Дзинь-дон. Она сдвинула руку с оружием. На долю сантиметра. Лезвие скользнуло в нескольких миллиметрах от левой стороны головы жертвы. Миклантекутли бросила мотоцикл в занос. Ослепленный брызгами и дождем, Сантьяго вцепился в лица резиновых демонов на спине бывшей любовницы и ценой немалых усилий не свалился с сиденья. Парнишка стоял, улыбаясь. Его волосы прилипли к телу, кожа была в разводах, как поверхность грозовой тучи. Он очень медленно поклонился, продолжая улыбаться, и захлопал в ладоши – тоже медленно. Миклантекутли спешилась. Дождь струился по ее одежде из кожи и латекса, когда она тоже поклонилась обнаженному парню. – Спасен в последний миг, – улыбнулась она. – Пусть и мне так повезет в следующий раз. Она отдала все свое оружие: заточенный о мостовую жуткий клинок, нож, которым перерезала горло девушке, пять сюрикенов из разномастных нагрудных карманов с застежками-молниями, болас из моноволокна с грузилами в виде хромированных черепов, прикрученный к правой лодыжке поверх ботинка. Все это ложилось на мокрую и пестреющую отражениями мостовую с такой неторопливостью, словно Миклан священнодействовала во время мессы или играла роль на сцене театра Но. Остальные тоже сдавали оружие, которым пользовались во время Охоты. Вдалеке что-то взревело; крик проклятого в Ночь мертвых. – Что вы делаете? – спросил Сантьяго. – Я не понимаю. – Поймешь, – рявкнула Ананси. Миклантекутли взмахнула кулаком в воздухе и крикнула своим братьям и сестрам, Ночным охотникам: – Лады, ребята! По коням! Поднят зверь! Снаружи кафе «Посада» на Уиллоуби-авеню представляло собой типичный для некровиля плод союза новогодней елки и испанской католической миссии. Внутри неф, алтарь, хоры и клуатры, а над ними – куполообразная крыша из прозрачного тектопластика. Большую часть пространства занимали огромные растения в горшках, между которыми втиснулись элегантные чугунные столики, выкрашенные в белый цвет. Тропические птицы попискивали и издавали длинные трели, макаки спускались по стволам или хорошо скрытым колоннам, чтобы порыться под столами и набить защечные мешки. Голубой ара поднял хвост, хихикнул и нагадил в двадцати сантиметрах от носка поврежденной туфли Тринидад. Стены были украшены любопытными фресками со скелетами в сюртуках и свадебных платьях; пеоны, бегущие с zócalos в невнятном ужасе от странных огней в небе. Каждый квадратный сантиметр свободной площади был занят теми, кто скрылся от ночи веселья и грандиозного разврата, которая с катастрофической внезапностью сделалась опасной. Кто-то прикрепил рулонный экран к поперечине между двумя опорами крыши; встревоженные симулякры-ведущие новостного канала пытались не утонуть в потоке событий. Молодая женщина – почти подросток, как предположила Тринидад, – подбежала к Саламанке, сияя от возбуждения. Копна вьющихся черных волос, симпатичное лицо (первый номер в любом каталоге теломодов), но кое-где проглядывал подкожный жир, с которым ей предстоит бороться до конца своей мясной жизни. – Саламанка! Саламанка! – взвизгнула она. – У них корабли! Я слышала по новостному каналу, разве это не фантастика? Саламанка, так она его называла. Кем она была – другом, возлюбленной или потерянной и одинокой? Или просто еще одной бедняжкой-беспризорницей, нуждающейся в спасении? Ведущий на экране растворился в сияющем синевой изображении фрагмента земной поверхности. Океаническая часть: под спиралями облаков виднелась расплывчатая эмблема «Кока-колы», образованная морскими текторами, выделяющими краситель. Внезапная вспышка сверхновой озарила экран в правом верхнем углу. Послышались вздохи и разрозненные одобрительные возгласы. Что-то состоящее то ли из тени, то ли из драгоценных камней, но в основном из изящных солнечных парусов кувырком пролетело через кадр. За первым объектом последовали другие. – Истребители, – сказал Саламанка. – Разгоняются при трех g до сверхскоростей и пытаются внедрить дефрагментаторы в системы самовосстановления хлопушек. Двадцать миллисекунд боевого времени, три месяца сенсорной депривации в ожидании, пока орбитальная механика доставит их домой кружным путем. – Казалось, его заворожила павана огней на экране. – В основном это дети лет двенадцати. Подключенные к виртуализаторам в режиме реального времени. Они могут выдержать ускорение и развить нужную скорость. Их хватает на восемь, максимум