Калла Еженедельное собрание начинается на закате. Мы с Тео направляемся по тропе в срединную часть Пасторали; небо кишит вечерними птицами, воздух пахнет сиренью; к ее аромату примешивается горьковатый запах диких яблонь и кукурузных початков, варящихся на костре рядом с Кругом, площадкой для собраний. В черте Пасторали находится двадцать два строения: несколько жилых домов, как у нас, общинный домик, общежитие с дюжиной комнатушек со спальными койками, большая кухня со столовой, мастерская и хижина для рожениц, расположившаяся среди деревьев на западной окраине. Купер, основатель нашей общины, приобрел этот участок со всеми постройками у одного банка лет пятьдесят назад. Приобрел дешево, потому что других желающих купить заброшенное на семьдесят лет поселение в далекой лесной глухомани – с домами, вросшими в землю, и агрессивным лесом, отвоевывавшим назад отнятое людьми, – попросту не нашлось. Многие вообще не знали о его существовании. Дом, в котором выросли мы с Би, стоит на самом южном рубеже общины – ближе всех к сторожке, нашему посту охраны. К северу от Пасторали раскинулись пшеничные и кукурузные поля, едва видимые в угасающем свете дня. Восточная граница тянется вдоль невысокого пологого хребта; там, среди густых сосен, угнездился дом Генри и Лили Мэй, их козы частенько пасутся на поляне, отделенной изгородью от опушки леса. А тропа, бегущая вдоль ручья, – та самая, по которой мы с Тео пошли от нашего дома в центр Пасторали, – служит западной границей. Пастораль занимает девяносто с лишним акров. Девяносто акров, обеспечивающих нам прибежище и безопасность. Круг, на котором проводятся наши собрания, устроен на открытом ровном участке земли – позади столовой, между двумя обширными садами. Низкую деревянную сцену обрамляют полукольцом скамейки из колотых бревен. Члены общины уже начали занимать на них свои места и, разбившись на маленькие группы, тихо переговариваются друг с другом. На этом Кругу мы собираемся регулярно, раз в неделю. И, усевшись на скамьи плечом к плечу, обсуждаем урожаи, погоду и меры по защите общины. На этой площадке мы также празднуем дни рождения, организуем свадьбы и поминки тех, кого потеряли. Каждый декабрь поем песни, которые принесли с собой из прошлой жизни наши старики, – про омелу и подарки, перевязанные разноцветными лентами. А еще пьем мутный сидр и зажигаем вокруг дерева Мабон свечи. Мы сохранили обычаи внешнего мира, но также создали и новые традиции. А сейчас мы с Тео стоим у границы площадки – за кругом света, отбрасываемого костром. И оба опасаемся заговорить с другими. Боимся, как бы наши рты не выдали того, что занимает наши мысли. Тео покидал Пастораль. Переступал ее границу и ходил по дороге. И он мог заразиться ветрянкой. Хотя… кожа мужа остается чистой, а глаза ясными; и, когда они встречаются с моими, я не вижу в них темных пятен. С деревьев спускаются ночные насекомые; три дочки Авы – все с длинными черными волосами, завитыми в мелкие кудряшки, и большими, как у матери, серповидными глазами, – обежав восьмеркой ноги взрослых, устремляются к дереву Мабон в центре площадки. Деревом Мабон мы зовем старый дуб. Дважды в году мы завязываем на его ветках ленточки: весной – отмечая начало посевного сезона, осенью – празднуя сбор урожая. Изредка это дерево используется для других, более мрачных целей: определить, живет ли в теле общинника болезнь. Дочки Авы гоняются друг за другом вокруг дерева с криками: «Гниль! Гниль! Была моя, стала твоя! Гниль, гниль! Я от гнили убегу, а тебе лежать в гробу!» Но прежде чем их кто-нибудь успевает одернуть, девчушки стрелами уносятся в ряды кукурузы. Тео откашливается; его