– Там поглядим, приятно или нет, – ответил Романов, проигнорировав протянутую руку. Он эту интеллигентскую породу хорошо знал. Станешь политесничать – сядет на голову, начнет демонстрировать, какая он уникальная и яркая личность. А если сразу против шерсти – надуется, зато будет стараться. Коротко и сухо объяснил, что придется делать и каковы правила наблюдения. Шварц брезгливо выслушал. Вполголоса сказал: – Дуболом и антисемит. Ну и черт с ним. – Что?! – поразился Алексей. Напарник вежливо объяснил: – Не обращайте внимания. Это я сам с собой. Привычка. И стало ясно, что с агентом Шварцем действительно не соскучишься. Наблюдение он, впрочем, вел безукоризненно. Встал сбоку от окна, в тени. Проделал в тюлевой занавеске дыры для окуляров. Головой не вертел, ни на что не отвлекался. Только всё время напевал довольно противным фальцетом, словно в комнате никого больше нет. Песни были тягучие, странной мелодики и совершенно непонятного содержания. – Что это за язык? – спросил Романов, от нечего делать затеявший разборку и смазку «нагана». – Древнееврейский. Я еврей, если вы не догадались, – язвительно ответил Шварц, не отрываясь от бинокля. – Кстати говоря, интересно это вам или нет, в прихожей зажегся свет. Вижу мужчину, надевающего котелок. Собирается выходить. Алексей в десять секунд собрал револьвер, кинулся к двери. – Ни на что не отвлекаться! Всех приходящих записывать. Скатился по лестнице. Осторожно выглянул из парадной. Гущин как раз выходил на улицу. Поднял воротник, слегка поежился (с неба побрызгивал дождик). Двинулся в сторону Таганской площади. Романов ходил за ним до вечера. У Гущина произошло три встречи, все короткие: две с незнакомцами, третья – опять со Стаднисом. По психопластике было видно, что Гущин для всех троих старший. Значит, полковые командиры. Не то. Вернулся Алексей в сумерках. Напарник все так же сидел с биноклем у окна, мельком оглянулся, поморщился, ничего не сказал. Рядом лежал листок. Романов заглянул: 16.45 – Дворник. Пробыл 4 мин. 17.12 – Почтальон. Настоящий. 1 мин. 18.50 – Связной. Всегдашний. Рост ок. 6 фут., худ., легк. хром. на лев. ногу. 1 мин. – Откуда вы поняли, что почтальон настоящий, я предположить могу. Очевидно, он разносил почту и по другим квартирам. Но с чего вы взяли, что хромой был связным, да еще всегдашним? – Вошел с газетой, вышел без, – буркнул Шварц. – В газете удобно маскировать шифровки. Поцеловал хозяйке руку, что-то коротко сказал и сразу ушел. Значит, не в первый раз. – Кажется, с напарником мне повезло. – Романов улыбнулся и пропел запомнившуюся строфу из шварцевской песни: – Шалу шалом, шалу шалом, Ерушалаим. Шварц оглянулся еще раз, уже с интересом. Констатировал: – Не дуболом и, кажется, не антисемит. Давай, что ли, познакомимся? Я – Ося. Под разговоры служба пошла веселей. Иосиф Шварц раньше был студентом Московского технического училища. До семнадцатого года не воевал, потому что имел «белый билет». – Зачем мне умирать за русского царя? Мы, евреи, от России и Романовых хорошего видели мало, а плохого много. Я был сионист. Думал, получу диплом и уеду в Палестину. Пускай русские живут как хотят, а нам, евреям, надо строить свое государство. Но после Февральской всё изменилось. Гляжу вокруг – нравится. Э, думаю, если больше нет черты оседлости и дискриминации, зачем уезжать? Где родился, там и пригодился. – Поэтому ты пошел в армию? – В армию я пошел из-за Миркина. – Из-за кого? Гусарский штабс-ротмистр А.