13 ч. 45 мин. — Не понимаю, почему мне нельзя остаться у тебя. У меня ты была тысячу раз. А я даже ни разу не видела твою маму. Только твоего тупого братца-вонючку. Кристи снова делает особое лицо перед зеркалом. Чтобы губы казались больше, а щеки меньше. Несколько минут потренируется — и очередное селфи готово. Я видела это уже много раз, и меня это не колышет. А еще знаю, что мое мнение не в счет. Что бы я ни сказала, она поступит по-своему: или сохранит фотку, или удалит, если решит, что выглядит толстой или что веснушки слишком яркие и фильтры не помогут. Настоящая проблема — то, что она назвала Энди вонючкой. Это абсолютная правда, но мне нужно знать, какую именно вонь она имеет в виду. То, как воняет маленький мальчик, который не моется, или что-то другое? Мы живем в одном доме, в одной комнате и обычно спим в одной кровати, потому что ему снятся кошмары и я не могу его прогнать. Вопрос, избавляет ли меня от запаха утренняя прогулка. Я слишком долго не отвечаю. — Мы, получается, даже не настоящие друзья. Если бы мы были друзьями, тебе бы хотелось пригласить меня и показать свою комнату. Мы могли бы полуночничать и смотреть старые фильмы, которые тебе так нравятся. Те, о которых ты все время пытаешься мне рассказать. То есть те, которые она считает отстоем и над которыми смеется. Да уж, заманчиво. — Кристи, прости. Моя мама не разрешает никого приглашать. Она просто… это не выносит. Не знаю почему. Понимаешь? Кристи опять делает особое лицо и фотографируется. Вспышка освещает комнату и превращает ее в привидение с рыжими волосами. На минуту у меня перед глазами появляется зеленое пятно, и я моргаю. В длинном гулком женском туалете я тоже как привидение. Волосы стянуты в тугой хвост. Никакого макияжа. Я всем говорю, что у меня аллергия. Лучше так, чем признаться, что у меня нет косметики и я даже не умею ею пользоваться. По оббитой нижней кромке зеркала, как поцелуи, следы губной помады, но моих там нет. Мне бы хотелось вырастить колонию бактерий, взятых с этой кромки, и показать им, что они целуют. Будь у меня несколько чашек с агаром, я бы это сделала. Но на уроках мы еще не проводили такие опыты. Если Кристи одолжит свой телефон, я смогу зайти в инстаграм и запостить фотографию, объясняющую этот эксперимент, раз вживую мне его не провести. Но сейчас, похоже, не лучший момент просить ее. — Черт. Нет, не понимаю. Она выключает вспышку и снова позирует. Знаю, что ее взбесят морщинки на лбу, но ничего не говорю. — Это нечестно. Это и твой дом тоже. Почему она такая? А друзьям твоего брата можно к вам приходить? Щелчок затвора — и снова жмет «удалить». — Нет, никому нельзя. — А друзьям твоей мамы? Я ни разу не встречала ни одного маминого друга или подруги. Я размышляю о вероятности того, есть ли у нее где-нибудь друзья. — Нет, даже им нельзя. — Бредятина какая-то. — Прости. Наконец у нее получается фото, которое ее устраивает, и мы выходим из туалета. В коридоре — никого. — Черт, мы опоздали. Я не бросаюсь бежать: — Я не слышала последнего звонка. Кристи закидывает рюкзак на плечи: — Ладно, увидимся позже. И убегает. Рюкзак болтается, как будто в нем совершенно пусто. Я разворачиваюсь и иду в другую сторону. Мой урок сегодня проходит не в главном здании, а в мобильном классе. Это я прозевала последний звонок; позже Кристи напишет, что все из-за меня. Такова жизнь. 15 ч. 45 мин. — Я хочу в бассейн. — Он опять скулит. Он вечно скулит, когда ему чего-то хочется. — А я не хочу в бассейн. И раз за тобой там некому присмотреть, значит, ты не идешь. Кристи шагает чуть впереди. Она широко зевает каждый раз, когда Энди что-то говорит. — Ну разулечку! — Что? — Я смотрю на него сверху вниз и вижу, как он старается меня уломать. Вокруг рта все измазано соком, прямо как у младенца. Он перестает хмуриться: — Разулечку, ну разулечку. Он шепелявит, и это звучит еще ужаснее, чем можно представить. И повторять почаще — это поможет. Класс. Дети до того глупые, не понимаю, зачем они всем. — Наверное, ты хочешь сказать: «Ну разочек». Но все равно — нет. Потому что я все время туда хожу с тобой, и это уже не разочек. Ты не мог бы не доставать меня, а? Пожалуйста? Ему всего шесть. Ненавижу его разочаровывать. Я знаю, что дома ему скучно. Но опять вытаскивать его, орущего, из бассейна после наступления темноты — ну уж нет. В прошлый раз я не могла заставить его уйти до девяти вечера, даже чуть позже. Вода была теплая, но ночной воздух уже холодный. Полотенец не было. Причин идти домой тоже. В конце концов я просто вылезла сама и, дрожа от холода, сказала, что ухожу без него. Догнал меня через несколько минут, в слезах. Снова нахмурился: — Ты злая. Ты злая и ни о ком не думаешь, кроме себя. — Говори что хочешь, Энди. Я ускорила шаг и догнала Кристи: — Так что ты делаешь сегодня вечером? Она вечно вроде и слушает меня, но смотрит в телефон. И я никогда не знаю, слышит она меня или нет. — Не знаю. Отчим будет дома, так что я, наверное, отсижусь в своей комнате. Раз больше некуда идти. Она отводит взгляд от телефона, только чтобы продемонстрировать мне свое прекрасное лицо, подернутое печалью, трагичное, как у модели из инстаграма, которую бросил спонсор. После чего с равнодушным видом снова утыкается в телефон. Я ничего не отвечаю. Эта стратегия никогда не подводит. — А ты что собираешься делать? — Домашку, — вру я. Домашка давно сделана. Кристи уходит. Энди догоняет меня, и мы входим в железные ворота нашего жилого комплекса. Когда-то, давным-давно, у нас был ключ, но больше года, как замок сломан. Петли скрипят, пружины захлопывают ворота сразу позади нас. Мы заворачиваем за оштукатуренный угол и чуть ускоряемся, когда в поле зрения появляется дом. Энди, как всегда, идет по лестнице первым. Мы придумали, как пробираться быстро и незаметно. Он поднимается наверх и оглядывается по сторонам, пока я иду за ним. На горизонте чисто. Он залезает на черные перила и тянется к окну. Под ним, между лестницей и стеной, полуметровая щель, и если что — падать с высоты второго этажа. Не думаю, что кто-то из нас действительно туда провалится, но каждый раз по-настоящему страшно. Энди дергает окно, рама приподнимается, задевает жалюзи. Он забрасывает внутрь рюкзак, и слышно, как тот грохается на пол. Затем становится коленкой на внешний блок кондиционера прямо под окном. Я подталкиваю, помогая преодолеть последние полметра, — и он проскальзывает между жалюзи в темноту. Забрасываю следом свой рюкзак и снова оглядываюсь. Все чисто. Встаю на перила и ложусь животом на кондиционер. Подтягиваюсь, проезжаю по подоконнику, это очень неприятно: давит пояс моего спортивного лифчика, больно животу, коленкам, — и соскальзываю на пол головой вперед. Встаю, моргаю, пока глаза не привыкают к темноте, и закрываю окно. Жду, пока жалюзи не перестанут раскачиваться, и иду искать фонарь «летучая мышь». Это старинная высокая стеклянная керосиновая лампа, которая работает за счет капиллярных свойств фитиля. Прикольно, конечно, но лучше бы она мне была не нужна. Встряхиваю ее — никакого плеска. Керосин закончился. На ощупь ищу свечу, которую оставляла на кухне. Включаю плиту, чтобы был хоть какой-то свет, но ничего не происходит. Вздыхая, осторожно пробираюсь к дивану. На входе в столовую наступаю на что-то мягкое и склизкое, похожее на переспелый банан. Ну и ладно. Я роюсь глубоко под диванными подушками, отбрасываю в сторону столетние крекеры и пустые пачки от сигарет, пока не нахожу то, что искала. Пластиковую зажигалку «Бик». Большим пальцем нажимаю на кнопочку — вспышка как от реактивного двигателя. Подношу огонь к свече и зажигаю, зажигаю все, какие смогла найти. Наконец зажигаю лампу, посчитав, что фитиль достаточно пропитался керосином, чтобы хоть немного погореть. И я права. У Энди все зубы в «Фрут ролл-ап». Интересно, есть на кухне еще хоть что-нибудь кроме фруктовой пастилы? — Я хочу посмотреть телевизор. — Ну-ну, удачи. Он куксится, пиная воздух. Я жду, пока он чем-нибудь займется и затихнет, и на цыпочках ухожу.