Светлой памяти моей бабушки Э. Т. («Милли») Макдональд 1906–2008 гг. Fiona Valpy SEA OF MEMORIES © 2018 Fiona Valpy Ltd © Манучарова М, перевод, 2020 © ООО «Издательство АСТ», 2021 * * * souvenir (англ.) – сувенир (сущ.) – память; предмет, данный кем-либо, сохраненный и т. д., чтобы вспомнить прошлое. se souvenir (фр.) – (возвратная форма глагола) вспоминать о чем-либо. Тот день из золотой был скроен ткани: Стелился шелком океан безбрежный, И легкий бриз травы касался нежно, И сто других штрихов, сто ярких граней. Вдвоем по кромке, босиком в прибое… Вдруг чистым блеском в круговерти пенной — Спираль ракушки – как спираль Вселенной, Вобравшая тот день и нас с тобою. Теперь она в моем пальто, в кармане, Хранит тепло моих воспоминаний. Элла Делримпл 2014, Эдинбург «Добро пожаловать в дом престарелых» – слова на вывеске не отменяли того факта, что я стою под проливным дождем, сбоку от стеклянной двери, слегка сгорбившись в попытке максимально приблизить ухо к домофону в надежде, что кто-нибудь услышит и отреагирует. Плотнее прижимаюсь к стене, чтобы оказаться под узким навесом, с края которого мне за шиворот затекает еще больше воды. Ветер срывает пожелтевшие листья с платанов, окружающих серое кирпичное здание, вихрем несет их к окнам, где они прилипают на мгновение к мокрому стеклу, а потом смываются струями дождя на дорожки из мелкого гравия. Нетерпеливо смотрю на часы, мыслями я дома: «Справится ли Дэн? Вспомнит ли он о лекарствах Финна?» И снова давлю на кнопку звонка, на этот раз дольше и настойчивее. – Извините, что заставила ждать, – улыбается девушка-администратор и протягивает мне книгу посещений с просьбой ее заполнить. Пока я сбрасываю промокшее пальто, чтобы капли не стекали на отполированный до зеркального блеска стол, она спрашивает: – Вы уже бывали у нас раньше? Качаю головой, записываю свое имя и дату. В графу «Кого посещаете» вношу имя своей бабушки – миссис Э. Делримпл. Девушка забирает книгу, пробегает глазами запись: – Так вы приехали навестить Эллу? Это очень мило. Она хорошо устроена, и сын к ней регулярно приезжает, но ей было бы полезно, если бы ее навещали почаще. Чувство собственной вины вызывает во мне раздражение. Хочется сказать девушке, что я никак не могла приехать раньше, что я работаю полный день учителем, что у моего сына проблемы, что не так просто найти время… Но вместо этого я натягиваю на лицо вежливую улыбку, одновременно пытаясь привести в божеский вид свои волосы, которые от теплого воздуха в помещении уже начали завиваться в дикие кудри. Этот визит был вызван звонком дяди Робби: – Она будет рада видеть тебя, Кендра, если, конечно, ты сможешь отыскать хоть немного свободного времени. Элла хочет попросить тебя кое о чем. Но я должен предупредить, что она крайне слаба и очень изменилась с тех пор, как ты видела ее в последний раз. Ее разум блуждает как будто еще больше. Говорил дядя Робби мягко, однако в его тоне ощущалась настойчивость, которая усилила мое чувство вины из-за того, что я не навещала старушку раньше. Вообще, в нашей семье есть некоторые сложности. Моя мама никогда не была близка с бабушкой Эллой. Следствием этой никогда не упоминавшейся в семье ссоры между матерью и дочерью было отсутствие общения, пока я росла. Эти их отношения, в числе прочих причин, тоже осложняли мне посещение дома престарелых, и я сомневалась, что расскажу маме о своем сегодняшнем визите, который может показаться ей своего рода предательством, даже не знаю почему. Сообщи я ей о своем намерении приехать сюда – даже мимоходом, слегка небрежно, как о чем-то не слишком важном, реакция на другом конце провода была бы вполне предсказуемой: фырканье и резкая смена темы разговора. – Второй этаж. Идите