Ёган выразительно развел руками и начал чистить сапоги. – А раз ты такой правильный, что ж ты просил меня научить тебя воинскому ремеслу? Тоже хочешь стать душегубом? – А что ж, – вздохнул Ёган, – глядя на вас, скажу: душегубство – дело прибыльное. – Ну, раз прибыльное, то надо учиться. Бери-ка копье, щит и давай учись. Только на улицу иди. – Что, сейчас, что ли? – А что такого? – Так темнеет уже. – Ничего, триста раз сделаешь и спать пойдешь. – Ну… – Бери копье и иди учиться, – настоял солдат. – Ишь, тоже мне, святоша… Ёган вздохнул опять и полез в кучу, где были сложены доспехи и оружие. – И не ставь сапоги мои так близко к огню, болван. И поутру чтобы не забыл смазать их салом, и чтоб на заре кони были уже оседланы, не дай бог проспишь. – Ясно, – грустно сказал слуга, а Волков повалился на перины. Давно, давно он не испытывал таких ощущений: тепло, мягко, сытно, ничего не болит, и не нужно в ночь и в дождь заступать в караул. Вот так и жили благородные. Так жили обладатели гербов. Он думал: если все получится, то у него тоже будет герб, и дом, и перины. Он задвинул занавеску кровати, и теперь сквозняк не беспокоил его, даже можно было пока не укрываться, и тут черт дернул его подумать о женщинах, и он сразу вспомнил ее. И десяток мыслей начали рвать его предсонное умиротворение в клочья, как волки дерут падшую лошадь. Он начал вспоминать весь диалог, до мелочей. И сейчас он понял, что построил бы разговор иначе, произносил бы другие слова и стоял бы не так, и смотрел бы правильно, и использовал бы иные интонации. Собственные ошибки и откровенное хамство молодой госпожи вызывали в нем прилив раздражения. Каждая колкость этой девицы провоцировала в нем новую волну гнева. И сон ушел, не оставив и намека. В узком окне стало совсем черно, а он все лежал и злился. Уже и Ёган вернулся неразговорчивый, завалился на свою солому и молчал. – Как зовут молодую госпожу? – спросил солдат. – Хедвига, обычно Ядвигой. – Хедвига, – повторил солдат. – Капризная или воинственная. Ей подходит. А что же она не замужем? Иль приданого мало? – Женихи-то были, приезжали, много было. Сватов приезжали вереницы, что крестный ход. Вроде даже граф какой-то приезжал старый. – И что? – Да ничего, до сих пор не замужем она. – Ну а дело-то в чем? – Ну а я почем знаю? – Ну а что говорили? – Да ничего не говорили. Дура она, говорят. Давайте уже, господин, спать будем, мне вставать затемно, а еще сало для сапог найти. – А еще тебе палку в виде меча выстругать и палку в виде копья и щит сплести. Плести-то умеешь? – Плести – дело немудреное, все умеют. А зачем это? – Чтобы не бездельничал. – А когда это будет нужно? Завтра, что ли? – Нет, к воскресной мессе, болван. Конечно же, завтра. Учить тебя буду. Ты ж хотел учиться? – Хотел… завтра сострогаю. Ёган замолчал. И Волков молчал. Слуга вскоре заснул, а вот солдат заснуть уже не смог. В комнате было уже не тепло, а жарко, и от того, что ворочался с боку на бок, рука заныла, и мысли лезли в голову, и воспоминания, и лица, лица… Лица врагов, командиров, подчиненных, лица друзей и их могилы, и девица эта хамоватая, дочь барона. Как вспоминал про нее, так хоть вставай и за меч хватайся. Он и вставал, подходил к узкому окну, смотрел в темноту. Теплый ветер заносил в окно морось. Ёган храпел. Где-то далеко завыл волк, тут же в деревне ответила лаем собака, затем другая, и еще одна совсем рядом с замком, и сразу дружно, хором, отозвались собаки из псарни барона. Но, видимо, разбудили псаря, тот их успокоил, а Ёган все храпел. Солдат подошел к нему и пнул в ногу. – Чего? – проснулся тот. – Хватит храпеть, спать не даешь. – У-у-у… прям как моя жена, – пробурчал слуга, поворачиваясь на бок. Волков лег, огонь