Танкер наш довольно стар, ему уже за двадцать. А для судна это уже преклонный возраст. Обтрепался старик в морских штормах, местами проржавел от солёной воды, однако сдаваться не хочет. Сердце его, двигатель, бьётся ровно. Ну, а если у судна есть душа, то она – это мы, моряки. Душа, которая заботится о теле, лечит, выхаживает его. На ходовой мостик поднялся капитан. Вахтенный штурман доложил курс и обстановку. Всё было спокойно. Это обычно в океане, где нет такого большого движения судов, как в проливах. Однако капитан был серьёзен и сосредоточен. Сказывалась многолетняя практика: капитан и мостик – неразделимы. Ходовой мостик и рулевая рубка – мозг судна. Капитан уже в возрасте. Но высок, строен, подтянут. Весь вид его внушал спокойствие, силу и уверенность. Он вышел на левое крыло мостика. Горизонт был чуть подёрнут дымкой. Капитан поднёс бинокль к глазам и “прошёлся” по горизонту. Пусто. Однако намётанный глаз моряка поймал какую-то еле заметную точку. Появившись в окулярах бинокля слева по носу судна, точка быстро росла и вскоре превратилась в парусник, который шёл пересекающимся курсом. Это был трёхмачтовый корабль. Под попутным ветром шел он на всех парусах и удивительно быстро. – С такой скоростью он должен пройти у нас по носу, – подумал вслух капитан. – Что-то не встречал я таких раньше, не похож он ни на учебный, ни на прогулочный, – уже додумывал он про себя. – Слева по носу судно! – бодро доложил вахтенный штурман. – Матросу на руль! – скомандовал капитан. – Иванов, на руль, – в свою очередь отрепетовал штурман слоняющемуся со шваброй матросу. – Есть на руль! – матрос встал к штурвалу. Капитан прекрасно знал, что парусных судов в мире осталось очень мало. В основном это были парусники морских учебных заведений. Иногда встречались небольшие каботажные и рыболовные суда под одним-двумя парусами. Но настоящие белокрылые морские красавцы, – редкость. Многие после второй мировой войны пошли на слом. Некоторым повезло (если это можно назвать везением). Они стали ресторанами на воде, как, например, в Клайпеде. А иные просто сгнили, стоя бесконечными зимами на судоремонтных заводах, никому не нужные и брошенные на произвол судьбы. И резать (слово-то какое!) жалко, и ремонтировать (восстанавливать) дорого. Прибыли-то от них никакой! И стояли они, вмерзши в лёд, трепали их осенние ветры, летние ливни, отлетала краска, стиралось название. Чернели голые мачты. Грустно становится, когда подумаешь. Такая судьба была у “Веги” и “Капеллы”, бывших учебных судов. – Ну, у этого-то другая судьба, весёлая. Ишь, летит как чайка. Парусник действительно летел белокрылою птицей. Но вдруг замедлил ход, и оба судна начали опасно сближаться. “Уходить вправо на циркуляцию – левый борт подставлю, влево – его непонятны действия, как будто специально идёт на таран…”: – Полный назад! – скомандовал он. Штурман перевёл ручку телеграфа в положение “Полный назад”. В машине сильно удивились, но переставили стрелку машинного телеграфа в требуемое положение, минуя “Стоп”. – Что они там, звезданулись? – подумал вахтенный механик, но тут его повторно поторопили с задним ходом, дёрнув стрелку телеграфа на “Стоп” и опять на “Полный назад”. Что-то серьёзное случилось”, – механик дал пусковой воздух на цилиндры главного двигателя, который продолжал еще крутиться на передний ход, тормознув этим двигатель. Танкер затрясло от страшной вибрации. Судовые мачты, трубы, стрелы грузовые – всё ходило ходуном. В машине, в свою очередь, из двигателя, где и не ждали, валил дым и летели искры. Не так-то просто двадцатитоннотысячную махину остановить и заставить идти назад. Но старый танкер не подвёл и начал