Золотистый океан — это и есть она. Он отражает некий аспект самой Элли. Он помнит, как в первый раз смотрел на неё в той колыбельке. Он помнит… Ослеплённый своей связью с ней, он хрипло всхлипывает, сочувствуя Ревику, так сильно сочувствуя другому мужчине и ещё острее понимая, почему Ревик пришёл к нему той ночью. Они разделяют эту штуку в какой-то странной манере. Они разделяют какую-то часть их связи с ней. Впервые в жизни Джон делит это с кем-то. Эта мысль тревожит его до тошноты. В нём пробуждается ужас, прилив паники из-за того, что теперь, когда он наконец-то понимает, когда они сильнее всего нуждаются в ней, он, возможно, потерял её. А они действительно нуждаются в ней. Теперь он видит и это. Он видит это так отчётливо, хоть и до сих пор не понимает, почему, или что это значит, или что она должна сделать. Он должен найти её, чтобы сказать ей. «ЭЛЛИ! — он кричит её имя. Он задыхается от дурного запаха тумана и от липкого жара, который переполняет его лёгкие. — ЭЛЛИ! БОГИ, ЭЛЛИ. МНЕ ТАК ЖАЛЬ… МНЕ ТАК ЖАЛЬ! ПОЖАЛУЙСТА! СКАЖИ МНЕ, ГДЕ ТЫ, ПОЖАЛУЙСТА!» Его время на исходе. У всех у них заканчивается время. «ЭЛЛИ! — кричит он. — ПОЖАЛУЙСТА, ЭЛЛИ! ПОЖАЛУЙСТА!» Вот почему Тень послал её сюда. Он хочет вывести её из строя. Он вывел её из строя. «ЭЛЛИ, ПОЖАЛУЙСТА! ГДЕ ТЫ?» Он добирается до двери, которая ведёт внутрь Дома на Холме. Вместо пятнадцатифутовых[3] панелей из начищенной меди и железа, которые изображали пантеон богов видящих и их предков, теперь осталась лишь одна дверь, и она сломана. Криво повиснув на погнувшихся петлях, она царапает землю, почерневшую от огня. Она походит не столько на дверь, сколько на кусок оплавившегося металлолома, наполовину закрывающий вход в холл с высокими потолками. Джон осторожно ступает своими босыми Барьерными ногами по осколкам стекла, отведя одну руку в сторону для равновесия, а другой ладонью зажимая нос и рот. Он убирает руку лишь для того, чтобы позвать её по имени. «ЭЛЛИ! ОТВЕТЬ МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА!» Он поднимает взгляд, замечает каменные перила и мраморные лестницы, которые некогда вели на верхний этаж. Он видит, что лестница сломана посередине, отрезая ему доступ на верхние уровни дома. Изодранные шторы висят на единственном нетронутом окне. Приподнятая платформа под витражным окном слева от него, с алтарём, статуями богов видящих и гобеленами, теперь пустует — гобелены содраны со стен, статуи разбиты. Сам алтарь обгорел и почернел от дыма, и вокруг него разбросаны мёртвые птицы, а также что-то похожее на кровь и осколки стекла. Золото, которое некогда покрывало стену за алтарём, исчезло, сорванное жадными пальцами. Всё, что осталось от того витража — это погнутые куски железа, которые некогда формировали очертания сине-золотого меча с солнцем. Джон задыхается, когда очередная волна того дурно пахнущего дыма атакует его ноздри. Он заставляет себя пройти глубже в храм, посмотреть на потолочное окно, которое, похоже, взорвалось при том же пожаре. Обрывки штор трепещут на том же ветерке, который с каждым вдохом пахнет всё хуже и хуже. Джон чувствует, что стекло рассекает ступни его ног, но заставляет себя идти дальше, приблизиться к почерневшему алтарю. Он почти добирается до него, когда вдруг видит её. Она лежит на камне, непристойно распростёршись на нём. Джон тут же ощущает сопротивление. Голоса гудят и звенят в его голове. Тёмные, крылатые создания кидаются на него сверху. Он вскидывает руку и падает, рассекает колено осколком стекла. Он издаёт очередной крик, глядя на кровь. Боль парализует, берёт над ним верх, он не может с этим справиться. И всё же что-то в его разуме кричит ещё громче. Когда он приходит в себя в следующий момент, он стоит на коленях у основания алтаря. «Это не настоящее это не настоящее это не настоящее это не настоящее…» Крики в его голове не прекращаются, но как будто приглушаются. Теперь он