прямо до конца. Ее дверь последняя слева, – направляет меня администратор, профессионально улыбаясь. Здесь стоит густой, угнетающий запах вареной капусты, который просачивается из-под дверей столовой и, смешиваясь с ароматами освежителя воздуха и дезинфицирующего средства, создает адское амбре. Я бесшумно иду по толстому синему ковру. Опасаясь приступа клаустрофобии в лифте, поднимаюсь по лестнице; внезапно понимаю, какое же счастье, что у меня все в порядке с ногами и, значит, есть возможность выбора. Поднявшись на второй этаж, чувствую, что вспотела, а кожу головы покалывает от жара собственного тела. Оттягиваю высокий воротник шерстяного джемпера, надеясь немного остыть, успокаиваю дыхание. Как моя бабушка приспособилась к жизни в удушливой атмосфере этого заведения, неважно, насколько оно теплое и чистое? Добр ли к ней персонал? Хорошо ли о ней заботятся? Скучает ли она по независимости, которую когда-то давал ей большой, солидный дом в Морнингсайде, дом – полная чаша, с высокими потолками и комнатами, заполненными самыми разными вещами? Или это все больше не имеет для нее никакого значения? Забыла ли она о доме, как забывает теперь очень многое? Ее разум, кажется, избавляется от воспоминаний так же, как она когда-то избавилась от кучи вещей, оставив себе только самое необходимое. Оскудело не только ее жилище, но и сама жизнь, все ее существование, ущербные дни, подходящие к концу. На последней двери слева красуется число «12», нанесенное с помощью трафарета, а ниже, в маленькой металлической рамке – «Элла Делримпл», ее имя, написанное молодой рукой, аккуратным округлым почерком, непохожим на бабушкин курсив, витиеватый и будто бы слегка подрагивающий на открытках, которые она рассылала на Рождество. Из комнаты напротив доносится звук телевизора, включенного на полную мощность. Я стою перед дверью бабушки Эллы, прислушиваюсь: там тишина. Негромко стучу. Может быть, она спит? Я могу оставить записку и незаметно улизнуть, не побеспокоив ее, вернуться домой вовремя, чтобы позаботиться о Финне, поужинать и продолжить проверку принесенных домой эссе на тему: «Кто виноват в трагедии Макбет?» Я подозреваю, что некоторые из этих эссе вполне могут оказаться трагедиями сами по себе. Желание развернуться и уйти очень сильно. Теперь я смогу, честно глядя в глаза кому угодно, сказать, что пыталась навестить ее, и моя совесть будет чиста. Однако и от идеи поскорее вернуться назад я особого удовольствия не испытываю. Кажется, за последнее время стало уже совершенно привычным то, что возвращение домой не радует. Я знаю, что, войдя в двери своего дома, буду бояться встретиться глазами с потухшим, виноватым взглядом Дэна, который прекрасно понимает, как я устала после очередного рабочего дня. Мы оба будем старательно изображать, что все в порядке. Он напустит на себя бравый вид, жизнерадостно сообщит об отправленном сегодня резюме и связанными с этими радужными перспективами. Я буду сохранять веселый и беззаботный вид в течение всего вечера, выдавливать улыбки и рассказывать забавные истории о своих учениках. Но мы оба будем знать, несмотря на попытки защитить друг друга, что очень обеспокоены нашим финансовым положением и еще больше – нашим будущим. Что уготовано нашему особенному сыну? Финн с рождения был сложным ребенком, болезненная вялость чередовалась у него с бурными, ужасающими приступами ярости. Врачи списывали все это то на колики, то на режущиеся зубки, то на какой-то непонятный вирус. И только когда ему исполнилось два года и стало понятно, что он отстает в развитии, нас направили к специалистам, которые в конце концов поставили диагноз – аутизм. С тех пор каждый наш день – это изнурительная борьба, независимо