«Мой дорогой брат! Я молю Великого и Благосклонного Маниту, чтобы ты пришел и взял эти книги. И если ты их не найдешь в первый раз, поскольку копать будешь не очень глубоко, значит, еще не пришло время, чтобы они попали тебе в руки. Но ты обязательно придешь еще раз и найдешь их. Ведь они предназначены только для тебя! Я не оставил это завещание у Тателла-Саты, ибо он не любит тебя, хотя его помыслы чисты. Но я никому не доверюсь, поскольку верю всемогущему и всевидящему Отцу Мира гораздо больше, чем людям. Я зарыл эти книги так глубоко, потому что они для меня имеют огромное значение. Выше них спрятано второе завещание, чтобы скрыть главное и защитить его от посягательств случайных людей. Я скажу тебе только о том, верхнем, чтобы второе оставалось лежать здесь, пока не придет время. Я уже сообщил Тателла-Сате, что здесь для тебя оставлены два послания, чтобы они не пропали бесследно, если вдруг тебе все же не удастся появиться тут. А сейчас открой свое сердце и слушай, что скажу тебе я, умерший и все же живой. Я твой брат. Я хочу остаться им навсегда. Даже тогда, когда по землям апачей пройдет траурная весть, что Виннету, их вождь, мертв. Ты научил меня, что смерть — величайшая из всех земных справедливостей. Я хочу, чтобы после моей земной смерти обо мне говорили как о живом. Я хочу защитить тебя, мой друг, мой брат, мой дорогой брат! Великий Добрый Маниту свел нас вместе. Он ведет нас и сейчас. Мы — одно целое, Нет силы на Земле, которая может разделить нас. Между нами нет могилы. Я перепрыгну через эту бездну, приду к тебе в моем завещании и останусь с тобой навсегда. Ты был моим ангелом-хранителем, а я — твоим. Ты стоял выше меня, выше, чем любой другой, кого я любил. Я стремился за тобой во всем. И ты дал мне многое. Ты раскрыл мне сокровища духа, а я попытался обогатиться ими. Я твой должник, но по доброй воле, потому что этот долг не унижает, а возвышает. Если бы все бледнолицые пришли к нам такими, как ты ко мне! Уверяю тебя, что все красные братья охотно стали бы их должниками. Благодарность красной расы была бы такой же искренней, как благодарность твоего Виннету. А когда миллионы благодарны друг другу, тогда и Земля становится Небом. Но ты сделал несравненно больше! Ты заботился не только о своем красном друге, но и обо всех презираемых и преследуемых, хотя знал и знаешь, как и я, что придет время, когда тебя самого за это будут презирать и преследовать. Но не робей, мой друг, я буду с тобой! Коль не верят тебе, живущему, так придется поверить мне, умершему. А если не захотят понять то, что ты пишешь, — дай им почитать мое послание. Я убежден, что это самое лучшее дело твоего Виннету, который брался за перо в тихие, святые часы, откладывая в сторону ружье. Письмо давалось мне тяжело, а перо отказывалось подчиняться мне, краснокожему. И все же мне было и легко, потому что в каждую строчку, оставленную людям, я вкладывал частицу сердца. Твой Виннету будет бороться за тебя, продолжая сражаться за себя и свою расу. Я верю, что мой народ станет на одну ступень с твоим, все печали моей нации исчезнут и Маниту станет к ней благосклонен. Ты знаешь, что я с тобой, когда твои глаза читают эти строки. Ты чувствуешь мой теплый пульс, который отныне бьется и в твоем сердце. Все, что ты хотел бы узнать обо мне, найдешь на этих страницах. Потому я и отнес их к Наггит-циль. Ты был мне сердцем и волей! Я всем обязан тебе! Твой Виннету». Когда я закончил чтение, Душенька положила голову мне на плечо и заплакала. Так мы просидели довольно долго. Потом уложили манускрипты обратно в глиняные сосуды и отнесли их в палатку. Письмо же я оставил при себе. — Ты покажешь его Молодому Орлу? — спросила Душенька. Это был один из тех частых случаев, когда ее мысли совпадают с моими. — Да, он должен прочитать письмо, и сейчас же. — ответил я. Мы подошли к индейцу. Как только я передал ему письмо, его лицо засияло от счастья. — Благодарю вас, мистер Бартон! — воскликнул юноша. — Поверьте мне, я прекрасно осознаю, что значит получить такое письмо из ваших рук! — Я показываю его вам не без умысла, — пояснил