Фуше молчал. — Это неслыханное превышение власти, — продолжал Наполеон. — Вы ведете за спиной своего государя переговоры с врагами на условиях, которые ему неизвестны и на которые он вряд ли когда-либо согласится. Это нарушение долга, которое невозможно терпеть. Фуше стало не по себе, но он продолжал упорно молчать. На следующий день, в воскресенье, Наполеон пригласил к себе всех министров. Не пришел лишь один человек — герцог Отрантский: он не был приглашен, хотя и занимал министерский пост. Император обратился к своим советникам с вопросом: — Какого вы были бы мнения о министре, который злоупотребляет своим положением и без ведома своего государя завязывает отношения с иностранной державой? О министре, который ведет переговоры на выдуманных им основаниях и таким образом ставит под удар политику страны? Какое наказание предусмотрено нашим кодексом за подобное нарушение долга? Поставив этот суровый вопрос, император оглядел всех присутствующих, ожидая, без сомнения, от своих приближенных немедленного выдвижения предложений об изгнании или о других столь же позорных мерах. Но, увы! Министры знали, в кого были направлены испепеляющие стрелы императорского гнева, и хранили молчание. В душе они были солидарны с Фуше, который энергично стремился к заключению мира, но как истинные слуги, они были еще и рады дерзкой шутке, сыгранной с самодержцем. Наконец, архиканцлер Камбасерес, нарушив молчание, высказался в примирительном духе: — Это безусловная ошибка, заслуживающая строгой кары, и простительная лишь в том случае, если виновный совершил ее из чрезмерного усердия. — Из чрезмерного усердия?! — гневно воскликнул Наполеон. Этот ответ ему не понравился. Он желал наказать виновного за самоуправство и потребовал немедленно предложить кандидатуру преемника Фуше. И опять никто из министров не поспешил вмешаться в это неприятное дело. Фуше внушал им не меньший страх, чем Наполеон. Наполеон закрыл заседание и позвал к себе в кабинет Камбасереса. — Право же, не стоит труда обращаться за советами к этим господам. Они ни на что не способны. Но, надеюсь, вы не думаете, что я обратился к ним за советом, не решив прежде этого вопроса? Я уже сделал выбор, министром полиции будет герцог де Ровиго. Мнение Камбасереса его не интересовало. В тот же вечер Наполеон вызвал к себе Савари и объявил ему: — Теперь вы министр полиции. Достаточно ли у вас смелости для того, чтобы принять на себя обязанности, сопряженные с этой деятельностью? — Решимости у меня хватит, — ответил Савари, — но осмелюсь заметить, что это дело совершенно чуждо моим теперешним занятиям. — Ничего страшного, любое дело можно освоить. Для этого нужны лишь желание и время. * * * Отставку Фуше обсуждали повсеместно, при этом многие оказались на его стороне. Ничто не могло больше способствовать популярности герцога, чем его сопротивление неограниченному самодержавию человека, выдвинутого революцией, которое уже стало в тягость привыкшему к свободе поколению французов. Никто не хотел понять, почему стремление заключить долгожданный мир с Англией, пусть даже против воли воинственного императора, является преступлением, заслуживающим столь суровой кары. Молодая жена Наполеона — Мария-Луиза Австрийская — вступилась за Фуше. Единственный человек при французском дворе, на которого ее отец, австрийский император, указал как на достойного доверия, теперь был уволен, и она не сочла необходимым молчать по этому поводу. Герцог де Ровиго, характеризуя ошеломляющее впечатление, произведенное увольнением Фуше, в своих «Мемуарах…» написал так: «Я полагаю, что весть о появлении чумы не могла бы вызвать большего испуга, чем мое назначение». Выставив за дверь Фуше, Наполеон все же поспешил загладить неприятное впечатление. Потеря министерского кресла была компенсирована герцогу Отрантскому почетным титулом государственного советника и назначением генерал-губернатором в Риме. Личное письмо Наполеона к Фуше, в котором сообщается об отставке, как нельзя лучше говорит о колебаниях, охвативших императора. Наполеон писал: «Господин герцог Отрантский, я ценю услуги, которые вы мне оказали, верю в вашу преданность и усердие в служении моей особе. Однако я не имею возможности оставить вас на посту министра, этим я уронил бы свое достоинство. Пост министра полиции требует полного, совершенного доверия, каковое не может иметь места с тех пор, как вы в весьма важном деле поставили на карту мое спокойствие и спокойствие государства, что в моих глазах не может быть оправданно даже самыми похвальными побуждениями. Ваше странное представление об обязанностях министра полиции не сообразуется с благом государства. Не сомневаясь в вашей преданности и верности, я все же был бы вынужден прибегнуть к постоянному, утомительному надзору, что мне претит. Наблюдение за вами было бы необходимым вследствие многочисленных шагов, которые вы предпринимаете по собственному побуждению, не интересуясь, соответствуют ли они моей воле, моим намерениям. <…> Я не могу надеяться, что вы измените ваш образ действий, так как уже в течение нескольких лет явные выражения моего недовольства не смогли ничего изменить. Опираясь на чистоту своих намерений, вы не желали понять, что добрые побуждения могут привести к немалым бедам. Моя вера в ваши способности и в вашу преданность непоколебима. Я надеюсь, что скоро вам представится случай применить первое и доказать, находясь у меня на службе, второе». Это письмо наглядно демонстрирует самые сокровенные чувства Наполеона к Фуше: с одной стороны, император стремился от него отделаться, с другой — боялся обратить его во врага. Ему было жаль его терять, и вместе с тем он был счастлив, что избавляется от такого опасного человека. Возросшие популярность и симпатии общественного мнения заставили Фуше проявить несвойственную ему прямолинейность. Он не позволит себя так просто отстранить, он покажет Наполеону, что стоит большего, чем окружающая его толпа придворных льстецов и покорных слуг с министерскими портфелями. Полицейская машина была создана им, Фуше, и не будет иметь другого хозяина! Пусть теперь Наполеон полюбуется, какой вид примет министерство полиции, когда выставят за дверь его создателя! Пусть почувствует его преемник, что, отважившись его заменить, он сел в осиное гнездо! Его увольнение дорого обойдется императору. Оба они, и Наполеон и Савари, узнают, что Жозеф Фуше умеет не только гнуть спину, но и показывать зубы. Стефан Цвейг описывает настроение Фуше так: «Фуше решил не уходить с покорно склоненной головой. Он не желает худого мира, не желает спокойной капитуляции. Он, конечно, не настолько глуп, чтобы оказывать открытое сопротивление, это не в его натуре. Он позволят себе только небольшую шуточку, остроумную, веселую шуточку, над которой посмеется Париж и которая покажет Савари, что в лесах герцога Отрантского расставлены превосходные капканы. Не надо забывать удивительной, сатанинской черты характера Жозефа Фуше: именно крайнее озлобление вызывает у него потребность в жестокой шутке, его мужество, вырастая, превращается не в отвагу, а в гротескно-уродливую надменность. Тех, кто его оскорбляет, он никогда не бьет кулаком, он это делает шутовским бичом, и при этом так, что оставляет противника с носом. И тогда, пенясь и шипя, в эти мгновения мнимого веселья, вырываются наружу все тайные побуждения, скрытые в этом замкнутом человеке, обнажая глубоко затаенную жгучую страстность и демонизм его натуры». Злую шутку с преемником было нетрудно придумать. Фуше начал рассыпаться перед Савари в любезностях. Он не только поздравил его со столь почетным назначением, но и поблагодарил за то, что Савари освобождает его от этой обременительной должности, от которой он, Фуше, так устал. Он уверял, что счастлив получить, наконец, возможность отдохнуть от тяжелого труда, ибо управление этим министерством — это работа не только огромная, но и неблагодарная, и в этом герцог де Ровиго сам скоро убедится. Фуше выразил даже готовность быть полезным новому министру в ознакомлении с множеством новых и незнакомых для него вопросов. Конечно, для этого потребуется немного времени, чтобы привести в порядок дела, ведь императорский приказ последовал так неожиданно. Если герцог Ровиго не возражает, он, Фуше, в течение нескольких дней все подготовит. Прямодушный солдат Савари не заметил ложки дегтя в бочке меда. Он был приятно поражен исключительной любезностью человека, которого все считали злобным и хитрым, и даже растроганно пожал ему руку. Едва Савари удалился, Фуше запер дверь в кабинет и принялся вытаскивать из дел все самые важные и секретные бумаги. Те, что могли еще когда-нибудь пригодиться, он откладывал для личного употребления, все остальное беспощадно сжигал. Зачем месье Савари знать, кто из придворных оказывал бывшему министру услуги шпионского характера? Это слишком облегчит ему работу. Папки очищались молниеносно. Так исчезли списки с именами наиболее опасных роялистов и тайных корреспондентов, была приведена в беспорядок система регистрации… Вся разведывательная сеть Фуше была порвана на множество мелких, не связанных между собой частичек, главные звенья ее бесследно исчезли. Для вида были оставлены лишь сведения о малозначительных агентах, от которых невозможно было узнать ничего серьезного. Биограф Фуше Стефан Цвейг пишет: «Винт за винтом вытаскивает и выламывает Фуше из громадного механизма, чтобы в руках доверчивого преемника не сцеплялись шестеренки и срывались передачи. Четыре дня и четыре ночи дымится камин, четыре дня и четыре ночи продолжается эта дьявольская работа». Лишь после того, как все важнейшие государственные тайны переместились в личные архивы Фуше или были рассеяны вместе с дымом по ветру, можно было сказать ничего не подозревающему преемнику: будьте добры, садитесь на мое место. К сожалению, Фуше допустил в этой «веселой мистификации» одну маленькую оплошность. Полагая, что потешается над неопытным солдафоном Савари, этим министром-младенцем, он совсем забыл, что его преемник был назначен человеком, не терпящим подобных шуток. Наполеону не понравились медлительность Фуше в передаче дел и откладывание его поездки в Рим. Савари, начисто лишенный способностей Фуше, но трудолюбивый и настойчивый, начал шаг за шагом входить в курс дел. Когда он обнаружил ограбление министерства полиции, он доложил об этом императору. Тот тотчас потребовал, чтобы Фуше немедленно вернул незаконно присвоенные им бумаги. Шутки были явно окончены. * * * Но Фуше, словно одержимый дьяволом, вдруг решил всерьез помериться силами с Наполеоном, с самым сильным на тот момент человеком в мире. Он заявил, что очень сожалеет, но у него нет названных бумаг. Он все сжег. Этому не поверил ни один человек и меньше всех Наполеон. Но императора волновали не только дела министерства полиции. Он хотел получить назад и свою частную переписку с Фуше. В связи с этим отставной министр получил от государственного секретаря Марэ лаконичную записку следующего содержания: «Возвратите Его Императорскому и Королевскому Величеству вашу частную переписку с ним за весь период вашего министерства». Фуше столь же лаконично ответил, что сжег и все личные письма императора. На следующий день Марэ повторил свой запрос и получил тот же ответ. Через неделю Марэ потребовал от Фуше переписку в третий раз, подчеркнув, что император считает ее собственностью министерства. И вновь в ответ раздалось упрямое «нет». Тут уже Наполеон совсем вышел из себя. Впервые во Франции кто-то позволял себе столь открыто оказывать ему сопротивление — ему, Великому Императору, перед которым трепетали, словно школьники, все европейские короли, против которого не смогли устоять лучшие европейские армии. Е.Б. Черняк по этому поводу пишет: «Фуше просчитался — он недооценил решительность Наполеона. Тот сразу отдает приказ начальнику своей личной полиции Дюбуа: или Фуше вернет требуемые бумаги, или его надлежит отправить в тюрьму под конвоем десятка жандармов, и он скоро почувствует, что значит навлекать на себя императорский гнев». В приступе ярости Наполеон кричал: — Пусть этот мерзавец не надеется, что ему удастся поступить со мной так, как он поступил с Конвентом и Директорией, которых он подло предал и продал! У меня более зоркий взгляд, чем у Барраса, со мной игра не будет такой легкой, я советую ему быть настороже. Я знаю, что у него есть документы и инструкции, переданные ему мною, и я настаиваю, чтобы он их вернул. Если он откажется, передайте его немедленно в руки жандармов, пусть его отправят в тюрьму. Клянусь богом, я покажу ему, как быстро я умею расправляться со смутьянами. В воздухе запахло жареным, и нос Фуше учуял этот угрожающий запах: он начал понимать, что коса нашла на камень. Чего же так боялся Наполеон? Зачем ему вдруг потребовались его собственные письма? Ответ прост: в них содержались приказы и инструкции императора министру полиции, спрятанные в надежном месте (а Наполеон был уверен, что предусмотрительный Фуше их сохранил. — Авт.), они могли послужить для опального министра своего рода охранными грамотами. В своих «Мемуарах…» Фуше потом написал: «Более чем когда-либо я утвердился в мысли не уступать и тщательно сохранить неопровержимые доказательства того, что наиболее жестокие и инквизиторские меры, исполненные во время моего министерства, были настоятельно предписаны приказами, исходящими из кабинета и собственноручно подписанными императором». Как всегда, в случаях, когда обстоятельства прижимали его к стене, Фуше сделал неожиданный ход: он сел в карету и поехал в Париж, чтобы лично объяснить все императору. Тот принял его на удивление приветливо. Лишь в самом конце аудиенции он как бы «случайно» вспомнил о письмах. — Сир, — ответил Фуше, — у меня их нет. Я сжег их. — Это неправда. — Я должен был сделать это… — Убирайтесь! — Но, Сир, я… — Убирайтесь, я вам говорю! Теперь примирение было невозможно. Тот, кто посмел публично бросить вызов Наполеону, должен был подвергнуться публичному унижению. На следующий день маршал Бертье передал Фуше письмо, такое суровое и резкое, какого, вероятно, Наполеону ни разу не приходилось писать своим министрам. Это было, как пинок ногой под зад: «Господин герцог Отрантский, ваши услуги мне больше не угодны. В течение двадцати четырех часов вы обязаны выехать в свое поместье». И никакого упоминания о назначении в Рим. Это было откровенное и грубое увольнение. И к тому же изгнание. Но бывший министр полиции нашел, что ответить Бертье. Он сказал: «Скажите ему, что я давно привык укладываться спать с головой на эшафоте. Мне известна степень его могущества, но я не страшусь его». Фуше храбрился, но на душе у него было неспокойно. Процитированное письмо императора стало последней каплей: надо было начинать заботиться об эмиграции. Нервы герцога не выдержали, и он бросился раздобывать себе заграничный паспорт. В этом ему помог его бывший секретарь, а ныне генеральный комиссар лионской полиции Мэйошо. Из Лиона Фуше без остановок помчался в Италию. Он прекрасно понимал, что сейчас главное для него — это оказаться вне досягаемости Наполеона, там, куда не дотянется его карающая рука. Но даже Италия казалась ему недостаточно надежной, и он нанял в Ливорно корабль, чтобы перебраться в Америку, в это надежное убежище всех несчастных друзей свободы. Но страшная морская болезнь не позволила ему это сделать. В своих «Мемуарах…» он с ужасом вспоминал об этом: