— Но в каком-то варианте вы этого не сделаете или не успеете, и тогда… — Кто сказал? — повторил он. — Может, я буду выбрасывать монетку во всех без исключения вариантах? Поймите, многовариантное будущее существует только для вас. Для меня же оно строго одновариантно, в том плане, что если на попытку отнять я отреагирую броском за плечо — то во всех ваших вариантах будет одно и то же мое действие… Но это все гипотетика. В источнике, о котором я вам не расскажу, не содержится никаких рассусоливаний, а только простое изложение факта: видеть можно только предопределенное будущее. То есть, для вас это только те варианты, на которые влияете только вы и больше никто. Если на монетку влияет и моя воля — вы не способны предвидеть мою реакцию, и потому будущее для вас закрыто. Вспомните вашу встречу с Брунгильдой Айзенштайн: она выстрелила, и только затем вы начали уклоняться. До момента выстрела будущее неопределенно, так как на него влияет ее воля. Но вот палец жмет спуск, ударник высвобождается — и все, дальнейшие события можно описать исключительно законами физики. Вот движение ударника под действием пружины, удар по штоку клапана. Клапан выпускает порцию сжатого воздуха, воздух выталкивает дротик, дротик летит… Строго говоря, вы увернулись только потому, что процесс выстрела пневматического пистолета медленнее, чем у огнестрельного, и дротик медленнее пули. Будь у нее обычный пистолет — там бы вам и конец настал. — Так вы знаете?.. — Камеры наблюдения. Сервер находился на машине, не имеющей выхода в сеть лаборатории, и до него вы не дотянулись. — Ясно. Значит, я не могу предвидеть поступки других людей? — Именно. Только предопределенное будущее. И только на пять секунд — это теоретический предел. Практически вы, видимо, близки к нему. — Понятно, — кивнул я. — Теперь такой вопрос: как это вообще работает? Хотя бы приблизительно? Как вообще такое может быть — видеть будущее? Ведь его же не существует! Райнер усмехнулся и покачал головой: — Понятия не имею и, скорей всего, никогда не узнаю, если только не удастся взять за жабры кого-то из ацтекских тауматургов. Но теперь, когда вы понимаете, что тауматургия врагов может даже такие вот немыслимые для нас вещи — может быть, поймете, если не сердцем, то умом, всю необходимость тауматургии и губительность запрета для нашей цивилизации. — Вроде бы ацтеки-налетчики не были замечены в предсказании будущего? — Верно. Тут дело такое, я читал технический процесс, так сказать — это мрак. То, что требуется сотворить с подопытным, практически никаким боком не совместимо с дальнейшей жизнедеятельностью. Мой дядя оценивал шансы как один к миллиону, я, не понимающий массы нюансов, вообще не видел способа осуществить это. Изменения, привносимые ритуалом, затрагивают почти весь мозг, кроме лобных долей, но на лобные доли затем влияют измененные части… Это просто мрак, я не буду вдаваться в медицинские подробности, но изменения мозга оставляют жертве мизерные шансы выжить. При этом неизбежно почти полное стирание участков, отвечающих за память и личность. Что и произошло с вами. Таким образом, создание людей, подобных вам… нецелесообразно с военной точки зрения, скажем так. Я задумался. — А медик Айзенштайнов сказал, что изменения не обнаружены. — Резонатор Дойла вообще-то широкопрофильный инструмент. Он проверяет мозг на предмет механической целостности, получает очень приблизительный скан-образ и сверяет со среднестатистическим скан-образом здорового человека. Он не может обнаружить тонкие изменения. Травмы — да, повреждения, инородные тела, новообразования — да. Отказ функций — да, но не изменение функционирования. Люди разные, аномалии бывают у многих. Резонатор Дойла обнаруживает явные сбои, но не легкие отклонения. А еще верней — резонатор обнаружит разницу между мной и вами, но не может определить, ваше отклонение носит травматическую природу или же у вас с рождения такая аномалия и все с вами в порядке. Он не может отличить мозг дурака от мозга гения, мозг одаренного музыканта от мозга художника. Да, он заметит, что у музыканта развит слуховой центр, но это не значит, что все люди с таким развитием — музыканты. Если мы дадим медику десять пациентов и скажем, что у одного сильные изменения после тауматургического ритуала — возможно, он укажет на вас, а возможно, и нет. И даже еще верней — резонатор Дойла, как и любой инструмент, не разбирается в работе мозга. Он детектит аномалии, которые «научен» детектить. Если, фигурально выражаясь, показать ему аномалию и сказать «вот аномалия» — он будет находить ее у других аналогичных пациентов, но не ранее. У вас изменена работа мозга — но нет явных повреждений, потому врач-парамедик ничего не обнаружил. Вы живы, в сознании, вменяемы, связно говорите, поражения мозга не обнаружены, известные аномалии, возникающие после определенных ритуалов, не обнаружены — значит, с точки зрения парамедика, нет проблемы. Вот спец по мозгам может что-то заметить и заинтересоваться — так что избегайте таких спецов. Я скрестил руки на груди: — Понятно. Но тогда сразу же вопрос: если память мне была стерта в результате эксперимента — где я был предыдущие семь месяцев? Как я попал в лабораторию? Райнер развел руками: — Я не знаю, кто поставлял отцу подопытных. Я не знаю, как вы к нему попали. Повторюсь: отец и дядя держали меня в неведении относительно своих проектов, так что мне пришлось действовать в обход их воли, по-шпионски, так сказать, перевербовав пару ключевых научных сотрудников. Моя осведомленность неполная, и интересовался я, в первую очередь, научной стороной. Я усмехнулся: — Да уж, интересные у вас в Доме порядки. Он пожал плечами: — Не исключено, что это скрытый умысел главы Дома: ведь я получил возможность на допросе под детектором честно сказать, что меня держали в неведении. Как бы там ни было, глава Дома позаботился о том, чтобы его наследник научился выпутываться из сложных ситуаций… И вот еще что, герр Нойманн. Возможно, СБР докопается до поставщика и заставит признаться… И тогда вы, может быть, узнаете правду, где были после события на «Эльзасе». И есть вероятность, что она, эта правда, не понравится ни СБР, ни вам. Шторм в гавани Вернувшись в поместье, я миновал контрольно-пропускной пункт, прошел по боковой аллее к черному входу, толкнул дверь, вошел внутрь и обнаружил, что меня уже ждут: глава службы безопасности собственной персоной стоит посреди коридора. — Здравствуйте, герр фон Нойманн, — сказал Харриман. — Не будете ли так любезны объяснить, зачем вы встречались с главой Дома Райнеров? Так-так-так… Проследили. Или, что более вероятно — отследили перемещения телефона. К счастью, звукозапись не сняли, иначе уже знали бы все. А мне урок: я мог бы и спалиться к чертям собачьим… Ладно, придется показать зубы. — Ну раз вы не справились с одной важнейшей задачей и не сумели найти ответы на некоторые животрепещущие вопросы, то мне пришлось брать дело в свои руки. Встречный вопрос, герр Харриман. Слежка за мной санкционирована графом? — Слежка? У вас в кармане лежит собственность Дома, которую вы положили туда добровольно. Я про телефон. — А у Герхарда фон Райнера в кармане тоже лежит ваш телефон? — Нет, но за ним мои люди следят по указанию графа. Вас они в лицо не узнали, но у меня на планшете сошлись в одной точке и в одно время Райнер и вы. Вот и возник вопрос, что заставило вас пойти на встречу с главой Дома, враждебного и нам, и, вроде бы, вам. — У вас неточная информация, герр Харриман. Граф солгал даже своей дочери, а потому вы тем более не знаете, из-за чего началась так называемая вражда. Я прав? — Да, правы, — кивнул он, — я никогда не спрашивал его светлость о причинах вражды. Но сразу же вопрос, а откуда знаете вы? — От Райнера, естественно. И поскольку граф не удосужился мне что-либо объяснить, то версию Райнера я принимаю за истинную — просто потому, что других нет. И по этой версии агрессия — я подчеркну, не вражда, а агрессия Дома Айзенштайн против Райнеров — носит односторонний характер. Опровергнете? — В данный момент нет. А вы уже стали сторонником Райнеров? Я хмыкнул. — Давайте я вам кое-что объясню, Харриман. Я не сравниваю вас как личность с собакой — но функционально между вами и служебной овчаркой разницы нет. Вы выполняете примерно те же функции, не задавая вопросов и не подвергая сомнению правоту хозяина. Оно и правильно, присяга есть присяга, если присягнул — будь верен до гроба. Только вот я не являюсь вассалом Айзенштайнов и потому вправе иметь свою точку зрения на людей и события, а также свои интересы. При всей неприязни к новому Райнеру, мои основные претензии — к двум покойным, и с ними я разобрался. Младшему я бы не отказался рожу начистить, но для меня приоритетнее получить ответы на критически важные вопросы, а потому предпочел доброй ссоре худой мир. Надеюсь, я ответил на ваш первоначальный вопрос. — Да вот не совсем, к сожалению. Что вы с ним уже не враждуете, я и сам догадался по тому факту, что вы с ним вместе вошли в Рейхсбанк и вместе вышли. Меня больше волнуют условия этого мира, и то, что встреча произошла именно в банке, наводит на определенные подозрения. — Да-да, понимаю. Профессиональная деформация заставляет вас думать о подкупе, хотя здоровый человек, не подверженный профессиональной патологической подозрительности, в первую очередь подумал бы о компенсации. Нет, Райнер не платил мне денег. Мы просто заглянули в одну банковскую ячейку и полистали кое-какие бумаги. А вы, Харриман, не ответили на мой вопрос. Слежка за мной графом санкционирована? — Повторюсь, это не слежка, и… — Да или нет? — Можете спросить об этом у его светлости. — Значит, нет. Понимаете, Харриман, между вами и овчаркой есть еще одно общее свойство. И у вас, и у собаки нет никакой власти за пределами владений хозяина. Вы сунули свой нос в мои дела, не имея на то ни моего согласия, ни законного основания. Фатальный опыт Райнеров не научил вас уважать мои права? — Это угроза? — Предупреждение. Угроза — это когда я скажу, что приду к вам в дом и убью вашу собаку, или что-то еще, столь же нелепое и бессмысленное. А когда ваши действия вызовут противодействие — то это уже предупреждение о причинно-следственных связях поступков и реакции на них. Фрау Грезе, чтоб вы понимали, поплатилась только за то, что смотрела на меня, как на мусор. Вуаля — и ее тут нет. Вас за все хорошее я на первый раз прощу — но не испытывайте больше мое терпение, хорошо? Да, и просто между прочим: о том, что я иду на встречу с Райнером, знали все, кому это было положено знать, или вы думали, что пистолет мне дали просто на прогулку, не спросив, зачем он мне? Если никто из осведомленных вам ничего не сказал — значит, не посчитал, что вам нужно это знать. Харриман наигранно вздохнул. — Видите ли, герр фон Дойчланд, в этом Доме за безопасность отвечаю именно я. Те, которые знали, но не сказали, совершили ошибку, посчитав, что знают лучше меня, что и как надо. Должен ли я следить за, уж извините за прямоту, потенциально враждебным, подозрительным человеком, проживающим на территории Дома, решает не граф и не кто-либо еще. Это решаю только я, и так будет до тех пор, пока граф не решит, что более не нуждается в моих услугах. Если мои действия вам кажутся неуместными или незаконными — у вас куча вариантов, начиная