в камине догорел, было тепло. «Как бы заснуть-то, а то вставать уже скоро, – размышлял он, – главное – не вспоминать эту бабу». И тут где-то совсем рядом заорал первый петух. «Ну вот, можно уже не ложиться». – Солдат вздохнул. – Господин, господин, вставайте, ну, завтрак на столе, кони оседланы, стоят, бабки уже, вон, в церкву пошли. Поедем мы сегодня в монастырь? И сержант вас спрашивает. У аббата было много дел. У солдата тоже, но дела аббата, видимо, были важнее, и поэтому солдат терпеливо ждал, пока тот освободится. Он давно уже передал письмо отца Виталия и сидел в приемной на черной, древней лавке. Наконец тяжелая дверь отворилась, и молодой лысый монах, войдя, произнес: – Отец Матвей просит вас. Солдат вошел в большую обеденную залу. Света здесь было немного, потолки черны от копоти, столы и лавки старые, тяжелые. На одном из столов лежали большие листы с планами и чертежами. Рядом сидел немолодой уже монах, на груди которого на простой веревке висел деревянный крест. Монах был почти лыс; встал, улыбнулся, сделал шаг навстречу, подал руку. Совсем не стариковские глаза глядели на солдата пытливо и внимательно. Волков коротко поклонился, взял руку монаха и поцеловал. – Рад, действительно рад видеть вас, доблестный воин, победитель дезертиров и новый коннетабль Рютте. Отец Виталий пишет о вас в превосходных формах. – Как бы он меня не переоценил. Он слишком добрый человек. – Верно, верно, он у нас такой. – Вы знаете, о чем я хотел вас попросить? – сказал Волков. – Знаю, – ответил аббат – Но я вам откажу. Солдат растерялся, даже опешил, он никак не ожидал такого быстрого отказа. – То есть… Я просто хотел, чтоб в феоде Рютте… я просто хочу в Рютте навести порядок. – Там не будет порядка, пока сам сеньор и есть беспорядок. Солдат смотрел на него непонимающе. – Да, да, сын мой. Ваш наниматель – вздорный пьяница, задира и дуэлянт. Жадный человек, дерущий со своих холопов последнее. – Аббат вздохнул. – Люди его – самые бедные в графстве. Стыдно сказать, но настоятель прихода в Рютте – просто нищий. Вы ведь видели отца Виталия? – Видел, он мне показался отзывчивым и понимающим. – Добрейший человек. Он сам чинил крышу в приходе с добрыми людьми, которым ему нечем было заплатить. – Мне казалось, что моя затея – богоугодное дело, – произнес солдат. – Может, его люди так бедны, потому что нет порядка в земле его? – Именно, именно. Я звал его приехать поговорить многократно. Он не явился. Я не гордец, я отправился к нему, он меня не принял. Я не гордец, я поехал к нему еще раз, а он демонстративно отбыл на охоту. Он не хотел говорить со мной, потому что знает, что грешен, и не хочет каяться. – И все-таки, я думаю, хороший аудит улучшит положение людей в феоде. – И я так думаю. Точно так же, как вы. Но полагаю, что начинать нужно с головы, сын мой. Пусть фон Рютте сам приедет, я хочу, чтобы этот задира поговорил со мной. Просто поговорил. – Странно, – вздохнул солдат. – А мне один поп рассказывал, что церковь всегда будет поддерживать богоугодные дела, не выставляя предварительных условий. – Сын мой, – аббат усмехнулся, – строя баталию против кавалерийской атаки, что бы вы раздали своим войнам: мечи или пики? – Конечно, пики. – Вы знаете наверняка? – Конечно. Я сам стоял в таких баталиях. – А я знаю наверняка, что такое богоугодное дело, и я бы дал вам четырех грамотных и знающих толк в хозяйстве братьев. Несмотря на то что я затеял большую стройку и они мне самому очень нужны. Но пока барон не приедет, я вам их не дам. – Я поговорю с бароном. – Поговорите-поговорите, но не думаю, что у вас получился. Барон упрямее, чем любой баран в графстве. Солдат посмотрел пристально и произнес: – Мне кажется, вы его не очень любите.