Дом Леви на восточной оконечности поселения пахнет влажной сосновой древесиной, мхом, обросшим крышу, и льняным бельем, недавно постиранным одной из тех женщин, что регулярно убираются и поддерживают порядок в жилище Леви. Сам он как предводитель нашей общины от этих обязанностей освобожден. Леви живет в одном из самых больших домов в Пасторали – усадьбе, построенной в этом лесу первыми поселенцами еще до их бегства и невозвращения. Сидя на диване, я поглаживаю ладонями шерстяную материю; пальцы привычно скользят по повторяющимся квадратикам узора. Я уже множество раз ощущала эту ткань оголенной кожей, лопатками и тазом, и она всегда оставляла на моем теле свежие отметины. Мой собственный узор. На этом диване Леви раздевал меня и целовал. И шептал вещи, которым никто другой не поверил бы. Моя любовь к нему почти болезненная: отчаянная, нуждающаяся, изливающаяся слезами на пол, глубокая, сопряженная с горечью. Леви был со мной в тот день, когда я ослепла. Мы лежали на спине на лугу, едва касаясь пальцами ног кромки пруда, и Леви водил большим пальцем по моей ладони, нашептывая какую-то историю. Какую – я сейчас уже не скажу. Деревья над нами заколыхались, и я – как мне помнится – засмеялась, приняв мерцающие призмы света за игру летнего солнца. Я подумала, что небо на минуточку сошло с ума, но потом моргнула, и на меня накатила мощная волна паники. Словно земля вздыбилась, и меня подхватило течение огромной широкой реки, а доплыть до берега уже не было возможности. Эта река отняла у меня разом весь зримый мир, да так быстро, что я даже не успела обвести его взглядом. Одним, последним взглядом. «Я ничего не вижу!» – вскричала я и не узнала свой собственный голос: он противно дребезжал от ужаса. Но я почувствовала, как напряглась рука Леви, сжавшая мою руку. «Я здесь, я тебя держу, – произнес он, и мой пульс пришел в норму, а дыхание замедлилось. – Я с тобой рядом!» А потом я осознала: зрение уже никогда не вернется. Такова была реальность, независимая от моих чувств и желаний. Мне было девятнадцать, я стала слепой. Но Леви действительно был всегда рядом. Он никогда не позволял мне ощущать себя одинокой, изолированной в этой безмерной, абсолютной тьме. И я полюбила его за это. За то, что он не выпустил моей руки в тот день, за то, что обещал меня не оставлять, что бы ни случилось. А в следующем году умер Купер – основатель Пасторали, и Леви стал главой нашей общины. Купер вырастил Леви, мать которого – одна из первых поселенок Пасторали – умерла при родах. Купер воспитывал Леви как своего сына и наследника, готовил в преемники после собственной кончины. И я знаю: Леви воспринимал свою роль предводителя так, как будто был для нее предназначен. Потому что он и впрямь был создан для этой миссии. Я слышу шаги на лестнице, скольжение по перилам руки, а следом его голос. – Би, – обращается ко мне Леви, – ты пришла рано. Его слова сопровождаются легкой улыбкой, а сердцебиение учащается, пока Леви пересекает гостиную и садится со мною рядом. Ах, это тепло, эта сердечность! Это знакомое ощущение его взгляда на мне! Взгляда, тоже нуждающегося, – Леви смотрит так, как никто и никогда на меня не смотрел и едва ли уже посмотрит. Я знаю: мне следует многое ему рассказать – и о Тео, и о пикапе, и другие тайны, что я храню. Но я умалчиваю о них. До поры, до времени… А пока… я вспоминаю наши ночи. Ночи, в которые его руки ласкали и волновали мою плоть, притягивали к себе так, словно Леви мог умереть, если бы я не дала обещания принадлежать ему всегда. Навеки. – Я скучал по тебе, – говорит мне Леви; его пальцы щекочут мою ладонь, голос сочится, как воск со свечи. – Прошло только несколько дней. – Ответ дается мне с трудом: мешает ложь, застрявшая внутри. Иногда я пытаюсь представить себе Леви юным – изогнутые линии его зеленых глаз оттенка речной волны, его полуухмылку, приподнимавшую лишь половинку рта, за которой он пытался скрыть смех. Он был красив, умен, смел и дерзок. И держался настолько самоуверенно, что временами это даже тревожило. Как будто он не мог ошибаться и все делал правильно! Леви умело скрывал свои недостатки, казался