Мы так же думаем и о будущем: что будет происходить, когда мы умрём? Мы способны вообразить собственные похороны. Как все придут, начнут вспоминать, рыдать, просить прощения, поймут, что не ценили нас, как должно… То есть мы всё равно как бы есть в этом будущем – как память, как нравственное назидание, как продолжение, наконец, нас в наших детях и внуках. Проще говоря, мы отказываемся думать о мире, где нас нет – вообще, ни в каком виде. Когда же мы вдруг осознаём, что нас и в самом деле не будет, вообще – вот тут-то нас и охватывает ужас. Мы не можем представить мир без нас, словно бы он должен погибнуть обязательно с нами. На самом же деле жизнь без нас продолжится, и с миром ничего ужасного не случится, когда мы умрём. Честно говоря, он даже не заметит потери бойца, всё будет продолжаться, только уже без нас. Мне кажется, что эта мысль очень примиряет со смертью: наши близкие будут жить дальше, будут влюбляться, рожать детей… Мысль о том, что мир не рухнет после нашего ухода и жизнь на Земле продолжится так же, как она шла прежде, и правда примиряет со смертью. Если ты понимаешь, что даже твои близкие, для которых твоя смерть станет тяжёлой утратой, переживут случившееся и продолжат свою жизнь, смерть перестаёт быть для тебя таким кошмаром. Человек, который отошёл от мира и располагает возможностью наблюдать за ним без интереса, находит мир таким же безумным, каким мир находит его. Джордж Савил Галифакс Впрочем, некоторые утверждают, что они вовсе не боятся собственной смерти. Мол, их пугает только то, как их близкие будут жить без них, что с ними случится и т. д. Но это лишь забавный кульбит сознания, и вот его причина… Несмотря на то что бояться смерти вроде бы неправильно и некрасиво, мы её боимся. Но быть трусом – это же как-то неблагородно, да и нелогично: в связи с чем вдруг такой испуг? Ведь все умирают, и непонятно, почему ты устроил такую истерику по этому поводу. Всем помирать, а тебе – нет, так что ли? В общем, есть какая-то неловкость в ситуации. И многие пытаются странным образом спрятать этот свой страх – мол, я смерти не боюсь, но мои близкие этого не переживут! Почему не переживут? Переживут. Как мы можем знать, что такое смерть, когда мы не знаем ещё, что такое жизнь? Конфуций Как бы кощунственно это ни прозвучало, но идея – мол, малые дети сиротами останутся, родители не переживут нашей смерти и т. д., и т. п., – всё это лишь способ легитимизировать свой страх смерти. Мол, я боюсь по делу, а не из-за всяких глупостей. В таком виде это даже приятный страх: сразу чувствуешь себя необыкновенно нужным для своих близких, взаимоотношения с ними моментально улучшаются – правда, только в воображении. Если ты не смертельно болен, а врачи ещё не вынесли окончательный и бесповоротный вердикт по твоему «клиническому случаю», то, по-моему, даже как-то неприлично думать о том, как же ужасно будет двоим детям после твоей смерти. Почему им должно быть ужасно? Подобные размышления являются глупыми, разрушительными и даже недопустимыми. Как и мысли о том, как тебе будет тяжело, когда кто-то из твоих близких умрёт. Опыт увеличивает нашу мудрость, но не уменьшает нашей глупости. Генри Шоу Но чураться этих мыслей, конечно, нужно не потому, что «мысли материальны» и представлять себе надо только всё хорошее. Просто я убеждён, что это не та плоскость, в которой следует рассматривать вопрос своих отношений с близкими людьми. Тут призма смерти не нужна. Нужно найти в себе силы любить и поддерживать близкого человека не потому, что он когда-нибудь умрёт, а потому, что он есть. Нужно думать о родных только как о живых и не позволять себе размышлять об их смерти. Так же следует думать о себе – только о живом. И эти императивы не требуют, мне кажется, никакой аргументации. Несколько лет я проработал на кризисном отделении в Клинике неврозов, куда почти каждый третий пациент был госпитализирован после смерти кого-то из близких – детей, супругов, родителей. А может быть, умирание – всего лишь традиция? Станислав Ежи Лец Это тяжёлая история, и работа тяжёлая. Но я считал важным помочь своим пациентам пройти через всё это – пережить и принять утрату, справиться с горем, вернуться к нормальной жизни. И я всегда исходил из одного и того же правила: прежде всего думать надо о живых, а беспокойство же о мёртвых уже ничего не изменит. Мои пациенты – живы, они тут, о них мы с ними и должны теперь переживать, а не о тех, кто ушёл. И каждому я говорил: если человек, которого вы оплакиваете, вас любил, то, вероятно, ему бы не хотелось, чтобы его смерть доставила вам столько боли и чтобы вы раздумали жить после его ухода. Дорога ложка к обеду: дай человеку максимум внимания, теплоты, любви при жизни, потому что потом эта «посылка» будет уже в никуда – адресат её не получит и все эти