глаза устремлены на сцену – в ожидании Леви. Муж выглядит так, словно с трудом удерживает ложь, распирающую ему глотку. А я думаю о сестре, стоявшей на кухне так близко от мужа и шептавшей ему какие-то слова. Различить их мой слух не смог. Но когда я вылезла из пруда и вернулась в дом, Би на кухне уже не было, а Тео стоял около мойки, делая вид, будто скрывать ему нечего. Он думает, что я их не видела. Разум мечется между мыслями о предательстве и замешательством; но довлеет над всем страх. Мне хочется поверить в то, что Тео больше никогда не переступит границу. Но что-то в глазах мужа выдает любопытство, продолжающее его будоражить. Слева от нас к площадке подходят Эш и его жена Колетт, на седьмом месяце беременности. Последнее время Эш так трясется над Колетт, как будто она – драгоценный сосуд, способный неожиданно разбиться, а ребенок в ее чреве – хрупкое стеклышко. Супруги проходят мимо нас, ища глазами свободные места на скамейках. Эш потирает рукой шею Колетт, а она, прикрыв на мгновение глаза, запрокидывает голову. Ее выгнутая поза выдает изнуренность: беременность Колетт протекает тяжело, утренние приступы тошноты и головокружения уже вконец измучили женщину, и она практически не покидает дом на северной стороне Пасторали. Выходит лишь для участия в наших собраниях. – Добрый вечер, – тихо приветствует нас Эш, в глазах которого тоже видна усталость. – Добрый вечер, – кивая, вторит ему Тео. – Как самочувствие? – обращается он к Колетт, пытаясь вести себя правильно. Колетт лишь едва поворачивается к нему; округлившийся живот ограничивает свободу движений; веки по краям припухли. Колетт – даже беременная – женщина маленькая, невысокая ростом и мелкокостная. Ее блестящие каштановые волосы ниспадают до самого копчика. И ступает она очень мягко и плавно, словно скользит по воде. – Неплохо, – отвечает Колетт Тео, обводя рукой живот-шар. – Мне порой кажется, будто я уже год хожу беременной. Мне всегда нравилась Колетт, и так и подмывает ее приободрить, заверить, что все эти мучения стоят того, чтобы однажды взять на руки своего ребенка. Утешить тем, что большинство женщин испытывают в положении то же самое. Но вместе с тем мне хочется избежать дальнейшего разговора. А если Колетт или Эш поймут по моим глазам, какую тайну я пытаюсь скрыть? – Обращайтесь, если мы можем вам чем-то помочь, – участливо предлагает им Тео, но я слышу в его голосе напряжение: муж тоже хочет побыстрее закончить эту беседу. К счастью, Эш кивает и устремляется с женой к Кругу. Присев на всякий случай неподалеку от тропки, они о чем-то тихо переговариваются. Возможно, обсуждают имя для ребенка или ясли, которые сооружает для него Эш. А может, решают, кто лучше – мальчик или девочка, сын или дочка. А я думаю о том, что нам с Тео надо пройти предстоящее испытание, выдержать, перетерпеть общинное собрание: избегать любых зрительных контактов, не поднимать головы, и тогда нам не придется никого обманывать. Но боковым зрением я вижу, как ко мне устремляется Бирди. Она приближается неспешно – без громких приветствий или раскинутых для объятий рук. Наоборот, старается не привлекать внимания. Бирди подходит ко мне с низко опущенной головой: – Теплый выдался вечерок… Уголки ее сжатых губ смотрят вниз. Нас с Бирди связывает тихая и нежная дружба. Я всегда чувствую себя в ее обществе легко и непринужденно. Именно Бирди научила меня шить из старых мужниных рубашек мешки для хранения муки и зерна, правильно укладывать компост и консервировать голубику в лимонном соке так, чтобы ягоды не размякли и компот не превратился в комковатую кашицу. Мы дружим, и наша дружба зиждется на