я. — Оставляю завещание моего Виннету под вашей личной охраной. Я не могу всегда находиться возле палатки. К примеру, сейчас я собираюсь взглянуть на Зебулона Энтерса. — А я пока позабочусь о хлебе насущном, — заявила Душенька. — Займусь медвежьими лапами. Надеюсь, что справлюсь с ними — с помощью Паппермана. Идея разыскать Зебулона пришла мне в голову не только для нашей безопасности. Скорее, это было сострадание, и я не хотел выпускать несчастного на долгое время из виду. Нужно было спасать именно его, поскольку с его братом дело обстояло проще. Я пошел за ним, по следу. Следы вели в глубь леса, но шли не прямо, как у человека, который знает, куда идет, а петляли из стороны в сторону, как будто человек был в затруднении и не знал, куда направиться. Временами он останавливался, ходил по кругу, словно заколдованный. Анализируя свои наблюдения, я продвигался вперед довольно медленно. Я услышал Зебулона раньше, чем увидел. Он стоял под высоким буком, опершись о его ствол. Вблизи рос густой кустарник, за которым я укрылся. Он разговаривал вслух — словно перед ним кто-то стоял, — жестикулировал, кивал невидимому собеседнику: — Все вы уже мертвы, все! Остались только мы двое! Гарриман хочет умереть, но я хочу жить! Я хочу исполнить волю отца, чтобы он не убил меня, последнего! Я насажу ему на нож этого Олд Шеттерхэнда! Я уничтожу и погублю злейшего врага отца, чтобы самому остаться в живых. Но смогу ли я… Смогу ли? — При этих словах он повернулся, словно перед ним была целая аудитория, и прислушался, будто ему должны были дать ответ. — Виновата она, эта женщина! Женщина с голубыми глазами и добрым лицом! Она стоит на моем пути. — Он сложил обе ладони рупором и таинственно объявил: — Это голубые глаза нашей матери. Любимые, добрые, голубые глаза, которые столько раз плакали, пока не лопнули от страдания и не закрылись! Вы тоже заметили это сходство? А эта благосклонность и доброта?! Как это смешит и как огорчает! Можно ли уничтожить столько доброты? Имею ли я право? Из-за одного негодяя? Негодяя?! — Он склонил голову набок, словно прислушиваясь к ответу, потом категорично махнул рукой и сам ответил: — Нет! Он обманул меня, этот старик. Обманул! Это было не золото, а только листки, бумажки. Может, он и с Киктахан Шонкой надует меня? Пока он был жив, он хотел надуть весь мир. Теперь он мертв и может обмануть только нас 32. Но будет обманут сам! Поистине у меня огромное желание надуть его так же, как он меня с этим Олд Шеттерхэндом. Может, я смогу сделать это. Вероятно… Из-за этих голубых глаз. Из-за этого милого, доброго лица. Я хочу… Он осекся. На поляне появился его брат, и Зебулон громко окликнул его. — Тихо, тихо ты, неосторожный! — махнул рукой Гарриман. — Твои крики погубят нас обоих. — Они все были здесь, все! — Чепуха! Никого здесь нет, никого! Но один может прийти в любой момент. И если он услышит, что ты тут рассказываешь деревьям, откроется все, что ты так тщательно скрываешь. — Кого ты имеешь в виду? — Олд Шеттерхэнда. Он углубился в лес в том же направлении, что и ты. Я знаю демона, который заставляет тебя кричать так громко. Поэтому я быстро пошел следом, чтобы предупредить тебя. Но я не знал, где ты, и стал искать тебя. И вот услышал, как ты кричишь. — Неужели я так громко кричал? — Иди за мной. Скоро обед. — А! Медвежьи лапы? — Да. Мне любопытно, справится ли она с ними. Она никогда ведь их не жарила. — О, она приготовит все что угодно! Даже жаркое из медвежьих лап. А если они ей не удадутся, их все равно съедят, и они будут вкусными, говорю я тебе, вкусными! Идем! И они покинули поляну. Я поспешил следом, чтобы незаметно опередить их, и это мне удалось. Когда они появились в лагере, я сидел уже там, рядом с Молодым Орлом. Для любознательных читателей упомяну о немаловажной детали: приготовленные Душенькой медвежьи лапы тянули на «два с плюсом»! 