– Головку наклоните. – И завязал платком глаза. – Это зачем? – Для интриги. Осторожней, тут ступеньки. Вел под руку – долго. Романов насчитал семь поворотов и три лестницы, по которым то спускался, то поднимался, то снова спускался. В особняке таким просторам взяться было неоткуда – сопровождающий нарочно путал, водил несколько раз через одни и те же места. Опять спуск. Воздух стал холоднее, пахнуло плесенью. Подвал. Железный скрип. Толчок в спину. – Вот мы и дома. Платочек можно снять. Я пока иллюминацию организую. Небольшая глухая комната с низким потолком. Складная койка, накрытая солдатской шинелью. В углу, под крышкой, ведро. Василий Васильевич поставил на табурет керосиновую лампу. – Ну вот, стало уютненько. Потом принесут покушать, и будет совсем славно. Располагайтесь, господин критик. Отдыхайте. Он вышел, лязгнул дверью, в которой сразу же распахнулось окошко, зарешеченное. – У вас тут настоящая тюремная камера, – сказал Романов. – Иногда бывает нужна. Для карантина, например. И не только. Окошечко оставлю открытым, для вентиляции. Ишь, заботливый, подумал Алексей. Через окошко в любой момент можно незаметно заглянуть внутрь. В отверстии блеснула лысиной круглая башка. – Хорошо вам баклуши бить, а мне из-за вас лишняя работа. Ладно, счастливенько вам. Башка пропала. – Поторопитесь, а? – крикнул ей вслед Романов. Проверки он не опасался, но сколько она продлится – вот в чем вопрос. Если надолго исчезнуть, в ЧК могут решить, что внедренного агента вычислили и убрали. Как бы Орлов не заторопыжничал, не наломал дров. А впрочем, философы утверждают, что нет смысла тревожиться из-за вещей, на которые ты повлиять не в состоянии. Утешившись этой мыслью, Алексей вспомнил еще одну мудрость, солдатскую. Нечем себя занять – ложись и дрыхни. Служба научила его полезному искусству высыпаться впрок. Узник подземелья потянулся, сладко зевнул, стал устраиваться. Футболисты – Вставай, чистейшее дитя! Первое, что увидел, открыв глаза, лежавший на боку Романов, – «наган» и нож на табуретке. Значит, всё нормально. Спустил ноги с койки, поднял голову на улыбающегося Василия Васильевича. – Проверили? Дальше что? – Дальше поручкаемся, обнимемся и будем не разлей вода. Я Василий Васильевич Полканов. Имя кошачье, фамилия собачья. Потому и личность у меня противоречивая. Добрая натура и дубленая шкура. Алексей встал, пожал балагуру руку. Тот рванул ее на себя, развернул еще сонного Романова, очень грамотно взял в захват. Прямо в глаз нацелилось острие – не шевельнешься. Длилось это, впрочем, недолго. Через пару секунд Полканов слегка пихнул Алексея в спину, добродушно засмеялся. – Шучу. Это чтоб ты побыстрее проснулся. И чтобы сразу обозначить иерархию в собачьей стае, подумал Романов. – Который час? – хмуро спросил он, потирая смятое горло. – Намек понят. Василий Васильевич вернул изъятые часы. Алексей их выронил: – Черт, пальцы занемели. Ну и хватка у вас… Присел на корточки. Проделал элементарную манипуляцию, именуемую «бык партерный». Ударил стоящего лбом в пах, одновременно дернув за лодыжки. Василий Васильевич с грохотом приземлился на задницу, взвыл. Выстраивать иерархию в собачьей стае Романов тоже умел. – Шутка за шутку, – сказал он. – Меня зовут Алексей Парисович, и на «ты» я перехожу только с офицерами. Вы к их числу явно не принадлежите. Полканов поднялся, держась за ушибленный копчик. Беззлобно улыбнулся. – Как говорится в футболе, счет один-один. – Играете в футбол? – удивился Романов. – Болею. А вы? – До войны был в команде Санкт-Петербургского университета. – Погодите… – Василий Васильевич ахнул. – Вы – голкипер Романов?! Отлично помню, как вы взяли пенальти на матче со «Спартой». – Он снова сунулся с рукопожатием, теперь без подвоха. – Очень рад. Ну, футболист с футболистом всегда сработаются. Потому что понимают смысл слова «команда»! – Сейчас утро или вечер? Часы показывали половину одиннадцатого. – Утро. – Неужели я провалялся больше суток? А ощущение такое, что поспал бы еще. Футбол 1914 г. (А.