человеком непогрешимым и безызъянным. Но мне известна его слабость. Его слабость – я. Леви водит пальцами по моей ладони, словно пытается считать с нее мои мысли, – повторяет кончиком пальца все линии и изгибы. – Ты в порядке? – ласково осведомляется он. Я киваю и тяну к нему руку. Я нуждаюсь в нем, как судно в надежном якоре. Притронувшись к его ключице, мои пальцы путешествуют дальше – по склоненной шее к подбородку. – Что такое? – Ничего, – отвечаю я Леви слабой улыбкой. Заверяющая маленькая ложь… – Как остальные? – спрашивает Леви, убирая мне за ухо прядку волос. Я слышу его дыхание, медленное и ритмичное. Я знаю, как звучат его легкие, как звучит его бьющееся сердце. Даже во время общинных собраний, в гуле множества других стучащих сердец, я всегда различаю размеренный ритм его сердца. Потому что оно принадлежит мне. Я знаю его, как свое собственное. – С ними все хорошо. – А у наших сторожей есть новости? Тео ничего не говорил? Леви любит обсудить дела общины перед собранием. И всегда расспрашивает, что я слышала. Его интересует все: разговоры в общинной столовой и на кухне, слухи, домыслы и сплетни, которыми обмениваются члены общины, прогуливаясь вечером по междурядьям кукурузных полей. Словом, те вещи, которые ему не дано, а я могу услышать, когда никто не подозревает, что я подслушиваю. Я также чувствую перемену погоды, наступление холодов при приближении зимы, надвигающуюся ночью грозу. Я подмечаю, когда зерновые урождаются нездоровыми, и могу отличить от других забеременевшую женщину. Я знаю, когда кто-то ссорится и когда кто-то влюбляется. Мне известны все те мелочи, что помогают Леви руководить, убеждать людей в том, что он видит и знает все, что происходит в нашей общине. Но именно сейчас мне хочется одного: прижаться теснее к его груди, чтобы стук любимого сердца избавил меня от мыслей, смущающих разум. – Ты же можешь расспросить Тео сам, – говорю я. – Да, конечно, – соглашается Леви, убирая руку с моих волос. – Но ты единственная, кому я доверяю, в чьей искренности не сомневаюсь. Мы с Леви вместе почти всю жизнь. С самого детства. Стоя по колено в холодном ручье, Леви держал сеть, сделанную из проволоки и бечевки, а я входила в воду выше по течению и, опустив в нее руки, направляла к нему шустрых рыбешек со сверкающей чешуей. А потом мы вместе доставали из сети трепыхавшихся рыбок, бросали на берег и ждали, когда из их жабр вырвутся последние судорожные выдохи. Мы всегда нуждались друг в друге – как будто порознь мы никогда не стали бы такими сильными, как будучи вместе. По тихому дыханию Леви я догадываюсь: он мучительно над чем-то размышляет. – Как ты думаешь, люди уже начали забывать, почему мы здесь? – спрашивает он. Слова стекают с его губ, как капли дождя с крутой крыши. Леви часто переживает из-за того, что общину разъедают тревога и беспокойство, наши границы небезопасны, а все, что мы здесь построили, могут в одночасье разрушить осенние ветры. Я слышу, как он наклоняется вперед, опирается локтями о колени и сцепляет кисти рук. И касаюсь его плеча. – Они всем довольны, – заверяю я любимого. – Ничего не изменилось. Впрочем… Теперь я знаю, что Тео бродил по дороге по ту сторону границы. Он нарушил наше главное, жизненно важное правило. Но я не говорю об этом ни слова Леви, потому что внутри меня – как семя в почве – прорастает зернышко сомнения. Нечто, чего я пока не состоянии понять. Еле уловимое, неоформленное воспоминание, которое я не могу пока объяснить. И это вынуждает меня молчать. Хотя с каждой секундой оно становится для меня все более обременительным, все сильнее душит меня. Я провожу рукой по краю дивана. Нащупываю торчащую нитку. Нужно будет заштопать эту дырку. Мы все боремся за то, чтобы не дать нашей скромной жизни в Пасторали затрещать по швам и развалиться. Нам приходится беречь то немногое, что у нас есть, продлевать вещам век: зашивать их, латать, чинить, сбивать гвоздями. Не позволять непогоде лишать нас домов, лесу – отнимать у Пасторали территорию, а у нас, пытающихся в ней уцелеть, – жизнь. – Они притворяются, – подает голос Леви; его взгляд устремлен куда-то в сторону. Не на