33 Я, пожалуй, мог бы вознаградить ее и «единицей», но, по правде говоря, это было бы преувеличением. Если бы Кларочка, несмотря на помощь Паппермана, загубила лапы, мне вообще не пришло бы в голову ставить ей оценку, поскольку согласно параграфу 51 Уголовно-процессуального кодекса в Германской империи от 1 февраля 1877 года, я в подобных деликатных случаях имею право как муж не давать показаний. Но успех был налицо. Справедливости ради добавлю, что «двойка» относилась к медведю, а «плюс» — к моей жене. После еды мы вдвоем отправились верхом к упомянутому мной раньше дереву на вершине горы. Скво сиу стремились к Наггит-циль. Они уже должны были прибыть сюда раньше нас, но никаких следов я не обнаружил. Мы вообще не увидели ни одного свидетельства пребывания здесь людей. Поэтому мы поскакали к главной вершине, чтобы оттуда осмотреть окрестности. Оказавшись наверху, мы сразу ощутили живительную чистоту воздуха. Я взобрался на дерево и увидел горы Наггит-циль, поросшие густым лесом. К лесному массиву примыкала широкая голая прерия. Подзорной трубой я «ощупал» всю местность. Никаких следов, ни одной живой души. Мы могли быть уверены, что сегодня нам никто не помешает. Мы прибыли в лагерь, когда стало темнеть. Папперман позаботился о хворосте, которого должно было хватить на всю ночь. Он лег перед входом в палатку как верный пес, сознающий свой долг. Молодой Орел сел рядом. Оба Энтерса расположились на корточках у огня — они жарили своего зайца. Позже они дали и нам по кусочку, а мы не стали отказываться. Они поддерживали общий разговор, как будто между нами ничего не произошло. Может, в них заговорила совесть? Или их намерения стали менее враждебными, чем раньше? Возможно. Зебулон вел себя так спокойно, словно сцены у могилы совершенно исчезли из его памяти. Разумеется, разговор шел исключительно о Виннету и его апачах. Я упомянул о нескольких интересных эпизодах, которые пережил вместе с ними. Папперман тоже вспомнил, как он познакомился с вождем, а Молодой Орел рассказал об огромном влиянии, которое оказал погибший, даже после своей смерти, на апачей и родственные им народы. Оба Энтерса жадно ловили каждое слово. Меня это радовало. Поскольку о нас с Виннету они слышали столько плохого, особенно от своего отца и его окружения, теперь им было не вредно увидеть все в ином свете. Молодой Орел тонко почувствовал, какую цель я преследовал, разговаривая с братьями, и пошел мне навстречу, поддержав в старании превратить их ненависть к нам в уважение. Ужин прервал беседу ненадолго. Когда с ним было покончено, Папперман достал одну из сигар, которыми запасся еще в Тринидаде. Энтерсы вынули из сумок короткие трубки и кисеты. Взглянув на Душеньку и получив молчаливое разрешение, они закурили. Молодой Орел не курил. Он придерживался мнения, что «пить дым» можно только на совете, и только из калюме. Что касается меня, то я, как известно, курильщик со стажем. Признаюсь, что дымил похлеще всех своих знакомых. Сейчас я практически не курю. Вот уже пять лет, как Душенька запретила мне вдыхать зелье в таких количествах. Она считала, что я еще не все сказал своим читателям, а потому должен в первую очередь заботиться о здоровье и продлении жизни. Тогда я отложил сигару, которую взял было в зубы, и сказал: «Больше не закурю никогда!» Итак, я встал на ту же стезю, что и Молодой Орел: курить только на индейском совете, и только из калюме, хотя невозможно отрицать тот факт, что облачко дыма из хорошей сигары или трубки разнообразит наши банальные фантазии, чувства обостряются, а душа становится открытой и восприимчивой. Подобное происходило сейчас у Молодого Орла. Его рука поигрывала с колечками дыма, которые медленно соскальзывали с губ сидевшего рядом Паппермана, а нос с удовольствием ощущал аромат сигары. Молодой Орел был молчалив. С тех пор как я его узнал, сегодня он впервые потерял самообладание. О себе он не говорил — только о Виннету. У меня возникло ощущение, что именно влияние табачного аромата побудило его к откровениям. Душенька тотчас воспользовалась возможностью задать вопрос, возникший у нее на озере Кануби. Когда молодой апач упомянул о нашей встрече с прекрасной Аштой, жена тут же вставила: — Я видела звезду на ее одежде и вижу ее у вас. Что это? И что это за «Виннету» и Виннета? Или вы не имеете права говорить? Это