Романов во втором ряду, посередине, в кепке) – Нет, это все то же прекрасное утро, – хитро улыбнулся Полканов. – Не такие уж мы пентюхи, как вы думаете, Алексей Парисович. Кое-что умеем. Вся документация генштаба, включая архив второго отдела Огенквара, к которому относилась контрразведка, теперь в штабе РККА, в Москве. Всего-то и понадобилось – послать записку нашему человечку. Он передал ваш послужной список. Всё верно, и фотокарточка в деле ваша. Один только вопросец. Последняя запись за июнь семнадцатого: переведен в действующую армию. Что было после? Чем занимались? Тут опасаться было нечего. После Октября военно-бюрократическая машина остановилась, никаких бумажных следов от перехода в Красную гвардию в старом формуляре остаться не могло. – Злость копил. – Злость – штука полезная. Во мне-то ее всегда было много, как в голодной собаке. – Полканов шутливо ощерил зубы и даже порычал. – Только я своей злости не сразу нашел правильное применение. Виктор Борисович мне глаза открыл. – А кто он? – Вот так так, – удивился Василий Васильевич, – а еще контрразведчик! Виктора Саввина не признал. Ах, вот это кто! Про Саввина, конечно, Алексей слышал. При царе это был самый известный из террористов-подпольщиков, глава боевой организации эсэров, вездесущий и неуловимый. После Февраля, при Керенском, стал товарищем военного министра, самым энергичным деятелем Временного правительства. Теперь понятно, почему «Союз» представляет собой такую грозную силу. – Я занимался шпионами, а не политическими. В отличие от вас. Вы ведь из Охранного? Узнаю выучку. – Филер первого класса. Был в своем ремесле отменно хорош, любил эту работу. Нравилось, что я – овчарка, цепной пес державы. Рву зубами волков, а овец поцапываю за мягкие бока, чтоб боялись. – Как же вы оказались с Саввиным? – Волей Провидения. В Бога я, конечно, не верю, но без Божьего чуда тут не обошлось… – Василий Васильевич улыбнулся воспоминанию. – Однажды сел я на «хвост» одному подозрительному субъекту. Вдруг соображаю – это же Змей, все приметы совпадают. (У нас Саввин под кличкой «Змей» проходил.) Ну, затрясся от радости. Такая удача! Пять тыщ награды! Эх, думаю, сам его и возьму. Честолюбив был, самоуверен. Огнестрельного нам не полагалось, но у меня при себе мой ножик. Иду «Змею» навстречу прогулочной походочкой, насвистываю, гляжу в сторону. Поравнялся и цап-царап! Прием у меня такой был, никогда не подводил: одной рукой хватаю снизу за причинное место, и лезвие к горлу. «Ша! – говорю. – Замри!» И стиснул кулак. Полканов покачал головой, будто и сейчас удивлялся. – Всякий заорал бы от боли или хотя бы задрожал. А у этого – ни один мускул. «Ого, говорит, какие интимности». Медленно, спокойно взялся ладонью прямо за нож. «Ловкий парень, молодец. И смелый. Не побоялся один меня брать». И сжимает лезвие! Кровь, прямо мне по запястью, в рукав течет, а Саввину хоть бы что! Еще улыбается! «Не надоело, говорит, по хозяйскому свистку шавкой бегать? Пойдем со мной по лесу гулять, вольным волком». Смотрит прямо в глаза, в упор, а взгляд у него – сами видели. И нашло на меня что-то. Пошел за ним и ни разу потом не пожалел. – Почему пошли? – с любопытством спросил Романов. – Потому что почуял: мой человек, и жизнь моя. Настоящая. Как вам сказать… Рядом с таким человеком и сам становишься больше. Я, конечно, о себе шибко много не воображаю. Если Виктор Борисович – как Петр Великий, то я при нем не Меншиков и даже не Ягужинский, а так, Александр Румянцев. Но мне и того довольно. Знаете, кто был Румянцев?