простом, но действенном принципе: не отягощать друг друга обязательствами и претензиями. Однако сейчас с Бирди что-то не так. Она обводит глазами площадку, людей, стоящих рядом с нами, а затем дотрагивается до старого шрама на левом локте, как будто хочет убедиться, на месте ли он. (Несколько лет назад во время уборки пшеницы Бирди порезалась о серп; рана затянулась, но на ее месте остался зазубренный, неровный валик наросшей розовой плоти.) – Да, вечер теплый, – соглашаюсь я, надеясь, что Бирди быстро отойдет и не спросит у меня, почему Тео выглядит окаменевшим истуканом. Но вместо этого она, отняв руку от шрама, прикасается к моей руке: – Мне нужно переговорить с тобой. Бирди не смотрит мне в глаза, лишь слегка, украдкой косится. Ее кожа – как поверхность скорлупы у грецкого ореха: вся обветренная и потрескавшаяся. И не успеваю я поинтересоваться, в чем дело, как она уводит меня от мужа на несколько шагов – назад, в тень вязов, где наши голоса никто не услышит. – Как твой сад? – спрашивает Бирди, а мне бросается в глаза неестественная белизна ее белков. И вопросом о моем летнем саде ей меня не сбить. Бирди явно что-то нужно! – Сад в порядке. – Тысячелистник еще не пора убирать? – Через неделю будет самое время. Некоторые члены нашей общины собирают свежий тысячелистник, едва его ростки пробиваются из земли, и вешают пучки зелени под потолком. Говорят, это растение способно уберечь от болезней, а чай с тысячелистником очищает тело от типичных для зимы простуд. Правый глаз Бирди странно дергается, она снова начинает потирать свой шрам. Лучше бы ей этого не делать! Меня это раздражает, суставы вмиг пронзает невралгическая боль. – Что-то случилось? – спрашиваю я напрямик. Стоящий в нескольких метрах от нас Тео оборачивается. Он делает вид, будто не прислушивается, но я уверена: он мог уловить пару слов. Рот Бирди раздосадованно кривится; кажется, что у нее вот-вот сдадут нервы и она уйдет, не сказав мне больше ни слова. Но Бирди прокашливается: – Три дня назад Арвен слишком близко подошел к границе, – Бирди обводит глазами еще не рассевшуюся толпу и находит в ней своего сына. Мальчик робко переминается с ноги на ногу подле ее мужа. Арвену всего десять лет, и он всегда был тихоней. Из тех застенчивых, молчаливых и задумчивых детей, что предпочитают забавам ровесников-сорванцов книги. – Он сделал это не нарочно, так вышло. Арвен вешал белье на веревке, как вдруг порывом ветра сдуло один из моих кухонных половиков. Он улетел и зацепился за дерево. По ту сторону, – нервно втягивает воздух Бирди. – Я окрикнула Арвена, когда он уже протянул к нему руку. Я велела ему бросить половик, он послушался, но рука все же побывала за пограничной линией. Протянув к Бирди руку, я сжимаю ладонь подруги. – Это была только рука, Бирди. Я уверена, с Арвеном все в порядке. Бирди быстро кивает; она явно одержима одной мыслью. И вместо того чтобы утихомирить дергающуюся ногу, прикусывает щеку. Бирди прожила в Пасторали большую часть своей жизни, почти с момента основания общины. И здесь же, в Пасторали, родила сына. Ей известны все риски. Бирди знает, что произойдет, если окажется, что Арвен занес сюда болезнь. – Наш дом стоит слишком близко к границе, – продолжает она. – Она видна мне из окна спальни. – Внезапно Бирди резко успокаивается и наконец решается посмотреть мне прямо в глаза. – На днях деревья на границе начали расщепляться. У меня перехватывает дыхание. Вот уже несколько месяцев мы не наблюдали, чтобы у пограничных деревьев отслаивалась кора. Порой закрадывалась даже мысль: уж не отступила ли болезнь от нашего леса? Может, он снова стал безопасным? А теперь кора