десять месяцев. Им устанавливают помпы с усилителями миелина, из-за скорости. Я помогал разрабатывать боевые проги… было дело. «Когда?» – подумала Тринидад. Фотохимическое мерцание быстро перешло в инфракрасный диапазон. – Однако одним ублюдком меньше, – сказала высокая женщина средних лет с безжалостно зачесанными назад волосами. – Сомневаюсь, – сказал Саламанка. – Эти корабли – немногим больше, чем электромагнитные катапульты, встроенные в сердечники изо льда и железоникелевого сплава; они должны были переработать сырье в ореол приманок и отклоняющих устройств задолго до того, как достигли дальней околоземной орбиты. Я бы не ставил деньги на «Диких ласок»[132]. Вторая короткая вспышка сверхновой осветила небо. Третья, четвертая, пятая – они распределились пологой дугой, пересекающей светящийся терминатор Земли. – Господи, – выдохнул Саламанка. – Истребители. Их сбили. Им крышка. – Он стоял, уставившись на экран, где картинку поспешно сменили на свежие кадры из Парижа: снятые с воздуха беспорядки в некровиле Ла-Дефанс. Оставалось лишь воображать крики детей, сгорающих на границе с космосом. В небесах нельзя воскреснуть. Даже Адам Теслер не в силах зачерпнуть пригоршню плазмы и вылепить из нее человека. – Самоубийство. Гребаное самоубийство… – Эй, Саламанка. – Малышка с вьющимися волосами осторожно потянула его за руку. – Не ляпни что-нибудь, из-за чего у нас у всех будут проблемы. Девушка – Саламанка представил ее как Розальбу – подвела их к столику под высоким рожковым деревом, увитым фикусом-душителем. Розальба встала позади престарелой женщины с такими голубыми глазами, каких Тринидад еще ни разу в жизни не видела. Рука девушки покоилась на спинке кованого стула, на котором сидела женщина, в собственнической манере, говорившей о защите, признательности, уважении. Мать, бабушка, возлюбленная? В обществе серристос столько же гендеров, сколько холмов в округе. – Монсеррат, позвольте представить вам Тринидад, мою подругу. Тринидад, я хотела бы представить Монсеррат Мастриани. Малькопуэло считали себя достойными La Crescentistas[133], но отец Тринидад признался, что верхом его мечтаний было приглашение на коктейль на террасе с кем-то из Мастриани. Они были первыми латиноамериканцами с итальянскими корнями в Старом Лос-Анджелесе, по-настоящему разбогатевшими до Рывка, и поэтому их положение считалось завидным. Почувствовав, что климат становится более теплым и влажным, они вложили средства в генетическое улучшение тропических фруктов, которые теперь росли на крупных агропромышленных фермах в восточных долинах. Естественная склонность биотехнологов к работе с чем-то малым и структурно безупречным привела их к инвестированию в развивающиеся нанотехнологические корпорады. Они наняли Адама Теслера в свой научно-исследовательский центр в Калвер-Сити. Пожизненный президент Марчелло Мастриани осудил исследования Адама Теслера на тему Постулата Уотсона как не имеющие коммерческого применения и отменил финансирование. Адам Теслер расторг свой контракт с «Мастриани СимуЛайф» с огромным скандалом, занял шесть миллионов долларов у консорциума Тихоокеанских банков и венчурных капиталистов и открыл собственное дело. Через три года Марчелло Мастриани умер от рака гортани. Еще через два года Адам Теслер воскресил пятидневный труп шимпанзе Роналду и открыл вечную жизнь. Таким образом, Мастриани вошли в ту же категорию, что и голливудский агент, сказавший про Фреда Астера, что он «не умеет играть, не умеет петь, немножко умеет танцевать», и конструктор «Титаника», который думал, что спасательных шлюпок хватит, а потом угодил в Вальхаллу Раскаявшихся-в-последний-момент[134]. Тем не менее, в Ла Крессенте они были ближе всех к понятию «королевская знать». Что-то подняло сеньору со стула. Что-то протянуло руку сеньоры. Экзоскелет представлял собой прозрачную оболочку, охватывающую все части тела Монсеррат Мастриани, кроме головы и ладоней. Он блестел от нейросхем и выглядел как виртуальный комбинезон на максималках, как спасатель из Силикон-бич, напичканный полупрозрачными тектопластическими мышечными усилителями и пестрящий прожилками, по которым толчками передвигалась прозрачная жидкость с чем-то вроде песка. Конечно, Тринидад слышала о таких вещах. Она никогда раньше не встречала людей настолько больных, чтобы в них нуждаться. Сами Мастриани были среди