В предвоенном Питере турусовские «восковые персоны» стали входить в моду. Трехмерный портрет стоил очень недешево, да Мона еще и не всякого заказчика брала. Сначала сажала человека в кресло, щупала лицо пальцами. Они рассказывали ей больше, чем глаза. Если объект интересный – лепила. Нет – отказывала. А еще, уже для себя самой, постепенно превращала свою мастерскую в сказочное королевство, населенное восковыми фигурками в одну десятую натуральной величины. Жителями королевства становились все люди, чем-то привлекшие Монино внимание. И всяк попадал на свое место. Ненавистная мучительница детства, гимназическая инспектриса Извольская, пасла на лужайке свиней. «Первый поцелуй», юнкер Келлер, навечно остался заколдованным принцем. Возлюбленный, с которым Мона плохо рассталась, лежал вампиром в стеклянном гробике, пронзенный осиновым колом. Но были там и шестеро остальных, с которыми она разошлась без обид. В своем идеальном мире она каждого наградила в соответствии с заслугами. Бравые солдаты маршировали по кукольной улице, томная барышня выглядывала из окошка. Мудрый алхимик, вылитый доктор Турусов, колдовал над философским камнем. Там много что было, в восковом королевстве. Мона так к нему привязалась, что не уехала из обреченного Петрограда, когда это было возможно. А ведь мудрый папа еще осенью семнадцатого сказал, что российская почва истощилась и горшку с цветком пора перебираться в иные черноземы. «Психиатры нужны только там, где психически здоровые люди изолируют от общества психически больных, а в стране, где психи сажают здоровых, мне делать нечего». И увез плачущую маму в Финляндию, а оттуда через Швецию и Францию в Швейцарию. Получил в Женеве кафедру, слал письма, звал. Потом письма из-за границы доходить перестали, а уехать из России стало нельзя. Мона и не собиралась бросать своих восковых подданных. Как-то существовала, понемногу продавая обстановку. Научилась спекулировать, менять вещи на продукты. Только вот население королевства больше не увеличивалось, потому что негде было взять воск. Месяц назад, в апреле, она узнала, что под Псковом заработала какая-то «свечная коммуна» и коммунарам там не хватает фитилей. Достала, отвезла, обменяла на пуд очень приличного воска. После недельного отсутствия вернулась домой довольная – а королевства нет. В голодном городе ужасно обнаглели крысы, которым стало нечего жрать на помойках. Они начали забираться в квартиры. И слопали всё сказочное население: дам, кавалеров, дворников, гимназистов, добрых и недобрых возлюбленных. Ничего не осталось от прекрасного мира, только катышки крысиного помета. Мона целый день проревела, как в детстве, когда еще не выработала свой отличный жизненный девиз. И засобиралась в «Исход»: назад, в детство, к папе и маме. Но за время, миновавшее с родительского отъезда, пролетарская республика позахлопывала все лазейки, ведущие наружу. Зимой еще можно было, пускай с риском, перейти границу по льду Финского залива, в теплое же время года оставался только кружной путь: на юг, в белую Россию, и оттуда морем, вокруг Европы. Далеко? Да. Тяжело? Опасно? Не то слово. Но что делать? Не оставаться же в стране победивших крыс? Дистанция от решения до исполнения у Моны всегда была короткая. Собралась. Поехала. Из Питера до Москвы дорога оказалась легкой, только в Бологом пришлось проторчать двое суток, потому что пассажирский поезд мобилизовали на нужды фронта. На пути из Москвы в Белгород приключений было больше: трижды ссаживали, дважды обстреляли, непонятно кто; близ Курска «сдох паровоз», и пришлось всем народом семнадцать верст пихать поезд. Но ничего, добралась. И вот началось самое трудное: преодолеть «сумеречные земли», где в немногочисленных городах – красная власть, а вокруг – «зеленая», то есть никакая. И где-то вдали, по-за степью мерцает свет белой власти. Туда пытаются пробраться многие, да не всем удается. Но Моне, разумеется, удастся – в этом она не сомневалась. Славный Ероша довез попутчицу куда ехал сам, до села Маслова Пристань, и подсказал, у какой бабы есть швейная машинка. У Моны был разработан простой и гениальный план дорожного снабжения. Брать с собой еду смысла нет, на всю дорогу не напасешься, но умный человек всегда найдет себе и корм, и крышу над головой. Здесь, в Масловой Пристани, она свою идею и проверила. Постучалась. – Хозяйка, швейную машину починить не надо? Само собой, оказалось, что надо. Все последние годы чинить немецкую технику, да еще в такой глуши, было негде. Готовясь