медленно отползать назад, вибрация стихала. По носу танкера со свистом, буквально впритирку пронёсся парусник. Все паруса его были выбиты в струну. Даже ветер, казалось, усилился. Моряки на танкере высыпали наверх узнать, что стряслось. Парусник летел над водой. Именно летел, потому что за кормой у него не оставалось следа в виде обычного буруна. Как будто он был без киля и без руля. На палубе и у штурвала никого не было. Молодёжь, а она составляла добрую половину экипажа, зачарованно смотрела вслед уходящему кораблю, который чуть не стал причиной катастрофы. Парусник быстро уменьшался в размерах и вскоре исчез в синем мареве горизонта. Неизвестно, но кто-то сказал: “Летучий Голландец!” Это быстро распространилось по судну. Корабль-призрак из средневековой легенды! Возможно ли это? Новость бурно обсуждалась в курилке. Дошли эти слова и до капитана. Судно набирало ход, уже “Полный вперед”. – Ну и “Летучий голландец, – качая головой, сказал капитан. – А вы знаете, товарищ капитан, – подхватил его слова вахтенный помощник, – я видел на верху мачты в марсовой бочке какую-то фигуру… Мне показалось, что это была обезьяна. Капитан с сомнением посмотрел на помощника, усмехнулся: – Что, ж, весьма возможно… Мне тоже это показалось. Помолчав, добавил, – будьте внимательнее. Сам он не верил в сказки. Долгая и суровая морская жизнь научила его тому, что самая жуткая тайна мирового океана, как правило, имеет отнюдь не мистическое объяснение. Сразу после войны суда, брошенные командой, не раз встречались в стороне от морских дорог. Полузатопленные, без огней, носились они по морям-океанам, влекомые мощными течениями и ветрами, пока какой-нибудь шторм не добивал их окончательно, навсегда погружая их в пучину морскую. Но всё же, что это было?! Родина Я лежал на баке и, как у друга моего, Маяковского, в стихе: “вворачивал солнцу то спину, то пузо”. Стоял январь, но было жарко. Обычно в это время в Персидском заливе зимой песчаные бури свирепствуют, однако сейчас, на удивление, было тихо и тепло. Мы уже целый месяц торчим на рейде у иранского острова Карк и ждём налива нефти для дальнейшего следования на Бомбей. С завистью наблюдаем за японскими двухсоттысяче-тонниками, которые один за другим становятся к причалу, быстро грузятся и уходят. Во всём чувствуется поспешность и нервозность. Они и не случайны, так как скоро американцы блокируют узкое горло Ормузского пролива, и тогда худо придётся японцам без персидской нефти. А пока худо нам, смешанному иракско-советскому экипажу танкера “Ханакин”, работающему под иракским флагом в безвестности, бездействии и напрасном ожидании. Без пресной воды, продуктов и прочего. Как назло, в декабре советские войска вошли в Афганистан. Теперь наши друзья-арабы на борту “Ханакина” смотрят на нас косо, а то и вовсе отворачиваются. Ахмед, мой моторист из Египта, работающий здесь по контракту, сообщил мне по секрету, что арабы могут нас в одночасье вырезать, если поступит команда от Хусейна. И мы стали после этого на ночь в каютах запираться, чего по морским правилам делать не следует. Худо американским заложникам в Иране, из-за чего и разгорелся весь этот нынешний сыр-бор. Худо и Ирану в предстоянии большой игры и большой войны. Всем плохо в этом лучшем из миров, а кому хорошо? Американские военные корабли уже вовсю утюжат воды Залива. Эфир всё более наполняется английской речью с американским слэнгом. Всё чаще звучали по радиоволнам: бомбардировка, десант, мины… Когда заложников в Иране Взять с бою Штаты затрубят, Ко мне придёт радиограмма: Я беспокоюсь за тебя. Такие вот строчки однажды сочинял я после ночной вахты, загорая на баке, носовой части судна, наиболее