– Ну конечно! – категорично заявляет она и невинно приподнимает брови. – На самом деле мне восемнадцать, несмотря на мой вид. Видишь ли, я придумала теорию: когда живешь так долго, твоя память сама выбирает тот возраст, в котором тебе хочется быть на данный момент. Сегодня я вернулась в год своего восемнадцатилетия! Я смотрю на нее искоса, беспокоясь, что это очередной провал в памяти, когда разум теряет связь с более поздними событиями и переносится в прошлое, мало-помалу отбирая у нас бабушку. Жестокая уловка стареющего мозга. Бабушка пристально наблюдает за мной, взгляд ее ясен. Замечая признаки беспокойства на моем лице, она берет мою ладонь в свои ладони и крепко сжимает. – Не волнуйся, Кендра, я просто дразню тебя. Сегодня я в порядке! Мои щеки вспыхивают, я кладу другую руку поверх ее ладоней и еще больше разворачиваюсь к ней. Осознание того, что она понимает все о своих провалах в памяти – об этом пугающем мерцании огонька свечи, что некогда горела так ярко и ровно, поражает меня. Ощущая, как щемит сердце и к горлу вновь подступает ком, я замолкаю. – Но я точно знаю, что теряю рассудок. – продолжает она. Я делаю попытку возразить, что это неправда, что она в отличной форме. Как будто эта ложь может что-то поменять! Она сжимает мои руки: – Да, дорогая, теряю, и нет смысла притворяться, что это не так! Хочу попросить тебя об одолжении. Ты хорошо пишешь, и сейчас, когда я здесь, – она обводит взглядом комнату, в которой теперь и сосредоточена ее жизнь, – когда у меня очень много свободного времени, а голова полна воспоминаний, было бы неплохо, если бы ты записала их для меня, прежде чем я все окончательно забуду. Расскажи мою историю. Можешь это сделать для меня? Помнится, ты хотела быть писателем – вот тебе шанс осуществить мечту, проявить свой талант. – Да, но ты же знаешь, как говорят: кто может, тот делает, кто не может – учит… Конечно, бабушка, я буду счастлива записать твои воспоминания. Вот только время – это такая проблема! Я смогу приезжать к тебе только в те дни, когда в школе нет уроков; возможно, немного чаще на каникулах. Но есть еще Финн… Снова замолкаю, чувствуя себя виноватой. Разумеется, я могла бы найти чуть больше времени. Однако прямо сейчас Дэн наверняка в стрессовом состоянии из-за того, что ему пришлось провести весь день дома, с нашим прекрасным и сложным мальчиком. Знаю, как трудно ему все это дается – постоянное напоминание о том, что Финн «другой», беспокойство, почти паника при мысли о его будущем. Что ждет нашего сына? Как будет развиваться его болезнь, когда он повзрослеет? Кто будет присматривать за ним, когда нас не станет? Все свободное время Дэн тратит на рассылку резюме, с крошечной надеждой на успех. Но новости неутешительные – его бывших коллег тоже сократили, и письма с отказами слишком часты. В результате мой муж в глубочайшей депрессии. Элла кивает, отпуская мои руки, и поворачивается к прикроватному столику. – Я знаю, как ты занята, дорогая, и не собираюсь создавать тебе сложности, поэтому попросила Робби принести мне это, – она открывает ящик стола и достает оттуда диктофон. – Я наговорю на него свои воспоминания и передам тебе, а ты расшифруешь их, как найдешь время, в комфортной обстановке, у себя дома. Я передам тебе и эти альбомы с газетными вырезками и фотокарточками; думаю, они помогут тебе живо представить места и людей, о которых пойдет речь. На полу рядом с кроватью стоит обувная коробка, туго перетянутая бечевкой, и большой картонный ящик, в котором громоздятся фотоальбомы в деревянных переплетах, похожие на кучу связанных досок. Я беру верхний и открываю наугад. С черно-белого снимка на меня серьезно смотрит девочка – это моя мама. Аккуратная надпись, сделанная специально