в путь, Мона наменяла запасных деталей и освоила технику машинного ремонта – ее ловким рукам это нехитрая наука далась легко. Хозяйка так обрадовалась, что и накормила, и спать уложила, и в дорогу снеди собрала, а самое главное – дала бесценный совет. Узнав, что мастерица пробирается на юг, сказала: – Чего тебе подметки стаптывать? Ныне весна, вишь, какая, Донец широко разлился, по сю пору плоты гонят. Попросись к плотовщикам и поплывешь себе, как барыня. Заплатить найдешь чем? – Найду, – ответила Мона, окончательно уверившись, что удача на ее стороне. По реке – это гениально! Утром она вышла к Северскому Донцу, разбухшему от талой воды, поигрывающему водоворотами. И точно, не подвела удача. У причала покачивался невеликий плот с прицепленным сзади баркасом. Губастый, голенастый недоросток как раз спрыгивал вниз, на бревна, держа в руках каравай хлеба и крынку молока. Должно быть, бегал на рынок. Мона его окликнула. Парнишка был простой, приятно застенчивый, но при этом говорливый. Рассказал, что помогает дяде Стасю сплавлять избяной лес на юг, «казакам», потому что у них там плешасто и хорошего бревна нету, а строиться, война не война, всё одно надо. – А возьмите меня с собой, – сказала Мона. – Я гляди чем заплачу. – Показала вынутые из-под мышки, где потаенный карман, золотые часики. – Хорошие, господские. Паренек почесал затылок. – Я бы, тетка, тя и так взял, жалко, что ли. Плот, чай, не лошадь, ему все равно. Но без старшого не могу. А дядя Стась, вишь, спит. Разбудить – заругается. Из соломенного шалашика на дальнем конце плота торчали четыре ноги: две в старых юфтевых сапогах, две в галошах поверх портянок. – А второй кто? – Странник пристал, божий человек. – Ну, где странник, там и странница. Отчаливай. Проснется твой Стась, заругается – слезу на берег. И убедила. Оттолкнулись в два шеста от причала, поплыли. Хорошо-то как, думала Мона, лежа на охапке сена с заложенными за голову руками и глядя на белые облачка. Ее слегка покачивало на волнах, майский ветерок шевелил рыжую прядь, и та щекотно елозила по лбу, но вынимать из-под затылка руку было лень. Так и уснула, убаюканная рекой. Странный странник Проснулась со ртом, полным слюны. Пахло наваристой ухой. Нос даже сквозь повязку унюхал чудесный запах еще до того, как пробудился мозг. Грело нежаркое, ласковое солнце. Всё так же покачивался плот. Приоткрыв глаз, Мона увидела, как мимо проплывает обрывистый правый берег, обрамленный светлой зеленью кустов. – Так не спас душу-то, дед? – лениво спросил сиплый голос. – Не утаился от мира? Другой, глуховатый, ответил с легким заиканием: – От него утаишься. Сам ко мне з-заявился. – Погнал под зад коленкой? – засмеялся первый. – Это да, это он умеет. Уху-то ешь. Зазвенели ложки. Мона открыла оба глаза, но пока лежала тихо, чтобы разобраться, кто тут и что. На железном листе догорал костерок. Рядом, на подставке из трех кирпичей, стоял дымящийся котелок. Едоков было трое. На давешнего парнишку, громко хлюпавшего похлебкой, Мона смотреть не стала – его она уже видела. Двое остальных были такие: широкий небритый дядька с медной рожей (не иначе дядя Стась) и седовласый старик в монашеской скуфье, в перепоясанной вервием рясе. Этот сидел в одну четверть, так что разглядеть можно было только сухую скулу, обросшую белой бородой, и ус – не седой, а черный. Запахло еще вкусней – это на углях, оказывается, доспевала рыба. Ужасно хотелось есть, но Мона пока еще не решила, пора ей официально просыпаться или нет. В меднорожем плотовщике, в пластике его жадных движений чувствовалось что-то тревожное. Такие вещи Мона хорошо угадывала. Как хищно обгрыз он одну, вторую, третью плотвичку! Как неприятно облизал пальцы! Вдруг старшой обернулся – Мона едва сомкнула ресницы. – Эх, рыбку пожарить да бабу отхарить. – Сыто рыгнул. – Буди, что ль, свою уродку, Фомка. Попользоваться ей желаю. Притворяться больше смысла не было. Мона рывком села. – Я говорила, я не даром, – быстро сказала она. – А не хотите – я сойду. Только к берегу пристаньте. – Знамо, что не даром. Сейчас и расплотишься. Стась подходил к ней, скрипя галошами, распускал ремешок на штанах. Снизу он казался огромным. – Сдурел ты? – крикнула Мона. – У меня нос сгнил, заразишься! Сдвинула повязку – для наглядности. Но старшой не испугался. – Дак и я такой же. Пожалеем друг дружку, бабонька. Хворый хворого. Ты харю-то подолом прикрой, глядеть погано. Она рванула к себе мешок, щупая среди тряпья револьвер, но от нервов не находила.