тихом и укромном месте. А в это время по судну матросы долбили ржавчину и красили палубу. Временами налетал теплый ветер, шелестел страницами книжки, скатывался вниз на палубу и уносился дальше по своим делам. Берег едва виднелся в дымном мареве. Жёлтые воды залива незаметно сливались с белесым куполом неба по горизонту, который еле угадывался. В центре купола неподвижно зависло мутное светило, солнце то есть. Из радиоприемника, находившегося тут же, за брашпилем, доносилось неясное бормотание. Всё это: солнце, небо, берег, ветер сливались в голубую марь, мреть, дрёму, сон. И вдруг из транзистора чисто прощелкнулась и полилась песня. Чарующая индийская мелодия и дивный женский голос (может быть – неподражаемой Латы Мангешкар?) заполнили всё и вся. Исчезло море, судно, люди – осталась только эта песня. Было в ней что-то необыкновенное, щемяще-высокое и до боли знакомое. Появилось ощущение полёта. Воображение уносит меня в неведомые дали. Я набираю высоту. “Ханакин” становился всё меньше и меньше и, наконец, совсем исчез. Беру курс на северо-запад. Вот устье Тигра и Евфрата. Слева Ирак, справа – Иран. Через год начнётся война между ними и именно в этих местах. Но об этом пока еще никто не знает. Тигр уходит вправо, лечу над ним. Где-то здесь Вавилон, колыбель человеческой цивилизации, если верить историкам. А ещё из древности до меня доносятся сведения, что здесь же рядом Эдем находился, где наши прародители, Адам и Ева, вкусили яблока познания Добра и Зла… Что ж, оставим Вавилону вавилоново и летим дальше. Сочная зелень долин Двуречья плавно перетекает в жёлтые пески и бурые горы. Вот и славный город Багдад, оседлавший своенравного Тигра. Привет, тебе, Шехерезада! Помнишь, как я тебе ночью стихи читал? А ты их своему мужу и господину – шаху Шахрияру, повелителю правоверных мусульман – с русского на арабский переводила? Далее виден багдадский аэродром. Поднимаются и снижаются самолёты. Мне они не конкуренты, я ведь гораздо выше. Ухожу в сторону. Становится прохладнее. Пошли горы, горы, горы. Всё сверкает и блестит сплошной белизной девственного и чистого снега. Глазам становится нестерпимо больно. Где-то здесь Арарат, – гора библейская, – давшая приют Ною во дни всемирного потопа. А! – вот и она, синеет льдами в сплошной белизне снегов. Привет тебе, приют новой (нашей) цивилизации! Наконец, живительным оазисом вынырнуло из облаков изумрудное Чёрное море – первое море, которое я увидел в детстве и которым бредил потом, как сладостной и манящей грезой. Дальше лететь было уже просто: берег моря, Крым, закованный в ледяные и снежные доспехи, Днепр, Киев, Гомель, Речица, Полесье, Малодуша… Здравствуй, родная земля! Я вернусь, повзрослев в полгода На какой-то десяток лет… Ах, какая у нас погода, А у них такой вовсе нет! Небо светом исходит синим, Снегом белым исходит свет… Вот какая она, Белоруссия, А такой у них вовсе нет. Раннее утро. Людей не видно. Только столбы дымов над крышами домов. Дым отечества… Вот и дом родной, и на крыше – гнездо аистов, которое запорошено снежной моросью. Ворота, сад, сарай, колодец. И снегири в саду, как яблоки румяные, живые. Тут скрипнет дверь, выходит мама с цинковым ведром. Остановилась. И в небо пристально глядит и говорит (а я будто слышу про себя): “Что это жаворонок вдруг распелся посереди зимы? Да и откуда бы ему сейчас взяться”? …Уже гораздо позже, с её слов, я напишу о жаворонке, который пел и пел, чтоб смолкли громы пушек, средь зимы, чтоб в Лету канула “вражда племён”, чтоб для войн и атомных игрушек дети не взрослели никогда. И дальше: Этой песнью прохожу Босфором — Минареты замерли в строю. Жаворонка слышите над морем? —