от того, пытаемся ли мы помочь Финну справиться с приступами гнева и ужаса или обиваем инстанции ради получения надлежащей помощи нашему ребенку. В течение дня мы с Дэном светимся позитивом, но когда ложимся спать, между нами словно образуется непреодолимая бездна. Меня не покидает чувство, что каждый из нас тонет в море собственных забот и не способен протянуть руку и вытащить другого на безопасную отмель. Мы дрейфуем все дальше и дальше друг от друга, не в силах больше бороться с подводными течениями, тянущими нас вниз. Из комнаты напротив выходит медсестра, держа что-то, накрытое полотенцем, и беззаботно улыбается мне. Я поворачиваюсь к двери Эллы и стучу еще раз, немного громче. Голос моей бабушки, слегка надтреснутый и утомленный, звучащий, как семидесятивосьмилетние грампластинки из ее юности, приглашает меня войти. – Бабушка, это я, Кендра. Заглянула проведать тебя. – Мой голос звучит фальшиво из-за слишком явно ощущаемой вины. Не представляю, узнает ли она меня. Я навещала бабушку всего один раз, и тогда она назвала меня Роной. Ее морщинистое лицо просияло улыбкой радости и облегчения от мысли, что дочь наконец-то вернулась, чтобы увидеться с ней. – Я не Рона, я Кендра – дочь Роны, помнишь? А мама навестит тебя обязательно, я уверена, – сказала я тогда и подумала: – «Ей давно пора бы это сделать, пока еще не слишком поздно». Мама много лет не возвращалась в Эдинбург, отказывалась видеться с Эллой, даже когда узнала о ее переезде в дом престарелых, предоставив заботу о ней дяде Робби так же, как и хлопоты по уборке и продаже бабушкиного дома. Но сегодня хороший день и все по-другому. – Кендра, дорогая, как замечательно! – говорит бабушка, глаза которой блестят, а взгляд абсолютно осмысленный. – Входи, придвинь этот стул. Ты совершенно промокла! Повесь пальто на радиатор, чтобы оно немного просохло. Похоже, там отвратительная погода! Обняв ее, внезапно понимаю, какая она хрупкая. Ее теплая щека прижимается к моей, и я ощущаю, насколько тонка ее кожа. Бесшумно придвигаю стул, осматриваюсь. Дядя Робби и его жена Дженни постарались сделать все, чтобы небольшая комната с тусклыми стенами цвета магнолии и мягким бежевым ковром стала более комфортной и уютной. Они перевезли картины Эллы, среди которых была моя любимая – с пляжем и парусной яхтой, и развесили их так, чтобы бабушка могла смотреть на них, лежа на кровати. На полу – пара половичков, не потускневших, хотя местами и побитых временем. Книги и украшения аккуратно разложены на полках, сделанных дядей собственноручно и повешенных вдоль стен и под окном, в которое сквозь кроны деревьев видно, как вдалеке словно плывет по штормовому морю ярко освещенный Эдинбургский замок. На невысоком шкафчике у ее кровати стоит изящная темно-синяя ваза для фруктов, испещренная, будто молниями, золотыми прожилками. В ней горсть ракушек. Смотреть на них почему-то мучительно. В ракушках нет ничего особенного – просто сувениры с морского побережья. И все же она сохранила их как воспоминание о прошедших праздниках, о давно минувших днях, проведенных на далеких знойных пляжах, о ярком солнце, ласковом ветре и море, шуршащем у ног белыми барашками. Я почувствовала ком в горле и едва сдержала слезы. – Как ты здесь устроилась, бабушка? Я знаю, как сложно ей было принять это решение. Она расценивала его как капитуляцию, как признание скорого неминуемого конца. Ее лицо на секунду омрачается от моего вопроса, но она быстро берет себя в руки и все с той же спокойной улыбкой говорит: – Это место было бы не так плохо, если бы не тот факт, что здесь полным-полно стариков! Я киваю, улыбаясь ей в ответ: – Ясно. Насколько я понимаю, ты в свои девяносто четыре исключаешь себя из этой категории?