купленной для этой цели ручкой с белыми чернилами, гласит: «Рона, 8 лет». Я поднимаю глаза, встречаюсь взглядом с Эллой и снова с удивлением задаю себе вопрос: «Что же такое произошло между моими мамой и бабушкой, что сделало их чужими? Как случилось, что между ними будто образовалось огромная, покрытая трещинами полынья, которую никак не пересечь?» Элла снова кладет свои руки на мои. Ее голос звучит тверже, в нем слышатся настойчивые нотки: – Прошу тебя, Кендра! Мое время на исходе. Пока не поздно, пока все не забылось… Пока есть кому рассказать об этом тебе и другим… Пожалуйста, ты ведь согласишься описать мою историю? Снова смотрю на фото девочки: на ней аккуратная белая блузка и полосатый школьный галстук, прямые светлые волосы убраны назад пластиковым ободком, взгляд таинственный. И я интуитивно догадываюсь, что в просьбе моей бабушки кроется не что иное, как желание и способ рассказать, объяснить мне то, что волнует меня много лет. Судя по ящику с альбомами, я крайне мало знаю о жизни своей бабушки. Из-за их размолвки с мамой я в юности почти не общалась с ней. Только когда приехала в Морей Хаус[1], чтобы выучиться на преподавателя, когда уже встретила Дэна и вышла за него замуж, я стала видеться со своей эдинбургской бабушкой чаще. Погруженная в собственную жизнь со всеми ее перипетиями, я воспринимала ее не более чем престарелой родственницей, живущей где-то там. Родственницей, существование которой порой заставляло меня испытывать угрызения совести, если Робби и Дженни уезжали из города или были чем-то заняты и не могли уделить ей должного внимания. Надо признаться, меня заинтриговала возможность заглянуть в прошлое своей мамы и дяди Робби, перелистав эти альбомы. В них наверняка есть фото моего дедушки, которого я помню очень смутно; он умер, когда мне было семь. В памяти осталась долгая поездка из Лондона на холодный север, продуваемая сквозняками церковь в Шотландии, рыдания моей мамы, тщетные попытки отца успокоить ее, потом песочное печенье, тающее на языке, и апельсиновый сок дома у бабушки Эллы. Мы не остались там даже на ночь. – Я лучше поеду к Робби, – сказала мама отцу каким-то чужим, слишком высоким и громким голосом… Я возвращаюсь в действительность, вижу в глазах бабушки вопрос и приглашение одновременно. – Хорошо, договорились! – улыбаясь, говорю я, и она облегченно улыбается в ответ. – Я надеялась, что ты скажешь это! Вот первые кассеты. И я попросила Робби купить еще один диктофон, чтобы ты могла прослушивать их, вернувшись домой. – Она кладет бугристый конверт на альбомы, лежащие в картонном ящике. – И да, Кендра, расскажи это по-своему. Используй свой талант, мои воспоминания и фотокарточки, чтобы написать интересную и понятную всем книгу. Я снова чувствую скрытую настойчивость в ее словах и задумчиво киваю. Внезапно мне начинает казаться, что на меня смотрят две пары глаз: глаза бабушки Эллы и еще одни, с фотографии в альбоме, лежащем у меня на коленях, – глаза моей мамы. Часть 1 1938, Île de Ré[2] Девушка стояла на пристани, наблюдая за плывущим к ней по голубой глади паромом, который должен был перевезти ее на другой берег. Опустив на дощатый пирс чемодан из бежевой кожи, она сбросила узкий жакет, чтобы подставить свои бледные руки ласковому французскому солнцу и отогреться после долгой северной зимы. В тот год вообще не было весны, и она чувствовала себя бабочкой, выпорхнувшей из мрачного склизкого кокона навстречу свету, теплу и ярким краскам. Легкий ветерок – мягкое дыхание Атлантического океана – растрепал ее русые с медовым отблеском волосы, рассыпал их по плечам, охладив тонкую шею и раскрасневшиеся щечки. Это было долгое путешествие из Эдинбурга, полное совершенно новых впечатлений. Она