эмоции, переживания в этот момент – это уже забота ни о ком. Есть женщины, которые дома устраивают мемориальный музей покойного мужа, не захоранивают урну с его прахом. Но о ком они в этом импровизированном склепе заботятся? Разве это забота о воскрешении мёртвого? Или оттого, что они сами хоронят себя заживо, не страдают их дети, родственники, друзья? Мы бы и к смерти привыкли, если б умирали несколько раз. Кароль Бунш Пока люди живы, помогай им, переживай с ними, радуйся за их успехи, будь рядом. А то как наорать на ребёнка, так это – пожалуйста. Зато потом можно сесть и пострадать: что будет, когда он сиротой останется! Ну не сумасшедший ли дом на колёсах?.. В общем, есть у меня нелестное для человечества наблюдение о человеке: к живым мы относимся из рук вон плохо, и мёртвые у нас почему-то находятся в куда более выигрышном положении. Впрочем, и это иллюзия – ведь их уже нет, чтобы они могли находиться хоть в каком-то положении. Многие, впрочем, уверяют, что боятся не самой смерти, а своих страданий перед смертью. Но, если честно, я этого не очень понимаю. Я так занят, что был вынужден перенести дату своей смерти. Бертран Рассел Все мы с вами болели, переносили боль и знаем, что это неприятно. Но так-то нет же никакой принципиальной разницы в страданиях по случаю аппендицита и тех, что придётся испытать перед смертью. Да, мы пытаемся придать сверхценное значение любым событиям, связанным со смертью, но драматический образ физических страданий на пороге смерти – это уж совсем какая-то литература. Физическое страдание перед смертью будет обычным страданием больного человека. Вполне возможно, что в момент ухода оно будет даже не столь тягостным, как в прежние дни, которые летальным исходом не закончились. Если наша смерть будет не внезапной, то будет какая-то болезнь – «долгая и продолжительная». Возможно, понадобится операция, химиотерапия. Всё это, конечно, ужасно неприятно, тягостно. Но так ведь и выжить можно после этого, и умереть. При чем же тут «страдания перед смертью», чем они будут отличаться от тех, что не перед смертью? Раз уж на то пошло, то когда врачи поставят на нас крест, то болевой синдром нам будут снимать по полной программе, не боясь вызвать зависимость от препаратов или побочных эффектов. Так что даже поспокойнее, хочется надеяться, будет. Лучший способ доказать глупому, что он не прав, – предоставить ему свободу действий. Джош Биллингс В общем, думать о том, что перед смертью нам предстоит какое-то особенно чрезмерное и эксклюзивное страдание, нет никаких оснований. Если же всё это внезапно случится в результате травмы, несчастного случая, то мы быстро потеряем сознание и будем словно под наркозом. Многие вообще умирают от немых инфарктов – ничего толком не почувствовал, а умер. Наконец, давайте посмотрим правде в глаза: если нам повезёт прожить достаточно долго, то умирать будем не мы-нынешние, а мы-старые, и это совсем другая история – по чувствам и восприятию. Перед операцией пациенту, как правило, не сразу дают наркоз. Прежде ему делают несколько инъекций с препаратами, которые помогают больному успокоиться и расслабиться. Это называется премедикация. Говорить о смерти со знанием дела могут только покойники. Лешек Кумор Так вот, сама природа проводит людям преклонного возраста своеобразную премедикацию. В результате атеросклероза сосудов головного мозга, дистрофических процессов в мозге мы станем менее впечатлительными и довольно косными в своих реакциях. Всё это снизит остроту наших переживаний, мы не так живо и не так болезненно будем реагировать даже на собственное физическое состояние. Старики постепенно свыкаются с фактом грядущей смерти, глядя на то, как уходят их близкие, друзья, знакомые. Известие о смерти тех, кто долгое время был рядом, перестаёт восприниматься как трагедия. Поначалу такие известия, конечно, шокируют, их трудно принять, осмыслить, в это не верится. Но постепенно мы «привыкаем» к тому, что это случается. Со смертью нас также примиряют тяжёлые хронические заболевания, которые лишают человека не только сил, но и желания терпеть болезнь и возникающие ограничения. В конце концов смерть начинает восприниматься как избавление от страдания, а вовсе не как страдание. В целом, страх смерти в жизни человека можно представить себе в виде некой «колоколообразной кривой»: в детстве этого страха нет, затем он начинает расти вместе с нами, пик достигается в промежутке от 30 до 45 лет, а затем эта «кривая» медленно ползёт вниз. По мере приближения к смерти трагичность этого события становится для нас всё менее ощутимой. На это изменение в отношении к смерти с возрастом влияет ещё и наше место в семейной иерархии. Если всё идёт хорошо, как надо, нам предстоит увидеть повзрослевшими своих детей, внуков и похоронить своих родителей.