Виленкин, один из руководителей “Союза евреев-воинов” – Ты не знаешь, кто такой Миркин? – поразился Шварц. – Я думал, все люди знают Миркина. Хотя, конечно, до недавнего времени «все люди» для меня означало «все евреи». Лев Миркин – председатель «Союза евреев-воинов». Гусар, заслужил на войне полный георгиевский бант, но до Февраля оставался вольнопером, потому что евреев в офицеры не производили. Зато в семнадцатом, когда запрет отменили, в несколько месяцев дослужился до ротмистра. Прошлой весной он выступал перед сионистской молодежью, убеждал не уезжать, говорил: наша родина – Россия, а родину в трудный час не бросают. Хорошо выступал. Ну, я выкинул «белый билет», закончил школу, попал на фронт. Но в окопах мне мозги быстро прочистили. Когда все вместе, рядом, и каждого в любой момент может убить или покалечить, быстро понимаешь, что это не важно, кто еврей, а кто нет. Важно, кто смелый, а кто трус, кому можно доверять, а кому нельзя. Романов кивнул. Он знал, как это бывает. А потом рано или поздно встречаешь своего Орлова, и тот объясняет тебе, в чем правда – если ты к тому времени сам еще не понял. – Я главное что́ уяснил? Миркин хоть и герой, но ошибается. Родина человека не Россия и не Израиль, а вся земля. И пока на всей земле не устроится хорошая жизнь, ни в России, ни в Израиле хорошей жизни тоже не будет. Это и есть главная на свете правда. Так я стал большевиком-интернационалистом, – важно закончил Шварц. – Но все равно остался евреем. Песни поешь, антисемитов вычисляешь. – Разве утка может перестать быть уткой оттого, что она – птица? – пожал плечами бывший прапорщик. – Это отлично, что я еврей. Евреи нужны мировой революции. Потому что мы есть во всех странах. Мы – как цемент, который всё сцепит. Или нет – мы электрические провода, по которым пойдет ток и всюду загорится свет… Ой, у них свет погасили. Спать ложатся. Может, и нам отдохнуть? Третий час ночи. – Отдохну я, мне завтра наверняка опять по городу бегать. А ты сиди, наблюдай. Алексею показалось, что он только-только сомкнул глаза, когда по лбу что-то щелкнуло. Вскинулся на топчане – в лицо полетела еще одна скомканная бумажка. Через окно сочился рассвет. – Подъем, – тихо сказал Шварц, отрываясь от бинокля. – В прихожей свет. Объект надевает шляпу. Романов уже натягивал сапоги. – Который час? – Двадцать минут пятого. Куда Гущин собрался в такую рань? Это неспроста. – Можешь подрыхнуть, пока меня нет, – крикнул Романов уже из коридора. Объект вел себя не так, как вчера. Через каждые десять шагов озирался. Знать, важное дело. Вчера встречался с подчиненными, сегодня идет к начальнику – это было бы логично. Горячо, горячо! Смешные гущинские предосторожности для Алексея, конечно, проблемы не представляли. На пустой улице можно отстать на безопасную дистанцию, а перемещаться бросками, от прикрытия к прикрытию. Так дошли до Таганки, где Романову сначала не повезло. Надо ж такому статься! Из-за угла вдруг выехал извозчик, черт знает откуда приблудившийся в этот глухой час. Гущин махнул рукой, уселся. Вот когда пригодился бы велосипед! Но удача сменила гнев на милость. Извозчик переспросил зычным голосом, далеко слышным в рассветной тиши: – К Страстному? Доставим! Пролетка покатилась вниз по Земляному Валу. Минут через пять Романов тоже нашел извозчика. Тот не хотел брать седока – у него закончилась смена, но Алексей за неимением удостоверения предъявил «наган». Убедительный довод подействовал. Погнали со всей мочи и более коротким путем – через Яузу и по бульварам. Поэтому на площадь перед Страстным монастырем Романов попал раньше и несколько минут прятался за одиноким, нахохленным Пушкиным, прежде чем на углу Сытинской типографии остановилась знакомая коляска. Потом Гущин довольно долго петлял переулками, постоянно оглядываясь. Романов тихой тенью скользил сзади. Напротив большого жилого дома объект остановился. Стал чего-то или кого-то ждать. Время было 4.52. Ровно в пять из подъезда вышел прямой, как шест, мужчина в клетчатом кепи. Гущин шагнул навстречу, приподняв котелок. Незнакомец просто кивнул, подал руку первым. Командир – без сомнений. Романов чуть не запел. Медленным шагом заговорщики двинулись в сторону Алексея. Он спрятался в подворотню, слился со стеной.