хочет этого, хочет так сильно, что это вынуждает его продираться сквозь окружающие его ужасы. Он кричит в ответ, стараясь услышать свой разум сквозь голоса, которые его заглушают. Он моргает, стараясь разглядеть что-то сквозь тошнотворные скачки и рывки его света. Он продирается сквозь призраков, сквозь мёртвых птиц, сквозь тени, сквозь видения. Чем ближе он подбирается, тем хуже становится. К тому моменту, когда он добирается до неё, его тошнит так сильно, что он сгибается пополам и цепляется за камень, на котором она лежит. Его изрезанные и переломанные ноги падают на кишащие червями тела трупов, которые кольцом окружают приподнятую платформу. Он тянется к ней. Тянется к ней… Он хватает её как можно сильнее, обеими руками. Она одета в тонкое грязное платье, покрытое жиром и кровью, обнажающее её голые ноги. Когда он хватает её за плечи, из платья выбрасывается облачко дыма и пыли после всего того времени, что она тут пролежала. На мгновение он думает, что она мертва, что он опять её убил. Он стискивает её крепче, опускает своё лицо к её лицу. Он игнорирует синяки, покрывающие её бледную кожу, её иссохшее тело, порезы, впалые щёки, насекомых, ползающих по ней, в её волосах. Он вообще не ощущает на ней плоти, лишь кости и зубы, проступающие под натянутой кожей. Он держится за неё так, будто от этого зависит его жизнь, откуда-то зная, что так и есть: от этого зависят все их жизни. «ЭЛЛИ! — кричит он ей в лицо. — ЭЛЛИ ПРОСНИСЬ ПРОСНИСЬ ПРОСНИСЬ ПРОСНИСЬ ПРОСНИСЬ ПРОСНИСЬ!» Он смотрит на неё, продолжая кричать, глядя на её бледное лицо, на высокие скулы под ввалившимися закрытыми глазами. Он кричит на неё, трясёт её. Долгое время ничего не происходит. Вообще ничего. Он швыряет всего себя в неё, в крики, в её тело и свет. Он делает это раз за разом, пока не выбивается из сил, пока от него самого вообще ничего не остаётся. Затем кое-что происходит. Он не может сказать, что именно. Сначала он видит слезу. Он видит, как капелька стекает из-под её век, из-под длинных ресниц, чернеющих на фоне белой кожи. Она движется так медленно, пока он кричит на неё. «ЭЛЛИ! ЭЛЛИ!» Затем, когда его разум уже разваливается, расклеивается под натиском этих похожих на дым теней… Её глаза распахиваются. Ярко-зелёные. Светящиеся. Они смотрят на него сияющими бассейнами света во всем этом дыме и смерти, и Джон наполовину обезумевает от радости, боится, что вообразил это себе, что на самом деле не видит это… *** …И тут кто-то врезал ему кулаком по лицу. Голова Джона мотнулась в сторону. Его глаза распахнулись от шока. Он посмотрел вверх, тяжело дыша; тошнота всё ещё цеплялась к его голове, животу, горлу, груди. Она душила его, впивалась в его лёгкие, заставляла его голову раскалываться от худшей мигрени в его жизни. Было так больно, что он едва мог что-либо видеть. От боли слёзы катились по его лицу. Боги, он чувствовал себя таким больным. Таким, бл*дь, больным. А теперь, вдобавок к этой парализующей тошноте, его подбородок тоже болел — а может, его щека. Он не мог сообразить, где находится, но он узнавал свет того, кто его только что ударил. Джон закрыл глаза, застонав от боли, которая охватила его лицо, но в первую очередь от тошнотворной мигрени. Его сейчас стошнит. Его определённо стошнит. Ревик снова ударил его, ещё сильнее, от чего голову и шею Джона мотнуло в другую сторону. Джон поднял ладонь в слабой попытке защититься, когда в его голове отложилось, что это реально, это происходит на самом деле. Он лежал на полу в освещённой свечами комнате, его спина прижималась к белому ворсистому ковру, а высокий темноволосый видящий сидел на его груди и уже занёс руку для третьего удара. Джон смотрел на скуластое лицо Ревика. — Я убью тебя! — прошипел Ревик со слезами на глазах. — Бл*дь, я убью тебя! Джон хрипел, хватая ртом воздух. Но не мог сделать вдох. — Что ты здесь делаешь? — потребовал Ревик. — Почему ты не оставишь её в покое?