— Но у вас и впрямь вся жизнь впереди, Мэри. Вы думаете, чему ее посвятить, что вы могли бы сделать? Или нет? — Не думаю. Дни тянутся один за другим. Я коротаю их за поисками и торговлей. Они бывают удачными и не очень. И так будет всегда, что бы я ни делала, что бы ни говорила. Таков уж мой удел. И впереди меня ждет то же, что было раньше, разве что сама я буду взрослеть и стариться, шаг за шагом приближаясь к встрече с Творцом. Я надеялась, что теперь-то она прекратит свои расспросы, но некоторые из ее слов засели в голове, будто песчинки в раковине устрицы. Неужели мой удел и впрямь таков? Неужели ради этого я выжила после удара молнии? И если Промысел Божий обо мне именно таков, зачем же Он мучает меня, являя мне то, что заставляет во всем сомневаться, всему искать объяснение? Порой мне казалось, что Господь как море: жестокий, переменчивый, бессердечный, созидающий и разрушающий. Но эти мысли мне, конечно же, нашептывал дьявол, а иначе разве возможно? Вера и наука. Наука и вера. Они вели нескончаемую войну — и в мире, и у меня в голове. *** Следующие несколько дней я работала в одиночку и радовалась этому, ибо в мыслях была полная неразбериха. Элизабет уехала в Оксфорд, чтобы передать Уиль­яму Баклэнду один превосходный экземпляр аммонита (найденный и очищенный мною) и посетить лекцию, которую он давал в колледже. Хоть я и любила одиночество, я завидовала тому, что она проводит время среди людей выдающегося ума, мудрых и любящих знание как таковое и не пытающихся на нем нажиться, людей, не ведающих мучительных сомнений. Наверное, в подобном обществе я научилась бы лучше выражать свои мысли, потому что в голове у меня постоянно роилось множество идей. Мне очень не хватало умения доходчиво объяснить то, что я думаю, — обычно с губ срывалось что-то резкое и грубое, и лишь разговоры с Элизабет были для меня отдушиной. Редкие письма к Генри распутать клубок беспокойных идей не помогали. Я вновь возвратилась на Плевки, туда, где четыре года назад произошел мой «триумф», но только теперь я искала не чудовище, а покоя. Надо мной нависли тяжелые сизые тучи, готовые вот-вот пролиться на берег дождем, но в окрестностях Златоглавого Утеса[6] вовсю светило солнце, а трава отливала изумрудом, словно молодые буковые листочки. Неужели это и есть мой удел? Трудиться до изнеможения под черными тучами, вдали от залитых солнцем зеленых полей, до которых мне никогда не добраться? Быть своего рода диковинкой? То ли девочкой, то ли уже женщиной, обнаружившей... Что?.. Одну из Господних ошибок? Что если других таких находок больше никогда не будет? Что если рыбоящер — единственное чудовище, погребенное среди скал? И все же чутье подсказывало мне, что это не так. На ту же мысль наводили мои научные изыскания и разговоры с Элизабет, вот только доказать это будет нелегко. Придется пожертвовать все свои силы и юность, но ради чего? Ради того, чтобы слава досталась другим? Среди темных туч надо мной замаячил просвет, и вдруг откуда ни возьмись внутри всколыхнулось знакомое предчувствие — ощущение, что вот-вот случится нечто важное, произойдет какая-то перемена! Я почувствовала на себе отцовский взгляд и обернулась. Но его нигде не было. А потом вдалеке послышались шаги и частое дыхание собаки. Я вытянулась, чтобы лучше видеть, кто отвлекает меня от мыслей и от работы. Ко мне шел рослый светловолосый незнакомец со спаниелем на поводке. По виду это был совсем еще щенок, притом непослушный: он тянул хозяина вперед, шаловливо кидался то туда, то сюда, путался у незнакомца под ногами. Во мне вдруг вспыхнуло раздражение. Это мой пляж. Мое убежище. Беспечным юношам с еще более беспечными псами здесь делать совершенно нечего! — Мэри! Неужто не узнала меня? — спросил незнакомец. Я тут же безошибочно распознала этот голос, хотя он был немного грубее и ниже, чем тот, к которому я привыкла. Генри! Генри подошел ко мне с широкой улыбкой на загорелом лице. Он хотел было меня обнять, но я вовремя отпрянула. Меня обуревала лавина непрошеных чувств: радость, восторг, гнев, недоверие. Я глубоко