тайна? На миг он прикрыл глаза. А когда открыл их снова, ответил: — Никакой тайны нет. Наоборот, мы хотим, чтобы весь мир узнал об этом и сделал то же, что и мы. Мне рассказывать здесь и сейчас? Взгляд индейца скользнул в сторону обоих Энтерсов. Я понял его и кивнул: — А почему нет? Никаких препятствий. — Пусть будет так! — Он снова закрыл глаза и после паузы произнес: — Я хотел и мог бы говорить с вами на языке апачей, поскольку все, что так запало мне в душу, произносилось именно на этом языке. Язык бледнолицых оставляет на моем сердце ужасные шрамы. — Он еще раз прикрыл глаза, потом взглянул на небо и продолжал: — Далеко-далеко отсюда лежит земля под названием Джиннистан 34. Она известна только нам, красным людям. Можно представить мое удивление, когда я услышал название, слетевшее с уст юного апача. С Душенькой происходило то же самое. Она вцепилась в мою руку, словно нуждалась в поддержке. Но нельзя было показывать вида, что нам это известно. — Джиннистан? — переспросил я. — Разве это слово из языка апачей? — Нет, оно из совершенно неизвестного языка. Много тысяч лет назад между Америкой и Азией, на дальнем севере, существовал «мост» — узкий перешеек. Этот «мост» давно распался на отдельные острова. В те далекие времена, тысячелетия назад, по нему к нашим предкам пришли прекрасные люди, великие душой и телом; они принесли привет от своей повелительницы, царицы Мариме. Душенька снова сжала мне руку. Она, как и я, поняла, что речь шла о нашей Маре Дуриме. Молодой Орел между тем продолжал: — Ее посланцы должны были передать нашим предкам бесценные дары. Им было запрещено принимать подарки в ответ, поскольку отплаченный дар уже не подарок, а вымогательство. Послы рассказали о райской земле Джиннистан. Там существовал только один закон — так называемый закон ангела-хранителя. Дело в том, что каждый подданный царицы Мариме обязан был быть тайным ангелом-хранителем другого. Кто решался стать ангелом-хранителем своего врага, тот слыл героем, потому что одерживал самую крупную победу над собой! Нашим праотцам это пришлось по душе, поскольку они были столь же благородны, что и обитатели Азии. Они попросили посланников царицы Мариме помочь насадить их закон здесь, в Америке. Те люди выполнили то, о чем их просили, а потом снова вернулись к себе. — Они приходили снова? — не выдержала Душенька. — Да, но уже по-другому. На рубеже каждого века появлялись посланцы, приносящие подарки; они следили, действует ли еще закон на этой части Земли. Так продолжалось много тысячелетий подряд. Земля стала Раем, широко открытым для всех. Между ангелом-хранителем и простым человеком не было никаких различий, потому что каждый сам был ангелом-хранителем себе подобного. И вдруг однажды посланцы не появились, не было их и в следующем веке. Люди забеспокоились и выяснили, что «мост» из Азии в Америку рухнул. Остались стоять только его опоры — острова, окруженные бушующим морем. — Если не ошибаюсь, они стоят и сегодня, — добавил Папперман. — Я думаю, их называют Алеутскими островами. — Верно, — кивнула Душенька. — Вы хороший географ, мистер Папперман! — Прошло много веков, но посланцы не появлялись, — продолжал Молодой Орел. — Связь прервалась. — Неужели нельзя было попробовать как-то восстановить ее? — снова спросила моя жена. Апач печально улыбнулся. — С нашей стороны никто ничего не предпринял, — ответил он. — Мы ведь краснокожие! Мы индейцы! Мы хотели быть счастливыми и радостными, но без труда и усилий. И это мы считали нашим естественным правом. Завоевать счастье? Нет, это не для нас. Мы полагали, что можем заполучить его просто так. Мы понятия не имели, что Великий Мудрейший Маниту испытывал нас, чтобы встряхнуть и вдохновить на активные действия. Но наши предки не шевелились, они продолжали спать. Они не испытывали никакой благодарности за данный им свыше закон Джиннистана. Они не предприняли никаких действий, чтобы вернуть Рай, радость и счастье. Это большой, непростительный грех наших праотцов, последствия которого приходится ощущать нам и сегодня. — Предки, предки, отцы… — начал было ворчать Зебулон.