меня. – Они просто напуганы, – возражаю я. – Кора на деревьях у границы снова стала трескаться. Несколько минут Леви молчит, он явно напряженно раздумывает над моими словами. А потом наконец изрекает: – Если мы останемся по эту сторону, если не будем выходить за периметр, с нами ничего не случится. Здесь мы в безопасности, защищены. Да, в безопасности, защищены… Как закрытые глаза от темноты… Но если Тео заразился, гниль в считанные дни распространится по общине. А еще через несколько дней в ней не останется в живых никого. Тео сглупил, сделав то, что он сделал. Вытянув вперед руку, я касаюсь колена любимого. Его тепло успокаивает меня, Леви тоже расслабляется от моего прикосновения. – Люди тебе доверяют, – заверяю его я. – Ты оберегаешь их, защищаешь. Они всегда тебя слушались. Это еще один пунктик Леви. Его постоянно мучит страх сродни паранойе: Леви боится, что люди не доверяют ему так, как доверяли Куперу. Он опасается, что однажды они взбунтуются и решат, что он не годится на роль лидера. Купера люди любили; именно за ним они много лет назад последовали в этот лес, увлеченные посулом другой жизни. Купер обустроил это поселение, обеспечил людям защиту, и они ценили его за это. А Леви стал главой общины не потому, что заслужил их доверие и преданность, а потому что его определил на эту роль Купер. Для многих обитателей Пасторали веры Купера в Леви оказалось достаточно. А вот сам Леви до сих пор ощущает бремя той роли, которой его наделили. Он постоянно ведет внутреннюю борьбу со своей нерешимостью. С неверием в собственные силы. Я частенько задаюсь вопросом: неужели это власть сотворяет такое с человеком? Разрушает его медленно, но неуклонно с течением времени? Изводит сомнениями и в итоге делает робким и подозрительным? Наконец Леви протягивает ко мне руку. Проводит холодными пальцами по моей коже, от мочки уха до губ. Я вижу его даже в темноте, застилающей взор. Я знаю этот изгиб губ, плавные линии его ленивых глаз, вынуждающих Леви постоянно прищуриваться. Когда в юности и мое зрение стало падать, я старалась запомнить его лицо – «впечатать» в память. Я прикладывала свои губы к его губам и старалась продлить эти моменты настолько, насколько могла. И приходила в ужас от одной мысли о том, что однажды забуду и лицо, и фигуру Леви, и он превратится в моей памяти в серый, расплывчатый силуэт. – Ты единственная, что имеет для меня смысл, – шепчет любимый. Я запускаю пальцы в его шевелюру, Леви оборачивается и привлекает меня к себе – в старом, заученном нами назубок ритуале. Я расстегиваю его рубашку, пуговицу за пуговицей. Позволяю его пальцам скользнуть под тонкий хлопок платья, найти все изгибы и острые углы своего тела, бедер и локтей. Леви целует меня в шею; его жаркий выдох доносит до меня три тихих слова: – Я люблю тебя… Они лишают меня разума, помогавшего удерживать себя в руках. Мои кости становятся тяжелыми, как речные камни. Опущенные веки подрагивают. И я улавливаю изменение в воздухе. Словно лед зимой – тонкий и хрупкий – раскалывается на мельчайшие кусочки у кромки пруда. Это я – лед. Острый, убийственный. Я разобьюсь, если Леви не будет со мной нежен. И порежу его острыми краями своих осколков. Стук моего сердца перекликается с громкими ударами в груди Леви. И в кольце его рук я в который раз спрашиваю себя: а не разорвем ли мы когда-нибудь друг друга на части? Если, конечно, такая любовь – глубокая, болезненная, безоглядная – способна продлиться… * * * Собрание начинается. Калла с Тео сидят возле края площадки; я слышу их учащенное сердцебиение; Калла нервно барабанит пальцами по коленям. Мне легко найти сестру в толпе – ее запах желтый, как солнечный свет. Иногда мне даже мнится, что от нее исходит свечение, что внутри Каллы мерцает огонек величиною с каштан, и огонек этот никогда не гаснет, даже в долгую темную зиму. Но я не сажусь рядом с ними. Встав у угла нашей столовой, я слушаю, как Леви выходит на сцену, и члены общины смолкают. Глаза Леви изучают собравшихся, как будто он всех пересчитывает по головам или проводит мысленную перекличку. – Добрый вечер! – заводит он речь глубоким, твердым голосом, словно