вздохнула. — Так, значит, ты вернулся, — начала я, пока щенок обнюхивал мое платье, стегая нас своим пушистым хво­стом с такой силой, что мы чудом удерживались на ногах. — Ага. Но, боюсь, ненадолго. Он попытался удержать мой взгляд, но я отвела глаза и посмотрела на море. — Взял отгул, да? — О боже, нет, конечно! Меня выгнали! — Тут он заговорил раскатистым, низким и самодовольным голосом. — «Молодой человек! У вас хромает дисциплина. Служба в этом полку не для вас. Больше мы вам ничем помочь не можем. С военной карьерой можете распрощаться». Как рад я был это слышать, Мэри! Ты бы знала! Больше никаких падений Трои! Больше никаких построений, никакой муштры и прочей чуши! Да и потом, война кончилась, я им больше ни к чему! Бонапарт побежден, а я свободен! Совсем как ты! И, как и ты, собираюсь исполнить свою мечту! Я не сдержала печального смеха. Мечта! Да что он вообще знает о моих мечтах? Грезы — удел дураков, на худой конец, тех, кто спит, и все же я прикусила язык и промолчала. — Хочу при первой же возможности присоединиться к Геологическому обществу Лондона! — поведал он. — Предлагаю и тебе это сделать! Общество новое и очень прогрессивное. Мы многого сможем достичь, Мэри! Ты как никто заслуживаешь стать его членом! Ты ведь теперь знаменитость! Баклэнд — знаю, вы уже знакомы — часто говорит о тебе и очень тебя уважает, а я нежусь в лучах твоей славы, ведь я не просто ученик самой госпожи Эннинг, но и ее давний друг. Нежится в лучах славы, значит. Впрочем, это вполне в его духе: Генри всегда был похож на щенка, что ластится у ног в ожидании, когда его погладят, как ластился теперь его спаниель, повизгивая, извиваясь, неустанно виляя пушистым хвостом. И все же в глубине души я была рада нашей встрече, несмотря на всю глупость представлений Генри о моей славе. — Присоединиться к этому твоему обществу? Что за чушь! Да я скорее унаследую огромное состояние и получу титул леди! Что же до моей славы — это все твои фантазии! — ответила я полушутя, но не без горечи. По лицу Генри пробежала тень тревоги. — Но с тобой ведь советуются ученые люди! Я знаю! А в Лондоне до сих пор судачат о твоем ихтиозавре… — Его нашел Джозеф, — поправила я. — Череп — да, но ведь и ты, и я, и Баклэнд знаем, кто отыскал остальные кости. — Пусть так, но никуда вступать я не собираюсь, вот еще глупости! — продолжила я, вновь ощутив острую обиду на несправедливость моего положения. — Эти богатенькие всезнайки съезжаются сюда из своих Лондонов, Оксфордов и Кембриджей и обгладывают мой мозг, будто рыбную косточку. Не обольщайся, думая, будто они примут меня в свой круг: этому не бывать. Ты старше меня, Генри де ла Беш, и куда образованнее — мне таких знаний в жизни не получить, и все же ты совсем ничего не знаешь об этом мире и грезишь о том, чему не суждено сбыться. Ну что, поможешь мне или пойдешь со щенком домой к матушке? — Узнаю твою прямоту, Мэри! — воскликнул он и взглянул на меня с неподдельной серьезностью. — Признаю, ты куда мудрее меня. Я всегда говорил, что ты мудра не по годам — мне за тобой не угнаться. Но позволь как старому другу тебя отстоять — помяни мое слово, я добьюсь справедливости! Ты доказала делами, что ты настоящий ученый, а люди пускай судачат себе о чем хотят. Поверь в это, поверь в себя так же, как в тебя верю я. А щенок… Он теперь твой! Это твой новый друг! Он внимательно посмотрел мне в глаза, словно ожидая, что я приду в такой же восторг, как и он. Во мне же вскипела досада. Зачем мне собака, а уж тем более курчавый породистый спаниель? Таких пристало заводить охотникам, имеющим слуг, которые будут отмывать белоснежные лапы от грязи. Да и потом, его ведь надо кормить! О нем нужно заботиться! Щенок смотрел на меня огромными карими глазами. Будто чего-то от меня ждал. Я отвела взгляд. — Он тебя предупредит, если вдруг начнется обвал, — настойчиво продолжил Генри. — Он будет верно тебя охранять и станет твоим преданным другом — так же, как я когда-то. Он еще маленький, да, но готов учиться! И у него пока нет имени. Можешь сама его придумать, Мэри. Щенок