не чувствовала себя уставшей, поскольку ее мысли были заняты предстоящей встречей на другом берегу, и девушка все больше нервничала по мере приближения парома. В Лондон она приехала с мамой, которая решила сопровождать ее, несмотря на заверения Эллы, что в свои семнадцать она сама вполне способна о себе позаботиться. Привыкшая к ночной тишине пригорода Эдинбурга, девушка не сомкнула в поезде глаз, в отличие от матери, которая спала на соседней полке сном праведника. Стук колес и гудки проносившихся мимо составов заглушали ее ровное дыхание. Не то чтобы этот шум беспокоил Эллу, просто она была слишком возбуждена предстоящим путешествием за границу и занята мыслями о лете, сулящем ей нечто необыкновенное. Лежа на туго накрахмаленной хлопчатобумажной простыне, укрытая серым шерстяным одеялом с красным логотипом LNER[3], слегка покачиваясь в такт мерному перестуку колес поезда, девушка мысленно повторяла французские фразы. Конечно, мадемуазель Мюррей заслуженно считала ее лучшей в классе, но Элла подозревала, что у ее учителя очень сильный морнингсайдский акцент. Французский определенно звучал иначе на маминых пластинках, которые та, мечтательно улыбаясь, вновь и вновь слушала, завороженная бархатным баритоном Мориса Рено[4] так же, как в далеком детстве, когда жила в Париже. – Ты же знаешь, Элла, весьма полезно пожить в стране, язык которой ты хочешь изучить, не говоря уже о том, чтобы понять ее культуру! Поэтому на прошлое Рождество мама отправила своей давней подруге Марион Мартэ письмо с просьбой приютить Эллу на одну-две недели в Париже. Все сложилось даже лучше: Марион предложила Элле отдохнуть с ними летом на даче на острове Ре. – Целых шесть недель с двойняшками! Вообрази, ты будешь говорить на французском, как на родном! – не скрывала своего восторга мама. Элла, напротив, слегка разочарована. Она уже представляла себя в изысканном и элегантном Париже, внимательно изучила статью «Пикчер Пост»[5] о знаменитой Всемирной выставке[6], состоявшейся в прошлом году. А этот остров?! Она даже не слышала о нем! Покопавшись в толстенном Атласе мира, Элла обнаружила, что остров Ре – это один из малюсеньких островков, который выглядел так, будто его щипчиками откололи от побережья Франции и бросили в Атлантический океан. Но все же это обещало быть приключением, особенно для девушки, которая раньше не путешествовала дальше Файфа[7]. Подготовка к поездке заняла несколько недель. За несколько визитов в «Дженнерс»[8] был полностью обновлен отпускной гардероб, ныне включающий в себя три купальных костюма, набор изысканного нижнего белья и аксессуары для нескольких легких хлопчатобумажных платьев, куда более утонченные, нежели те, что она носила раньше. – Тебе нужно беречь от солнца свою светлую кожу, – суетилась мать, укладывая вещи. – Не забывай носить шляпу, иначе у тебя появятся веснушки и ты расстроишься. Перед самым отъездом отец подарил Элле маленький чемоданчик. Улыбнувшись, он сказал: – Мне сказали, что у любой юной леди должен быть такой. На шее у девушки теперь висел крохотный медный ключик. Именно им они открыли тогда латунные замочки чемоданчика, и Элла обомлела от блеска. Переливался прохладный шелк подкладки густого вишневого цвета, сверкали серебряные крышечки флаконов и баночек, набор щеток и овальное зеркальце, и все это великолепие удерживалось внутри тоненькими кожаными ремешками. В чемоданчике было еще немного места, и Элла положила туда различную мелочь, необходимую в путешествии. Остальное аккуратно завернули в папиросную бумагу и упаковали в большой чемодан. Приближаясь к пристани, паром замедлил ход, и внезапно вокруг началась суматоха. Дежурный по причалу легко поднял ее чемодан и понес к трапу, затем обернулся