с жалобы самому графу и заканчивая съездом. — Боюсь, вы неверно воспринимаете ситуацию, Харриман. Объясню аллегорически. Да, сторожевой пес исполняет свои функции, не советуясь с хозяином, как считает нужным, как умеет. Но при этом он должен знать меру и видеть разницу между вором и гостем. Если овчарка начнет хватать за ноги гостей хозяина — ее ждут последствия, среди которых пинок от гостя еще не самый печальный вариант. Вы, конечно же, специалист в своей области — но не берите на себя слишком много, советуйтесь с графом. Иначе однажды можете оказаться крайним. Я, на самом деле, не имею ничего против вас, не хочу ни с кем ссориться и вообще до сего момента считал вас союзником. Но со слежкой вы палку перегнули, это просто слов нет насколько враждебно с вашей стороны, да к тому же еще и незаконно. Надеюсь, я донес до вас свою позицию? — Да, вполне, — спокойно согласил он. — А теперь будьте так любезны сдать пистолет. — Мне нечего вам сдавать, Харриман, вы ничего мне не выдавали. — Сдайте тому, кто вам его выдал, не вопрос. — Обязательно. По первому требованию выдавшего. А теперь будьте так любезны не загораживать проход. Он отошел в сторону, подождал, пока я пройду мимо, и подчеркнуто миролюбиво спросил: — Кстати, так вы нашли те ответы, которых не нашел я? — Ответы — нет, кое-какие ниточки — да. Но это, как вы понимаете, тема не для разговора в коридоре. * * * Вопреки моим опасениям, конфликт с Харриманом каких-либо серьезных последствий не имел. Правда, он развернул бурную деятельность, чтобы избавить меня от пистолета, но об этом я узнал только через два часа, когда мне позвонила Брунгильда. — Слушай, — сказала она, — если пистолет тебе больше не нужен, сдай его обратно Конраду, а то Харриман уже просто заколебал. Вначале Конраду час пытался плешь проесть, но Конрад он такой, его хрен проймешь. Когда Харриман понял, что без указания от меня он не заберет у тебя ствол — принялся за меня. — Хм… Вообще-то, я сдал пистолет Конраду в руки через десять минут после разговора с Харриманом, какой час? — А-а-а, вот оно что… Ну Конрад Харримана недолюбливает, понимаешь ли, ищеек не любит никто, хоть нужны они всем, а Харриман особенный зануда… иногда. Вот он его и не уведомил, что на самом деле ствол давно в сейфе. Впрочем, право на занудство — испокон веков привилегия лояльных слуг. Мысленно я записал Брунгильде плюс за такт: она не стала действовать официально через Конрада. Еще через пару часов меня позвали на совещание, где присутствовали граф, Бруни, оба ее брата и Харриман. — Спасибо, что пришли, герр Нойманн, садитесь, — сказал Айзенштайн. — Мы тут собрались, чтобы обсудить два момента. Первый — ваш сепаратный мир с Домом Райнеров, второй — ниточки, которые вы, по вашим словам, нашли в результате этого, хм, мира. Я сел и откинулся на спинку кресла. — Понятие «сепаратный мир», ваша светлость, неприменимо, если не было войны. Давайте отделим мух от котлет. Есть мой конфликт с двумя старшими Райнерами, по промежуточным итогам которого они сыграли в ящик. Он никуда не делся, и я по-прежнему готов довести дело до конца — с судом, публичным позором и прочим. Отдельно от этого стоит младший Райнер. Его не было в той лаборатории, он не стирал мне память. Потому к нему у меня гораздо меньше претензий. При этом прошу заметить, что против Дома Райнеров как такового я ничего не имею. Ну там, младшие братья и сестры Райнера и прочая родня. Поскольку старшие Райнеры — мои враги, мне нет дела до того, насколько оправданна ваша к ним неприязнь. У нас общий враг и этим все сказано. Однако не рассчитывайте, что я буду помогать вам мстить за неудачную подпольную операцию тридцать лет назад, причем людям, которые не причастны ни к той операции, ни к моему эксперименту.