пронзительно заскулил, подпрыгнул и поставил передние лапы мне на колени. — Смотри, как ты ему нравишься! О том, как его прокормить, не волнуйся. Кухарке велено не выкидывать объедки, так что тебе не придется на него тратиться! — Он вложил мне в руку поводок. — Возьми его, Мэри. Ради меня. Прошу. Щенок уселся, широко расставив мягкие лапы, и принялся молотить хвостом по песку. — Он своенравен, но это говорит лишь о силе характера. Его многому можно научить, Мэри. Помнишь, как ты учила меня? И я стал приносить тебе пользу, правда? Хотя сперва совсем тебе не понравился! Я молчала. В голове вертелось лишь одно: а что будет, если я привяжусь к этому существу? Ведь у меня всегда отнимают то, что дорого моему сердцу. — Так что же? Займешься его дрессировкой или мне придется с позором вернуть его, ведь он не пришелся тебе по душе? Он протянул руку, чтобы забрать поводок, но я сжала его крепче. Может, я и впрямь смогу его обучить… Тут спаниель, словно повинуясь команде, подскочил и начал рыть песчаный берег. У него в два счета получилась довольно глубокая яма, и он уселся на кучу песка и смотрел на меня, словно ожидая похвалы. Генри расхохотался. — Вот видишь! Из него получится превосходный ученик! Пожми же мне руку, Мэри! Поверь, твой старый друг свое обещание выполнит. Он вновь пристально посмотрел мне в глаза, а мне опять пришлось отвести взгляд. Вдруг на память пришел вопрос, который так мучил меня после смерти отца. — Ты как-то нарисовал меня и подписал: «Молния Мэри». Но почему? Так меня звал лишь отец и никто больше. Видать, ты поверил в дурацкую сказку о том, что до удара молнии я была глупым, ни на что не годным созданием… — Нет и тысячу раз нет! Я назвал… и до сих пор зову тебя Молнией Мэри, потому что ты мыслишь с молние­носной скоростью и раскалываешь камни, точно молния. А еще… пускай лицо твое почти всегда сурово и безрадостно, как грозовые тучи, ты ослепительной молнией озарила мою жизнь в самые мрачные дни! Тогда мне казалось, что более подходящего для тебя прозвища нет на свете, — и я до сих пор так думаю. Диковинное ты существо, Мэри. Необыкновенное. Других таких нет. И однажды весь мир узнает о тебе. В этом я твердо уверен. Он пожал мне руку и долго ее не отпускал, а потом поклонился, отвернулся и зашагал назад, в Лайм-Риджис. Когда он ушел, я растянулась на земле рядом с уставшим щенком, чувствуя под боком его тепло. Я раскинула руки в стороны, трогала пальцами песок и камни, словно пытаясь нащупать пульс самой Земли или дыхание чудовищ, погребенных в скалах. Созданий, которых человечество отродясь не видывало. Существ столь древних, что шестнадцать лет моей жизни для них все равно что один день. Их было несметное множество, они таились вокруг, дожидаясь, когда их найдут. Чудовища, чудеса, тайны — вот что пряталось глубоко под землей. И все они жаждали освобождения. Жаждали, чтобы ими восхищались все — мужчины, женщины, дети. Дожидались, когда ученые люди найдут их и поведают миру их историю. Ученые люди и я. Мне вспомнились отцовские слова, сказанные в мастерской. Наверное, счастье и впрямь не для таких, как мы, зато мы будем удовлетворены тем, что можем трудиться и исполнить свое предназначение. Зачем еще Бог оставил меня на этой Земле, если не для того, чтобы раскрывать ее тайны? И кто, как не я, Молния Мэри, отыщет эти самые сокровища и вызволит их из плена? Послесловие. Жизнь Мэри Эннинг: Некоторые факты и примечания автора Мэри Эннинг родилась 21 мая 1799 года. Когда девочке был год и три месяца, она пережила удар молнии, который убил женщину, державшую ее на руках, и еще двоих человек. По рассказам очевидцев, это событие преобразило ее: если раньше она была самым обыкновенным болезненным ребенком, то после буд­то расцвела. Мэри росла в период великих перемен в политике, религии и обществе, многие из которых происходили во время войны с императором Наполеоном Бонапартом. Наполеон предпринял попытку завоевать Европу, но потерпел окончательное поражение в июне 1815 года в битве при Ватерлоо. Детство Мэри совпало и с первыми победами на