках. – Особенность дизайнерских наркотиков в том, что вы всегда можете отследить их до производителя. Эти маленькие шедевры пришли из задрипанной лавчонки в Сан-Фернандо, где конструируют смартгены для некоего сеньора Майкла Роча из Шерман-Оукс. Наши городские сестры ведут с ним продуманную беседу прямо сейчас. Прости меня, Сантьяго. Ты говорил правду и сдержал слово. Дом смерти подготовил Переса к резервуару Иисуса. Они пошаманили с текторами, собрали воедино, сделали нечто вроде Переса Эскобара, который пытался научить меня искусству дзен-серфинга в «Оверлуке». Teniente Роза спросила, он ли это. Я кивнула. Йау-Йау бросила взгляд и так расчувствовалась, что ей пришлось помочь сесть на стул. Даже после смерти он выглядел недовольным. Затем пять темноволосых красивых женщин из Дома смерти опустили пластиковую крышку резервуара, и меня осенило. – У него есть полис инморталидад? Одна из женщин проверила персоналку. – Тут пусто. Среди моих знакомых не было незастрахованных на случай воскрешения. Эти пять Парок унесут Переса в вечность рабства; ни гражданства, ни собственности. Извечным грехом Переса был грех сатанинский: non serviam. Гордыня. Да, он был глупым тщеславным ублюдком – это как минимум, – но в тот момент я почувствовала, что он заслужил обрести в смерти свободу, которой никогда не знал при жизни. – Сколько будет стоить, чтобы… ну, вы понимаете? Они назвали сумму, которая вызвала у Йау-Йау невольный вздох. – Дешевле купить его контракт, – сказала мертвая с персоналкой. Из всех слов, произнесенных за последние двадцать четыре часа, именно эти проникли сквозь мой панцирь бесчувственности. Я увидела Переса воскрешенным, отремонтированным, пылающим тем странным черным жаром, что исходит от мертвых. Я увидела, как он ходит по моему дому в Ла-Крессенте, прислуживает, выполняет поручения, заботится, трудится, исполняет свой долг перед нанимательницей. Я увидела, как покрываю его поцелуями, увожу в свою постель, в укромные уголки садов, в теплые воды бассейна, наполненная любовью, ведь я его не потеряла насовсем, он нашелся, он стал моим. Немыслимо. Смерть сильнее любви. Он запомнит Тринидад Малькопуэло, но не любовь, которую она ему подарила; это будут просто еще одни утраченные отношения из того времени, которое покажется ему долгим и очень подробным сном. – Оплачу его воскрешение со своего счета инморталидад, – сказала я мертвым женщинам. – Больше не желаю видеть его и слышать о нем. – Это почти наверняка, – заверили они. Йау-Йау отвезла меня обратно в город, потому что к тому моменту начался тот самый замечательный нервный срыв, который я себе пообещала. – Это один из тех извращенных законов, которые управляют человеческой болью, – сказала Тринидад. – Чем омерзительнее ублюдок, тем сильнее мы его любим. Перес определил мою жизнь. Все, чем я была, стало реакцией на него; без него Тринидад не существовала. Еще до того, как психопроги покончили со мной, я рыскала по холмам в поисках нового Переса, чтобы вручить ему нити своей судьбы. Если проги говорили мне чего-то не делать, я делала, потому что в худшем случае эти любовники не причиняли вреда, а в лучшем – я ощущала нечто живое. В том году, когда я прекратила терапию, у меня было тридцать романов: самый короткий продлился двенадцать часов, самый длинный – три недели. Чтобы найти себя, мне пришлось раствориться в других. Многочисленные свечи «Посады» догорали, превратившись в слабо светящееся созвездие, сокрытое в поникшей зелени. Гроза миновала, и теперь по крыше мягко стучал дождь. – Ты уже нашла себя? – спросила Монсеррат Мастриани.