тех, кто вострубил о чудесах, которые нанотехнологии могли предложить медицинской науке. Реальность заключалась в том, что лечение текторами оказалось чудовищно дорогим, а продление жизни, которое они предлагали, – настолько мимолетным по сравнению с фактической вечностью воскрешенных, что в случаях неизлечимой болезни общепринятой медицинской практикой стала молчаливая эвтаназия. Для Монсеррат Мастриани отказаться от порции «Успокой-чая» и смириться с унижениями экзоскелета было либо проявлением невыразимой смелости, либо неподражаемой трусостью из-за процесса воскрешения – так, по крайней мере, казалось Тринидад. Она взяла протянутую руку, обменялась любезностями и постаралась не думать о гниющем гамбо[135]. У основания шеи старухи виднелась сетка воспаленных разъемов, где копошились цепкие интерфейсные щупальца костюма. – Да, я абсолютный ужас, – доверительно прошептала Монсеррат. – Тем не менее, я чувствую непреодолимое желание нассать в глаза любому, кто использует слова «физически неполноценна» в пределах моей слышимости. Саламанка! – Это прозвучало с манерной властностью, сообразной для увядающей дворянки. – Принеси сеньоре Малькопуэло чего-нибудь выпить. – Спасибо, у меня есть своя выпивка. – Она вытащила серебряную фляжку. – Можно? – Монсеррат протянула жуткие руки. Понюхала содержимое, глотнула, вытерла губы и вернула фляжку Тринидад. – Катаешься на ягуаре, значит? – Бабушка, – запротестовала Розальба. – Мне восемьдесят три года, я умираю от третичного метастазирующего рака позвоночника – думаю, это дает мне право делать то, что вздумается, Розальба. – Итак, Йенс уже здесь? – спросил Саламанка. – Ищет своего связного, – ответила Розальба. – Не знает, когда вернется. – А пока, – сказала ее бабушка, – поведай нам свою историю, Тринидад. Никто не приезжает в некровиль без истории. Будет приятно услышать что-нибудь новенькое, мы-то свои друг другу рассказали много раз. Йенс – игрок, и это его главная ставка; Саламанка устал жить, но боится умереть, как поется в одной старой песне; я, да ты просто взгляни на меня, моя история написана повсюду на этом отвратительном экзоскелете; Розальба – послушная внучка, которая так сильно любит свою абуэлу, что готова принять ради нее то, против чего восстает разум. Старые кости, обглоданные. Расскажи нам свою историю. Расскажи, что и почему, девочка. Исповедь – это таинство. Почему бы и нет? Почему нет? Почему? Переверни этот воображаемый сентаво и посмотри, какая сторона засияет от синеватых вспышек молний. По изогнутой стеклянной крыше пробежала тень. Тучи. Крылья Громовой Птицы. Пламя свечей замерцало. Тринидад облизнула губы. – Меня зовут Тринидад Малькопуэло, я родом из Ла-Крессенты, и я здесь сегодня вечером, потому что совершила ошибку, влюбившись в Переса Эскобара. Я познакомилась с Пересом зимой, когда мы поехали в «Оверлук». Мы отправились в горы, потому что захотели снега. Семья Марилены владела зимним домиком. Сколько угодно зимних развлечений, если мертвые не мешают. Мы зафрахтовали конвертоплан, наполнили его всяким и всякими – поесть, поболтать, потрахаться, – а также лыжным снаряжением и подарками к Рождеству, и велели лететь, пока не увидим снег. Перес оказался среди «багажа». Его нельзя было носить, есть или обнимать, его можно было либо уложить в постель, либо завернуть в подарочную упаковку и повесить в чулке над камином из настоящих дров. Скорее всего, и то, и другое: Арена, с которой я делила квартиру ради уменьшения налогов, стащила его с орбиты Сантьяго Колумбара и приготовилась к очень долгой, уютной зиме. Мы выяснили, что имела в виду Марилена, говоря о мертвых. Первые несколько дней мы сталкивались с ними повсюду, все были в одинаковой позе: сидели в креслах, руки на бедрах, головы слегка наклонены, совершенно неподвижные, холодные и твердые, как стекло. В отключке, как сам «Оверлук». Мертвее мертвого. Кто-то предложил перенести их всех в гараж, но мы так и не решились взяться за дело. Кто-то еще предложил разморозить одного у камина, а не то мы траванемся трупным ядом, если продолжим «готовить» сами. До этого тоже не дошло. Перес не разделял идею Арены о зимних видах спорта. Он отклонил ее приглашения на «гигантский горизонтальный слалом» и «женский спуск перед камином» и с первыми лучами солнца отправился в одиночестве бороздить замерзший океан. Оставшись в одиночестве – партнер, с которым я приехала, оказался истеричным занудой, – я наблюдала, как он вырезал кривые на снегу при боковом ветре, ведя свою доску по склону Плакальщицы. Когда он возвращался, в нем всегда было что-то светлое. Перес сиял. Доска, снег, небо, дух: элементарная сущность его самости. – Искусство дзен-серфинга, – попытался объяснить мне Перес. – Теория всего учит нас, что у каждой вещи есть волновая ипостась. Мироздание базируется на волнах, десятимерная природа суперструн пересекается с четырьмя измерениями нашей вселенной. Реальность – это серфинг. Снег – это всего лишь одно из конечных состояний воды, на другом конце – облака. В середине – изгиб обратного течения. Когда ты избороздил воду во всех ее формах, ты понял воду, стал единым целым с водой, настроился на природу волны. – В буддизме Нового Откровения смысла и то больше, – сказал я. Он рассмеялся. – Знаю. Я говорю это только для того, чтобы залезть девочкам в трусы. – Но зачем ты это делаешь? – Лезу в трусы? – Занимаешься сноубордингом. Пытаешься оседлать великую волну. – По той же причине. Я убеждаюсь, что жив, hermana. «Оверлук» был началом конца для прежних отношений и концом начала для новых. Я отправилась на запад с Пересом, чтобы научиться искусству дзен-серфинга. В первый раз, когда я увидела, как он исчез под грохотом рушащейся десятиметровой волны, я поняла: предел моих надежд – остаться неофитом на мелководье. – Господи, Перес, я думала, ты утонул… – сказала я, обнимая его, холодного, мокрого, дрожащего и реального для меня. Он отлично выглядел в мокром неопрене. – И что? Меня бы просто засунули в резервуар Иисуса, и, вынырнув, я бы попробовал опять, только на этот раз не смог бы утонуть. Я думала, что он съязвил из-за своего мужского эго, потому что был зол и обижен. Я ошиблась. Он был безнадежным адреналиновым наркоманом. Для него реальность существовала лишь в ощущениях; нейрохимические всплески помогали ему понять, что он живой. Когда на несколько дней кряду опускались холодные туманы, океан делался плоским, словно лист полированной стали, и медно-янтарный свет заливал деревянный пляжный домик, где мы жили по выходным, он врубал Брукнера на оглушительной громкости и слушал так сосредоточенно, что процесс казался почти динамичным. – Это жизнь! – надрывался он, перекрикивая струнную музыку. – Разве ты не слышишь ее в каждой! Отдельной! Ноте? Брукнер посвятил свои симфонии Богу. Я это чувствую – я с ним на одной волне. Даже в те первые дни я понимала, что он несчастен. Я, прибой, музыка – нас было мало. Он хотел большего. Он ворчал, рычал, выл. Его способность быть несчастным оказалась воистину байронической. Такое можно назвать жутким, но в конечном счете оно было достойно сожаления. Затем Перес исчез. Никто из corillo не знал, куда он подевался. Он уклонился от юридических прог Йау-Йау; даже Сантьяго не смог отыскать его в призрачных землях виртуальности. Через неделю ублюдок появился, расплываясь в улыбке, полный любви и такой счастливый, что мне не хватило жестокости всадить в него торпеду своего гнева. Он нашел что-то покруче океанской волны. На непосвященный взгляд она выглядела как обыкновенная доска для серфинга, возможно, чуть более плоская, чуть более узкая. Только при ближайшем рассмотрении можно было заметить расширения, изгибы, обводы, намекающие на то, что она двигалась в совершенно другой среде. – Это больше, чем свободное падение, больше, чем полет, – рассказывал он. – Это серфинг в небе. В воздухе так же много течений и волн, как и в море, и на них можно кататься. Чувствовать, ощущать, следовать им – и они понесут тебя за собой. Если оседлать волну на этой штуке, можно превзойти ускорение свободного падения. Вырваться из плена гравитации. Стать единым целым с небом. Господи, самое сложное – дернуть за шнур, расстегнуть ремни, отпустить доску и отдаться притяжению земли. – И ты этого искал, Перес? – Этого, Трини. Он избавился от пляжного домика и переехал на восток, в пустыню, где земля была такой же чистой, абсолютной и пустой, как большое небо. Я отправилась с ним. Каждый день небесные серферы застегивали свои облегающие летные костюмы, затаскивали доски в грузовой конвертоплан, поднимались на пять тысяч метров, а когда летательный аппарат переходил в режим горизонтального полета, цеплялись ногами за ремни на досках и вываливались наружу.