опять начала растрескиваться, а по стволам потекла живица. Наши сомнения развеялись: гниль продолжает жить в лесу. Она всегда рядом. Меня подмывает обернуться, взглянуть на Тео, проверить, прислушивается ли он к нашему разговору, понять, удалось ли ему что-то расслышать. Но я не отвожу глаз от Бирди. – Это не значит, что Арвен болен, – заверяю я подругу, но по спине пробегает леденящий холод. Наклонившись ближе к Бирди, я мягко уточняю: – Как он выглядит? – Мы пока ничего не заметили. Никаких признаков болезни… «Арвену не следовало приходить на собрание, – мелькает у меня в голове. – Лучше бы сидел дома, в своей комнате, изолировался от всех, пока мы не убедимся наверняка». Но мой муж тоже здесь, разве не так? А он сделал гораздо худшее. Тео сам, по доброй воле, дерзко переступал границу. Каждую ночь, множество раз! И целый год врал! Но он уцелел. Да и сейчас у него не наблюдается никаких симптомов болезни. – Ты сказала Леви? – спрашиваю я Бирди. Подруга опускает глаза: – Я сказала ему о том, что деревья растрескиваются. А об Арвене не сказала. – Бирди вскидывает на меня глаза. – Не хочу никого пугать без причины. Я снова сжимаю руку подруги. Слишком хорошо понимаю, почему она не хочет рассказывать о случившемся общине. Не стоит без необходимости вызывать панику. – Мы постоянно повторяли ему: держись от границы подальше, – качает головой Бирди, а я боюсь, как бы из ее глаз не брызнули слезы. – Мы даже рассказали ему историю о фермерской дочке. Я улыбаюсь подруге. Она хорошая мать. Делает все что может. – Тысячелистник не излечит Арвена от болезни, если он уже заразился, – поясняю я Бирди, все еще не выпуская ее руку. Тысячелистник годится для лечения легких простудных заболеваний, желудочных расстройств и затяжной лихорадки. Но я вижу, что подруга в отчаянии. В таком отчаянии, что даже решилась поделиться со мной в надежде на помощь. Увы, от вязовой ветрянки есть лишь одно-единственное средство, но я сознаю: Бирди прибегнуть к нему не захочет. И поэтому предлагаю ей совершенно безвредное средство, которое не спасет ее сына от гнили, но, возможно, успокоит саму Бирди: – Приходи ко мне завтра, я дам тебе немного свежего имбирного корня. Ты сделаешь для Арвена теплую ванну с имбирем. Возможно, он высосет поры болезни из его кожи. Это ложь, и, скорее всего, Бирди это понимает. Но ей удается выдавить слабую улыбку. – Спасибо тебе, – выдыхает подруга, кидая взгляд на Круг, где уже почти все расселись. А потом добавляет: – Не говори никому, пожалуйста! – Не скажу, – киваю я. Высвободив руку, Бирди выходит из тени и направляется искать мужа с сыном. А мой муж хранит полное молчание, пока мы пробираемся к одной из немногих свободных скамеек. Я допускаю, что он слышал наш разговор. Если не весь, то что-то точно. Но Тео даже не косится на меня. Похоже, он ощущает напряжение, сверлящее мои виски, и понимает, какие эмоции я всеми силами стараюсь скрыть. Сын Бирди совершил глупую ошибку, протянул руку к пограничным деревьям. А мой муженек добровольно выходил за ворота. Из ночи в ночь, пока я – думая, что он здоров и в безопасности, – спала в нашей общей постели. Впрочем, меня тревожит не только это, но и то, что сообщила мне подруга. С деревьев снова облезает кора. Вязовая ветрянка совсем близко, у наших границ. Она медленно, но верно завоевывает нашу долину. Я оглядываюсь по сторонам – ищу Би. Но сестры среди собравшихся нет. Она все еще с Леви, в его доме на дальней окраине поселения. Они часто встречаются перед собраниями. Би дает Леви советы и указания к действию. Но я знаю: она передает ему не только остроту своего ума и восприятия. Она отдается ему вся. Би