убедиться, что Элла взяла свой маленький чемоданчик и последовала за ним на борт. Какой-то человек в берете поставил ящик с кудахчущими цыплятами в тени рулевой рубки, широко улыбнулся Элле и уселся на жесткую скамью, расположенную вдоль всего борта. Матрос что-то крикнул, отбросил швартовы, и паром поплыл назад, стараясь развернуться как можно быстрее, чтобы максимально использовать прилив. Элла стояла на краю палубы и пристально вглядывалась вдаль, туда, где среди волн виднелся кусочек земли. «В шторм его запросто может смыть», – подумалось ей. Ветер усилился и теперь грозил сорвать с головы девушки соломенную шляпу, защищавшую лицо от солнечных лучей, и отправить ее летать над волнами; вспомнив предупреждение мамы, Элла крепко ухватилась за ее поля, облизнула пересохшие губы и почувствовала вкус соли. В высоком небе невозможно-голубого цвета, совсем не похожем на серое небо Эдинбурга, парила чайка, и девушка, задрав голову, зачарованно наблюдала ее полет. Потом оглянулась назад, на материк, неумолимо удаляющийся за пенным следом парома. На какое-то мгновение у Эллы возникло странное, пугающее чувство: она словно шагнула за край земли, и шумные, наполненные суетой промежуточные этапы ее путешествия – Эдинбург, Лондон, Париж – остались где-то там, в другой вселенной, которую она покинула на этом пароме. А паром меж тем двигался вперед, и уже виднелся белый песок острова Ре, напомнивший пейзажи Тернера[9], столь любимые Эллой. В окутывающем все вокруг мягком свете раннего летнего вечера море искрилось и меняло цвет от лазурного до бирюзового, а сам остров казался ларцом, выкованным из белого золота, с крышкой из густых сосновых лап. Элла вдохнула морской воздух и ощутила непреодолимое желание остаться в этом мгновении навсегда, такой же свободной, как парящие над ней птицы. Долго ли, коротко ли, паром приблизился к пассажирскому причалу. Неподалеку под крики людей и чаек на уже стоящее судно неуклюжая стрела крана опускала груз. Пассажиры парома шумно бросились собирать сумки и свертки. Мужчина в берете установил клетку с цыплятами на велосипед и, скатив его по короткому трапу, благополучно оказался на суше. Элла подхватила свои чемоданы и, слегка покачиваясь, тоже спустилась на берег. Марион Мартэ сказала, что они встретят ее, но девушка не имела понятия, как они выглядят. Подругу мама описала как очень красивую жизнерадостную женщину с большими глазами и темными вьющимися волосами. Сама Марион писала, что ее двойняшки – Каролин и Кристоф, которым исполнилось по восемнадцать, с нетерпением ждут в гости британскую ровесницу. Когда машины одна за другой отъехали от пристани по пыльной дороге, Элла заметила чуть поодаль повозку, запряженную ослом. Встав на нее, чтобы возвышаться над толпой, ей махали руками двое – девушка с копной каштановых кудрей и юноша с длинной соломенной челкой. Свет, падающий на его высокие скулы, играл тенями, подчеркивая красоту черт. Эти двое были настолько открыты, доброжелательны и красивы, что Элла сразу забыла о своих опасениях и сомнениях по поводу летнего отдыха в компании незнакомых людей. Девушка была одета в яркую ажурную блузочку с коротким рукавом и бриджи, которые открывали ее загорелые икры, а юноша – в свободные брюки и длинную хлопчатобумажную рубаху навыпуск, какие обычно носят рыбаки. Элла почувствовала себя несколько скованно из-за своего слишком аккуратного, подогнанного по фигуре жакета и пышного платья. Каролин и Кристоф спрыгнули с повозки и поспешили к ней. Элла протянула руку для приветствия, но Каролин схватила ее за плечи и расцеловала в обе щеки, сдвинув при этом набекрень Эллину шляпу. Растерявшаяся гостья неуверенно повернулась к Кристофу, не совсем понимая, что делать