пути к отмене рабства. В 1807 году британский парламент принял закон о запрете торговли рабами, который не разрешал перевозить и продавать рабов на территории Британской империи, однако полностью рабство исчезло лишь в 1833 году. Череп ихтиозавра был найден примерно в конце 1810 — начале 1811 года, вскоре после смерти Ричарда Эннинга, отца Мэри. Череп отыскал ее брат Джозеф, и именно его имя указали под скелетом, когда тот был выставлен на всеобщее обозрение. Однако на самом деле остальные кости выкопала Мэри в 1811–1812 годах, она же собрала недостающую часть скелета. О том, как проходили раскопки, известно немногое: только то, что местные рабочие за плату спустились по отвесному утесу и скинули нужный выступ к его подножию. Вполне возможно, что Мэри не побоялась и сама принять участие в этом процессе… Хотя она и не умела спускаться по склону на веревках, как альпинист! В 1823 году была сделана еще одна крупная находка: Мэри обнаружила цельный скелет плезиозавра. В 1828 году список пополнился «летающим драконом», или птеродактилем, а в 1829 году — скелетом рыбы сквалорайи. За свою почти сорокалетнюю «карьеру» Мэри отыскала бесчисленное множество окаменелостей, но эти находки считаются самыми важными. Однако ни одна из них не носит ее имени. Все они названы в честь мужчин, которые приобрели их и показали миру — с разрешения Мэри, разумеется. Учитывая ее пол и социальный статус, дать находкам ее имя было попросту немыслимо. Впрочем, в честь Элизабет Филпот все-таки назвали вид ископаемой рыбы — вероятно, потому, что мисс Филпот была из аристократов. Все мужчины, сотрудничавшие с Мэри, в итоге дали свои имена какому-нибудь ископаемому виду. Только вообразите, как непросто было вынести такую неспра­ведливость! Мэри и впрямь познакомилась с Генри де ла Бешем еще в детстве, но, разумеется, их совместное времяпрепровождение — это моя выдумка (кстати, частицы «де ла» добавлены перед фамилией Беш отцом Генри, чтобы она звучала величественнее). Несомненно, их дружба продлилась много лет, а знания Генри в сочетании с тонкой интуицией Мэри дали превосходные результаты. Генри всегда особо подчеркивал заслуги Мэри в их работе и не раз спасал ее от нужды: продавал свои рисунки на аукционе, торговал их печатными копиями, а вырученные деньги отдавал Мэри. Насколько мне известно, Генри не дарил Мэри щенка, однако у нее и впрямь была дрессированная собака Трэй (необычная кличка для пса!). Трэй сидел на берегу и охранял окаменелости, пока Мэри ходила за помощью или нужными инструментами. Увы, пес погиб во время оползня, а саму Мэри от смерти отделил всего какой-то фут. Наверное, очень страшно и больно видеть, как твой верный друг погибает, выполняя свой долг. Элизабет Филпот, в честь которой изначально назвали Музей Лайм-Риджиса, тоже была верной подругой и соратником Мэри. Я решила писать именно о ней, а не о ее сестрах Луизе и Маргарет (которые тоже собирали окаменелости и ракушки), потому что ее дружба с Мэри подтверждается многими свидетельствами (например, письмами). Разумеется, их диалоги на страницах этой книги выдуманы, как и встречи с мистером де Люком. А вот история об утопленнице целиком и полностью достоверна. Разумеется, это событие очень серьезно повлияло на шестнадцатилетнюю Мэри. Неудивительно, что ее забота, бережность и мягкость так поразили людей вроде Анны Марии Пинни, с которой девушка сблизилась, уже будучи взрослой. Ведь Мэри славилась прямотой и деловитостью и была человеком пусть и не злым, но чуждым всякой сентиментальности. По всей видимости, Анна решила, что Мэри тоже хотя бы отчасти свойственна романтичность. Возможно, она считала себя одной из тех избранных, кому Мэри не боится показаться слабой и уязвимой, и очень этим гордилась. Но замечала она и то, как некоторые используют ее подругу. Вот что Анна писала о Мэри: «Она говорит, что мир злостно ее использует… все эти ученые мужи обгладывают ее мозг, а потом пишут множество науч­ных работ, к содержанию которых она имеет прямое отношение, только не получает за свои заслуги никаких наград»[7].