ему не тридцать два года, а много больше. – Я знаю, многие из вас в последние дни заметили, что на деревьях снова стала трескаться кора. И многие из вас напуганы. Но именно сейчас мы должны быть предельно осторожными и держаться подальше от границ поселения. Если мы и впредь будем уважать лес, как поступали всегда, опасаться нам нечего. Леви вышагивает по сцене. Медленно, сноровисто, даже артистически. Он чувствует себя очень комфортно: на сцене ему самое место. У дальнего края Леви останавливается и, выдержав недолгую паузу, продолжает: – Мы с вами живем по трем правилам. – Леви каждое собрание начинает с трех столпов, основы нашего уклада. – Первое правило – это право каждого на личную жизнь, на уединение не только от внешнего мира, но и в пределах Пасторали. Каждый из нас может жить как отдельная, самостоятельная единица всей группы в целом. Леви выдыхает, позволяя этому первому правилу осесть в наших умах и давая нам время кивнуть. – Второе правило – общинность, и этот принцип нашего жизненного уклада мы ценим больше всего. Именно он объединяет нас, обеспечивает безопасность. Вместе мы сильнее, чем порознь, – по площадке проносится бормотание – согласие на коллективное проживание, которое нас прочно связывает даже по прошествии стольких лет. – А третье правило – доверие. Леви понижает голос, и я вспоминаю его дыхание у своего уха, его тихое признание в любви. – Без доверия, – добавляет Леви, – мы разобщены. Горькое осознание предательства сдавливает мне горло. Я солгала Леви. А он все еще считает меня единственной, кому он может доверять. – Я знаю, что время от времени мы все испытываем страх, – продолжает Леви, сделав пару шагов к переднему краю сцены. – Но я вас заверяю: не нарушая наших границ, не выходя за пределы Пасторали, мы не рискуем занести болезнь на нашу территорию. Над площадкой нависает долгое молчание. Ноги больше не ерзают по земле, тела не норовят занять более удобное положение. Даже я ощущаю власть его слов и наклоняюсь вперед, чтобы уловить, впитать все, что Леви скажет дальше. Каждое его слово – как живительная роса на коже. – Мы снова подожжем шалфей по периметру, как делали это и раньше, и загоним болезнь обратно в лес. Несколько женщин перед сценой что-то тихо шепчут. Я представляю их кивающие головы, поджатые в согласии губы. Леви всегда был хорошим рассказчиком; даже в пору нашей юности он рассказывал детишкам длинные, запутанные истории, и его манера повествования была особенной, мелодичной и ритмичной, а магнетический блеск глаз буквально завораживал тебя, вовлекал в действо, делал его соучастником. А сейчас Леви и вовсе понаторел в ораторском искусстве: за его плечами уже большой опыт. Но я не дослушиваю до конца речь любимого. Отделившись от торца столовой, я устремляюсь к опушке леса, где бежит тропинка, ведущая к нашему дому. Я уже множество раз слышала эти истории-предостережения: о том, как в начале 1900-х заболели несколько человек из числа первопоселенцев, и как они бежали из леса, побросав все, что здесь создали и построили. Когда через пятьдесят лет эту землю выкупил Купер, никто из основателей Пасторали не верил в «старые россказни». До поры до времени люди не верили, что в нашем лесу водится смертельная зараза. Свободно ходили по лесу, посещали окрестные поселки и радушно привечали новоприбывших. Тогда Пастораль была общиной с открытыми границами. Но мы потревожили, высвободили в лесу нечто страшное. Мы разбудили спавшую прежде болезнь. И теперь живем в страхе перед тем, чего не в состоянии даже увидеть. Всё это сегодня вечером Леви снова поведает общине. Напомнит нам, что стоит на кону. Но меня сейчас тревожат другие мысли, воспоминание, которое не поддается воспроизведению. О Тревисе Рене, на чей пикап наткнулся на дороге Тео. Этот Тревис Рен прошел через лес, пересек нашу границу, очутился в Пасторали. И было это не так уж давно, год назад, максимум два. Пришелец находился в нашем доме – тайно! Прятался на старой террасе с занавешенными окнами и травой, пробивающейся в щели между половицами. Призрак, о присутствии которого мы даже не подозревали. А затем он просто исчез.