дальше согласно местному этикету, и вспыхнула, когда он тоже расцеловал ее. Чтобы скрыть смущение, она надвинула шляпу поглубже, пряча лицо под широкими полями. – Элеонора Леннокс, добро пожаловать! – В глазах Кристофа вспыхнули веселые искорки, и он схватил ее чемодан. – Зовите меня Эллой, пожалуйста! Так делают все, пока я не доставлю неприятностей. Она с удовлетворением обнаружила, что понимает их французский, поначалу осторожно подбирала слова, но достаточно быстро освоилась и легко находила нужные. – Я не верю, что такая девушка, как ты, может доставить кому-нибудь неприятности! Ты одета, как скромница, слишком уж аккуратно. Oh là là! В этом чемодане, судя по весу, еще много таких костюмов. Путь слишком долгий, бедной Анаис будет нелегко. Нам придется идти рядом с повозкой. – Не слушай его, пожалуйста, он шутит, – заверила Каролин, взяв Эллу за руку. – Твое платье прекрасно, и чемодан, кстати, тоже. Ты должна извинить нас, на этом острове мы всегда слишком décontractés[10]. Здешняя жизнь сильно отличается от парижской, мы забываем, как выглядят цивилизованные люди. – Ну да, ну да, а что такое цивилизация, в самом-то деле? – Кристоф остановился и опустил тяжелый чемодан. – Я считаю, что жизнь должна быть именно такой, как на Ре, а позерство и снобизм Парижа – это фальшь. Есть множество людей, которые могли бы назвать это полной противоположностью цивилизации. Что же касается всего остального мира, – продолжал Кристоф увлеченно, и глаза его горели, – в Испании идет братоубийственная война, Германия игнорирует все Версальские договоренности, вооружается и аннексирует Австрию. Они намерены расширить свою империю, и это явно не благая цель. Беженцы хлынули в Париж, наши родственники тоже бежали от преследований. Вся Европа в смятении! Разве это можно называть цивилизацией? Элла наблюдала из-под полей шляпы за его привлекательным лицом, которое все больше оживлялось, и за тем, как он жестикулировал сильными загорелыми руками, акцентируя внимание на своих словах. – Ну же, Кристоф, сейчас не время для политических дискуссий, – мягко проговорила Каролин, дотронувшись до его руки длинными смуглыми пальцами. – Элеонора, должно быть, очень устала после долгого путешествия, да и Maman ждет нас дома. Со вздохом смирения Кристоф поднял чемодан и погрузил его в деревянную тележку с таким грохотом, что рыжий ослик, только что мирно щипавший траву у дороги, оглянулся с крайней степенью недоумения на морде. – Анаис, познакомься с мисс Элеонорой Леннокс и ее огромным чемоданом, – насмешливо сказал Кристоф и погладил маленькие мягкие уши ослицы и ее мохнатую мордочку. Затем он аккуратно взялся за уздечку и развернул тележку. – Привет, Анаис. Ты просто красавица! – Забирайтесь наверх, мисс Элеонора Леннокс! Ваш экипаж подан! – серьезным тоном произнес Кристоф, однако глаза его смеялись. – Пожалуйста, я же просила называть меня Эллой. И я думаю, лучше мне пойти пешком; после долгого сидения в поезде хочется размять ноги. На самом деле Элла беспокоилась, что чемодан действительно слишком тяжел, но ей не хотелось, чтобы этот веселый юный француз понял, что его насмешки как-то задели ее. В глазах юноши мелькнуло одобрение, ему действительно понравилось, как она отреагировала на его подшучивания. Элла время от времени ловила взгляды Кристофа, направленные то на ее изящную талию, то на тонкие руки в тот момент, когда она придержала шляпу, чтобы ее не унес озорной морской бриз. Она и сама потихоньку изучала его своими ясными зелеными глазами. Но девушка и подумать не могла, что сию минуту его пальцы жаждут карандаша и бумаги, чтобы запечатлеть плавные изгибы ее тела и развевающиеся локоны медовых волос… Его лицо внезапно стало серьезным, и он сказал: