«Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора. Выслушайте меня, и вы все узнаете. Ваше правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он высадил на Западном побережье Франции шайку убийц и шпионов. Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение, и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так, что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта. Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их показания министру полиции. Вначале их заявления казались малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один — общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало возможность раскрыть заговор, который, если бы он удался, вторично подверг бы французский народ всем превратностям революции. Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения. Важно было захватить главарей заговора». В заключение император несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил конец своей жизни. Заметим, что на острове Святой Елены Наполеон сам завел этот разговор. Видимо, эта тема не давала ему покоя. С другой стороны, задолго до этого на острове Эльба, когда лорд Эбрингтон в беседе с Наполеоном упомянул о смерти капитана Райта, тот даже не смог (или сделал вид, что не смог) припомнить, кто такой был этот англичанин. Когда же ему напомнили, что он был одним из помощников сэра Сиднея Смита, бывший император воскликнул: — Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту историю! После этого он решительно отверг любые предположения о том, что кто-либо мог быть умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. — В этом отношении моя совесть чиста, — заявил сосланный на Эльбу Наполеон. — Если бы я не испытывал такого отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь. Но что бы ни говорил Наполеон, смерть капитана Райта была весьма и весьма странной и очень походила на смерть в тюремной камере генерала Пишегрю. Американский историк Вильям Миллиган Слоон отмечает: «Сам Бонапарт был архизаговорщиком, но под влиянием собственного самообмана он искажал в собственных глазах не только истинный характер заговоров, устроенных, главным образом, собственными его шпионами, но также и значение совершившихся фактов, в смысле влияния их на Францию и остальную Европу». Он был убежден, что все должны смотреть на него, как на невинно преследуемого человека, вынужденного к самообороне. Эта версия была ему очень выгодна, так как она развязывала руки, оправдывая насилие и средневековую жестокость. При этом Наполеон прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакой реальной опасности не было и в помине, ведь он сам писал 6 марта 1804 года графу Франческо Мельци: «Я не подвергался серьезной опасности, так как полиция внимательно следила за каждым шагом заговорщиков». И право же, если деятельность Жоржа Кадудаля еще можно трактовать как потенциальную угрозу жизни будущего хозяина всей Европы, то ни генерал Пишегрю, ни герцог Энгиенский, ни тем более капитан Райт к этому не имели ни малейшего отношения и никак не заслуживали своей трагической участи. * * * Заседание 3 июня было открыто, как обычно. Заслушали несколько свидетелей, но ничего интересного не происходило. Однообразие процесса было нарушено лишь ближе к полудню, когда заговорил старший из братьев де Полиньяк. — Посмотрите на Жюля, — сказал Арман де Полиньяк судьям, — это всего лишь ребенок. Спасите его, ведь он не понимал, что делает! Я один виновен. Лишь я отдавал себе отчет в том, что делал. Если вам непременно нужна голова кого-то из Полиньяков, возьмите мою, я вам ее дарю… Брат перебил его. Голос его был пронзительным, высоким, дрожащим: — Нет! Нет! Господа, не слушайте его! Я совсем один, у меня нет ни жены, ни детей! Арман же отец семейства! Возьмите мою жизнь, но сохраните жизнь моему брату! Аудитория была потрясена этой сценой до глубины души, многие в зале плакали. Потом наступила очередь маркиза де Ривьера. Председатель суда Эмар показал найденный у него миниатюрный портрет графа д'Артуа, младшего брата казненного короля Людовика XVI и одного из вождей контрреволюционной эмиграции, и спросил: — Обвиняемый, узнаете ли вы эту миниатюру? — Я что-то плохо отсюда вижу, — ответил маркиз, — пожалуйста, передайте портрет мне? Когда портрет оказался у него в руках, он поцеловал его, прижал к сердцу и закричал: — Как вы могли подумать, что я не узнаю этот портрет?! Я хотел лишь последний раз поцеловать его перед тем, как подняться на эшафот. Теперь, господа, я счастлив, и вы можете делать со мной, что хотите! Эта сцена произвела на аудиторию не меньшее впечатление, чем предыдущая. Благородство молодых дворян вызывало уважение даже у самых закаленных в революционных боях республиканцев. После этого был объявлен перерыв, а во второй части заседания слово взял государственный обвинитель, который призвал суд обрушить на головы обвиняемых всю мощь закона, дабы их возможные последователи не тешили себя иллюзиями: любое покушение на жизнь императора будет сурово наказано. * * * Заседания 5, 6, 7, 8 и 9 июня были полностью посвящены выступлениям защитников обвиняемых. В их числе следует отметить знаменитых адвокатов Биллекока (он защищал маркиза де Ривьера) и Боннэ (он защищал генерала Моро). Адвокат Доммаже защищал Жоржа Кадудаля, Коттерель — генерала Ляжоле, Готье — Костера де Сен-Виктора и Пико, Гишар — братьев де Полиньяков, Лебон — Буве де Лозье, Рюзийона и Шарля д'Озье и т. д. 5-го числа выступило девять человек, но все ждали речи мэтра Боннэ, который должен был выступать десятым. Однако уставший председатель суда решил закрыть заседание и перенести слушания на завтра. 6 июня, как только открылось очередное заседание суда, председатель Эмар пригласил на трибуну адвоката Моро мэтра Шарля Боннэ, но генерал тут же вскочил с места и заявил, что хочет сказать несколько слов до этого. — Вы можете выступить после вашего защитника, — попытался урезонить его Эмар. — То, что я хочу сказать, — возразил генерал, — должно предшествовать выступлению моего защитника. И дело тут не в том, что мое доверие к нему не полное — вовсе нет, но я чувствую, что мне необходимо самому обратиться к суду и к нации. — Так и быть, предоставляю вам слово. — Несчастливые обстоятельства, — начал Моро, — могут, случайно или нет, за несколько мгновений перечеркнуть жизнь самого благородного человека. Сейчас я кладу всю свою жизнь на одни весы с обвинениями, выдвинутыми против меня. Моя жизнь всем хорошо известна. Я стал военным, потому что так было надо, ведь я был гражданином своей страны. Мой характер формировался под боевыми знаменами, и я сохранил его неизменным. — Все это замечательно, но почему вы попросили слова? — удивился Эмар. — Неужели лишь для того, чтобы сказать это? — Нет, — спокойно продолжал Моро. — Я надеюсь, что нация не забыла, как я вел себя на полях сражений, не забыла моей репутации. Мне много раз предлагали встать во главе правительства, но я всегда считал себя созданным для командования армиями, а не государством. В этом Моро был прав. Много или немного, но один раз точно предлагали. Вспомнить хотя бы события 18–19 брюмера: Наполеону ведь помогли совершить этот государственный переворот! Одним из действительных авторов этого переворота был влиятельный член Директории Эмманюэль Сийес, ставший потом вторым консулом. Так вот, не будь Наполеона, он использовал бы для этой цели какого-нибудь другого популярного в армии генерала. Известно, что он предлагал этот проект генералу Моро, но тот отказался сотрудничать с Сийесом. А ведь будь его амбиции посильнее, история не только Франции, но и всей Европы могла бы сложиться совершенно иначе. — Когда мне поручили командование Рейнской армией, — продолжал Моро, — мои успехи были, как никогда, быстрыми и многочисленными. Какой был удачный момент для заговора! Разве амбициозный человек упустил бы такую возможность, будучи во главе победоносной и верной ему стотысячной армии? Я же оставил армию и отошел к простой гражданской жизни. И в этом Моро был прав. В зале суда по рядам пошел шум одобрения. Председатель суда Эмар забил в колокол, требуя тишины. — Господа, мне больше нечего сказать. Таков мой характер. Такова была моя жизнь. И вот теперь меня пытаются обвинить в том, что я бандит и заговорщик. Благородный человек, которому поручена моя защита, надеюсь, убедит вас в том, что эти обвинения ни на чем не основаны. Вы, господа судьи, знаете свои права и свои обязанности, вся Франция будет вас слушать, вся Европа будет на вас смотреть, не забывайте об этом! Моро оглядел зал. Стояла гробовая тишина. Все ждали продолжения. — Вся моя жизнь была посвящена только Франции, только революции! — продолжил он. — Сейчас же она стоит лишь капли чернил, необходимой для подписания смертного приговора. Но никто в этом мире не заставит меня раскаиваться в чем-либо. Клянусь: я жил и умру гражданином Франции! Весь зал дружно разразился аплодисментами. Некоторые женщины бросали к ногам Моро цветы, через окна послышался гул солдатских выкриков: — Моро невиновен! Свободу генералу Моро! Мадам де Сталь в своих «Мемуарах…» восторженно написала: «Генерал Моро произнес в суде одну из прекраснейших речей, какие знает история человечества. Сохраняя необходимую скромность, он напомнил о сражениях, которые выиграл с тех пор, как Францией правит Бонапарт; он попросил прощения за то, что порой высказывал свои мысли с чрезмерной откровенностью и обиняками сравнил бретонский характер с корсиканским; наконец, в эту опаснейшую минуту он обнаружил разом, и незаурядный ум, и беспримерное присутствие духа». После того как зал кое-как успокоили, слово было предоставлено мэтру Боннэ, который тут же поднялся на трибуну. Боннэ говорил целых шесть часов с перерывом в один час. Он начал свою речь следующим образом: — Итак, генерал Моро в оковах! Конечно, самыми большими и славными заслугами, самыми блестящими победами, самыми важными завоеваниями, спасением многих армий — ничем нельзя приобрести гнусного права вредить своей родине внутренними междоусобицами. Но эти подвиги, эти завоевания, эта геройская и безграничная самоотверженность, столько доблести, так много побед, двадцать пять лет настоящей честности — будет ли все это потеряно при решении дальнейшей судьбы моего знаменитого подзащитного? Нет, господа: разум и справедливость сильнее неразумия и неблагодарности! Эти спасительные воспоминания, которые витают над моим подзащитным, еще не есть оправдания, но они являются более чем вероятным предзнаменованием их. Председатель суда несколько раз останавливал защитника. Когда после очередной остановки государственный обвинитель вставил со своей стороны замечание и назвал Моро изменником, мэтр Боннэ ответил следующей замечательной тирадой: — Господин прокурор! Позвольте мне сказать вам, что генерал Моро достаточно хорошо продемонстрировал, изменник ли он. Никто из нас не мог бы представить на этот счет больше возвышенных доказательств. Ни вы, ни я не руководили военными кампаниями республики. Ни вы, ни я не побеждали в стольких битвах врагов нашей страны. Ни вы, ни я не уничтожили тех, кто хотел сражаться против нашего отечества. Ни вы, ни я не совершали изумительных отступлений из Германии и Италии и не спасли жизни стольких людей из своих армий. Ни вы, ни я не заплатили столь щедро своему отечеству долга любви и преданности. Вспомните, не только я, но и вся Франция испытала острую боль в сердце, узнав, что генерал Моро арестован. Здесь его пытаются судить за то, что его мнение не совпадает с мнением правительства. Но, помилуйте, общественное мнение всей нации тоже очень часто не совпадает с мнением правительства! Осудив генерала Моро, вы осудите всю Францию, весь народ, принесший колоссальные жертвы ради тех принципов, за которые с юных лет сражался мой подзащитный. Но если здесь и осудят генерала Моро, общественное мнение Франции все равно его оправдает… Никогда еще адвоката не слушали с таким вниманием, как в этот раз слушали мэтра Боннэ, а когда он закончил, все принялись бурно аплодировать ему. Все та же мадам де Сталь в своих «Мемуарах…» пишет: «Суд над Моро продолжался, и, хотя газеты хранили по этому поводу единодушное молчание, одного лишь известия о речи, произнесенной в его защиту, оказалось довольно, чтобы пробудить души ото сна; никогда у Бонапарта не было в Париже столько противников, как в эту пору». На следующий день Наполеон вызвал к себе курировавшего полицию министра Ренье и осведомился, сильную ли речь накануне произнес Моро. — Очень слабую, — с важным видом ответил ему Ренье. — В таком случае велите ее напечатать и распространить повсюду в Париже. Когда же Наполеон увидел, как сильно ошибся его министр, он вновь вспомнил о Фуше, единственном человеке, который ничего не боялся и всегда говорил ему то, что думает, а не то, что от него хотят услышать. Говорят, Наполеон был страшно рассержен на Ренье, а также и на мэтра Боннэ за его речь. Он даже хотел арестовать и сослать последнего, и только благодаря вмешательству архиканцлера Камбасереса дело ограничилось одним выговором. * * * Заседания 7, 8 и 9 июня также были посвящены выступлениям адвокатов. В частности, мэтр Гишар, защищавший братьев де Полиньяков, призвал суд обратить внимание на древность и благородство их рода. Он сказал: — Полиньяки, господа, происходят от древних патрициев. Они всегда пользовались дворянскими привилегиями, важнейшей из которых являлась привилегия миловать заблудших. Я надеюсь, что суд, в свою очередь, окажется справедливым и милостивым к моим подзащитным, ибо они не совершили никакого преступления и не нарушили данную присягу. Защитник Луи Пико мэтр Готье обратил внимание суда на то, что его клиенту во время следствия сначала предлагали 200 луидоров за информацию о месте жительства Жоржа Кадудаля, а когда тот отказался отвечать, принесли ружье и его затвором стали сдавливать пальцы. В доказательство Пико показал свои искалеченные руки. — Как могло получиться, что вы впервые говорите об этом обстоятельстве? — спросил его судья Тюрьо. — Черт возьми! — закричал Пико. — Да вы прекрасно об этом знали! Вы же сами были у меня в камере и сказали, что все уладите!