— Покажи мне, где ты живешь. Меня все еще бросает то в жар, то в холод. Какая уже разница. По крайней мере, я могу доказать, что я не бездомная: — Ладно. Мы идем через двор, мимо квартиры № 80 с выбитой полицейскими на прошлой неделе дверью. Мимо № 121, где я нашла в шкафу свою видеодвойку. Мимо № 60, которая внутри почти вся выгорела. Но квартира № 61, на втором этаже, над прачечной, расположена в стороне от всех. — Вот здесь, наверху. — Покажи мне, — говорит она. Поднимается за мной по лестнице, стуча каблуками по камням, залитым в бетон. — Вот, — показываю я через плечо на закрытую дверь. — Могу я войти? — Вообще-то нет, — говорю я. Просто забери меня отсюда. Я сменю имя. — Почему? — Дверь сломана, — объясняю я. Я разворачиваюсь, забираюсь на поломанный внешний блок кондиционера и просовываю пальцы в щель между оконной рамой и створкой. Толкаю вверх, открываю окно и пролезаю внутрь. Стою, раздвигая жалюзи руками, и смотрю на Бетти сверху. Я вижу, когда до нее доносится запах. Она прикрывает рот рукой и выглядит еще больше испуганной, чем раньше. — Ох, Лейла. Я понятия не имела. Почему там так темно? — Свет тоже не работает. — Я больше не могу на нее смотреть. — Мне надо идти. Она пытается дотянуться до моей руки. Я отступаю назад. — Лейла, я помогу вам отсюда выбраться. Тебе и твоему младшему брату. Это ненормально. Я уже слышала такие обещания. Соцработники — всегда приятные, хорошо одетые леди с очень обеспокоенным выражением лица, и они действительно уверены, что смогут что-то изменить, сделать с происходящей катастрофой, а эта катастрофа — моя жизнь. А потом среди ночи мы уезжаем, и все начинается заново. — Ладно. — Я собираюсь закрыть окно. Она подставляет руку: — Нет, правда. Очень скоро все разрешится. — Теперь она и в самом деле плачет. — Ладно. Я отталкиваю ее руку от щели. Я бы отрубила ей руку, если бы это означало, что я закрою окно и все закончится. Я слышу стук ее каблуков — она спускается по лестнице. Проскальзываю в свой тайник и вижу, что камера полностью зарядилась. Я остаюсь здесь, пока не высыхают слезы и я не начинаю нормально, по-человечески дышать. Приходит Энди и зовет меня из темноты. Я молчу. Я не могу никому показать свое видео. Это стало ясно, когда я увидела сегодня акульи глаза матери. Не знаю, как она может сделать нашу жизнь еще ужаснее, но у нее всегда получается. Она всегда побеждает в спорах с деловыми леди, всегда угрожает, что заставит уволить школьную медсестру. Она и от Бетти избавится. Не знаю как, но она избавится. Я не настоящий ученый. Я ничего не докажу. Я все еще ребенок в ванне с ножом. И мои опыты никогда не удаются. Воскресенье, 9 ч. 30 мин Я иду в этот идиотский парк. Снимаю идиотских пчел в идиотской жимолости. Нахожу идиотские обыкновенные грибы и идиотскую белую плесень. Снимаю идиотских белок и идиотских птиц. Otospermophilus beecheyi — калифорнийский суслик и Passer domesticus — домашний воробей. То, что может найти кто угодно. Комментирую всю эту идиотскую чушь. Готово. Надо тащиться в идиотскую школу и садиться за их идиотский компьютер, чтобы отредактировать мое идиотское видео. Я смогу сделать это только завтра. А пока что делать нечего и идти, кроме как домой, некуда. Дома никого. Я и раньше пыталась убираться. Лучше всего, когда никого нет. Если мама говорит мне хоть слово на эту тему, я тут же все бросаю. От Энди никакой помощи. Но после вчерашнего, боюсь, будут неприятности. Поэтому я берусь за то, с чем раньше удавалось справляться. Посудомойка кишит букашками, и загруженная туда в последний раз посуда все еще грязная. Все, что налипло на тарелки, присохло. Я освобождаю раковину и кипячу несколько кастрюль воды, чтобы вымыть посуду. Мытье посуды занимает два часа, но у нас хотя бы есть мыло. Затем я избавляюсь от коробок «Гамбургер хелпер». Я не могу больше на них смотреть. Картон на дне весь изгрызен, и, когда я пытаюсь поднять коробку, повсюду рассыпаются макароны. Вскоре я слышу, как в ванной льется из переполненного ведра вода, и бегу, ругаясь на чем свет стоит, ее откачивать. Кухню нельзя назвать чистой. Мне не оттереть липкую стойку и не вымыть полы. На стенах все еще плесень, а холодильник — все еще биологически опасный объект. Но все равно лучше, чем было. Я открываю окно, чтобы проветрить. После этого начинаю подбирать с пола мокрые газеты. Они превратились в легко распадающуюся слоистую массу, похожую на размокший хлеб. Из-под них несет тухлыми яйцами и плесенью. Просто невыносимо. Забиваю газетами мусорный мешок и понимаю, что мне его не поднять. Выталкиваю из окна, мешок громко шлепается на стоянку под нашими окнами, недалеко от помойки. Уберу его позже. Я раскладываю свежие газеты и собираю самый крупный мусор в гостиной. Нахожу еще грибы, выросшие в углу на старых плавках Энди. Выкидываю пакет, в котором были покупки из торгового центра, замираю на секунду, но тут же запрещаю себе об этом думать. Сейчас все выглядит гораздо лучше, чем в последние месяцы. Не настолько лучше, конечно, чтобы мама допустила слесаря починить раковину. Или дверь. Впрочем, я уже не уверена, что теперь это возможно. Нижняя часть деревянного косяка заметно деформировалась из-за постоянной сырости. Вряд ли эта дверь когда-нибудь откроется. Может, я прибралась достаточно, чтобы мама заметила, хотя ничего доброго она мне все равно не скажет. И уж точно недостаточно, чтобы избежать проблем, если Бетти вернется с помощью. Недостаточно, чтобы позволить кому-нибудь прийти. Все равно. Я нахожу банку с супом, срок годности которого истек совсем недавно. Не вскрытую. Отставляю ее, чтобы покормить Энди вечером. 17 ч. 00 мин. Мама с Энди приходят домой, я ни о чем не спрашиваю. И она ничего не говорит. Все по-прежнему. У меня вибрирует телефон. Пишет Кристи. Привет, ты сделала проект? *Свой* проект я сделала. А у меня совсем не было времени. Мама выносила мне мозг. И что? Пожалуйста, можно я помогу тебе отредактировать твой и мы скажем, что это групповая работа? Я сижу, уставившись в телефон. Нет такой планеты, где Кристи имеет право меня о чем-то просить. Ладно. Но ты уж тогда постарайся как следует. Я принесу завтра свой ноут. Отлично. Я прошу Энди дать мне его рюкзак. Он хнычет из-за каждого домашнего задания, но мы все делаем. Он читает вслух по своему учебнику, а я поправляю, когда он путается в трудных словах. — Склизкий — это язык, на котором говорят слизняки? — спрашивает Энди. Он ужасно шепелявит. — Нет, это значит скользкий. Как слизняк.