– Он хорошо ко мне относится. – Отлично. Только это меня и волнует. Я положила голову на подголовник, закрыла глаза. Я словно почесала зудящее место, такое облегчение принесли ее слова: самое главное, что Стрейн хорошо ко мне относится, важнее, чем внешность. А раз хорошее отношение было важнее внешности, то, значит, и важнее, чем разница в возрасте и то, что он мой учитель. Мама принялась задавать вопросы: в каком он классе, откуда он, на какие уроки мы ходим вместе, – и сердце сжалось у меня в груди. Покачав головой, я огрызнулась: – Не хочу больше это обсуждать. Следующую милю мы проехали в молчании, а потом она спросила: – Вы занимаетесь сексом? – Мам! – Если да, тебе нужно пить противозачаточные. Я запишу тебя к врачу. – Помолчав, она тихо сказала скорее себе, чем мне: – Нет, тебе всего пятнадцать. Это слишком рано. – Она, нахмурившись, поглядела на меня: – За вами там следят. Это же не анархия какая-то. Я сидела не шевелясь, не моргая, не понимая, хочет ли она, чтобы я ее успокоила. Да, за нами следили. Учителя очень внимательно за нами наблюдали. Меня вдруг затошнило от этого разговора, вранья, уверток. «Неужели я чудовище? – спрашивала себя я. – Наверняка. Иначе я бы не смогла так лгать». – Так тебя записать к врачу? – спросила мама. Я вспомнила, как Стрейн давил рукой мне на бедро, прижимал меня к кровати, его операцию, вазэктомию. Я отрицательно покачала головой, и мама вздохнула с облегчением. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – сказала она. – Счастлива и окружена людьми, которые хорошо к тебе относятся. – Так и есть, – сказала я. Мимо пролетали леса, и я отважилась сказать чуть больше: – Он говорит, что я совершенна. Мама сжала губы, сдерживая улыбку. – Первая любовь неповторима, – сказала она. – Ты ее никогда не забудешь. В первый день по возвращении Стрейн был не в духе, почти не смотрел на меня на уроке и игнорировал мою поднятую руку. Мы читали «Прощай, оружие», и, когда Ханна Левек назвала роман скучным, Стрейн резко ответил, что Хемингуэй тоже, вероятно, посчитал бы ее скучной. Он пригрозил Тому Хадсону, что накажет его за нарушение требований к форме одежды, потому что под расстегнутой олимпийкой Тома виднелась футболка с Foo Fighters. После урока я пыталась уйти вместе с остальными, в кои-то веки не испытывая никакого желания задержаться. Но не успела я подойти к двери, как Стрейн меня окликнул. Я остановилась, и остальные обтекали меня, словно воды реки: Том, рассерженно стиснувший зубы, Ханна с обиженным лицом, Дженни, поглядывающая на меня с таким видом, словно хочет что-то сказать, словно слова вот-вот сорвутся с ее языка. Когда все ушли, Стрейн закрыл дверь, выключил свет и повел меня в кабинет, где на полной мощности работал радиатор. Стекло цвета морской волны затуманилось. Вместо того чтобы сесть на диван рядом со мной, он оперся на стол с таким видом, будто хотел что-то этим сказать. Он включил электрочайник и молчал все время, пока закипала вода и заваривался чай; мне он чаю не предложил. Наконец, держа в руке дымящуюся кружку, он начал говорить. Голос его звучал холодно, профессионально: – Знаю, ты расстроена из-за того, что я попросил тебя сделать по телефону. На самом деле я практически забыла о телефонном разговоре и о том, что он попросил меня сказать. Даже сейчас я не могла хорошенько это вспомнить. Мой мозг уклонялся от этого воспоминания под действием неподвластной мне силы. – Я не расстроена. – Я же вижу, что расстроена. Я нахмурилась. Похоже было на какую-то уловку; это он был расстроен, а не я. – Мы не обязаны это обсуждать. – Нет, – сказал он. – Обязаны. Обсуждал главным образом он. По его словам, на каникулах у него появилось время подумать о том, что я во многом остаюсь для него загадкой. Что он не знает меня по-настоящему. Он начал задумываться, не проецирует ли он на меня свои ощущения, не обманывает ли себя насчет того, что мы на одной волне, в то время как на самом деле видит только свое отражение. – Я даже начал сомневаться, что тебе нравится заниматься любовью. Может, ты только изображаешь удовольствие. – Мне нравится, – сказала я. Он тяжело вздохнул: – Я хочу тебе верить. Правда хочу. Он продолжал рассуждать, меряя шагами тесный кабинет: – Меня так сильно к тебе тянет, что иногда я боюсь свалиться замертво. Никогда не испытывал к женщине таких сильных чувств. Для меня это какая-то новая вселенная. – Он остановился, посмотрел на меня: – Тебя не пугает, что о тебе так говорит мужчина вроде меня? «Мужчина вроде меня». Я покачала головой. – А что ты чувствуешь по этому поводу? Я подняла глаза к потолку, пытаясь подобрать нужное слово: – Власть? После этого он чуть расслабился. Его успокаивала мысль, что я чувствую над ним свою власть. По его словам, пятнадцать лет – странный возраст, настоящий парадокс. Он говорил, что человек никогда не ведет себя так смело, как в расцвете юности, из-за того, как в этом возрасте работает мозг. В подростках податливость сочетается с самонадеянностью. – Сейчас, – сказал он, – в пятнадцать лет, ты, скорее всего, кажешься себе старше, чем будешь казаться в восемнадцать или двадцать. – Он, смеясь, сел передо мной на корточки, стиснул мои ладони. – Боже, только представь себя в двадцать. Он заправил мне за ухо локон волос. – Ты тоже так себя чувствовал? – спросила я. – Когда был… – Остаток предложения – «когда ты был в моем возрасте» – я не произнесла, потому что это звучало слишком по-детски, но он все равно понял. – Нет, но у мальчиков все по-другому. Мальчики-подростки непоследовательны. Они не становятся настоящими людьми до взрослого возраста. Девочки становятся настоящими так рано. В четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Тогда включается ваш ум. И наблюдать за этим прекрасно. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Он, как Гумберт Гумберт, приписывал определенному возрасту мифическое значение. Я спросила: – Ты хотел сказать с девяти до четырнадцати? Я собиралась его поддразнить, думала, он поймет, о чем я, но он посмотрел на меня так, будто я обвинила его в чем-то ужасном. – С девяти? – Он резко вскинул голову. – Да я бы никогда… Господи, не в девять. – Я пошутила. Знаешь, как в «Лолите». Возраст нимфеток? – Так вот кем ты меня считаешь? Педофилом? Не дождавшись от меня ответа, он встал и снова начал расхаживать взад и вперед. – Ты воспринимаешь эту книгу чересчур буквально. Я не тот персонаж. И мы не такие. От его отповеди у меня вспыхнули щеки. Разве это справедливо? Он сам дал мне роман. Чего он ожидал? – Меня не привлекают дети, – продолжал он. – Ты посмотри на себя, на свое тело. Ты вовсе не похожа на ребенка. Я прищурилась: – Что это значит? Мгновенно забыв про свой гнев, он остановился, и я почувствовала, что баланс власти слегка сместился в мою пользу. – Ну, ты выглядишь, как… Ты… – Я что? – Я смотрела, как он пытается подобрать слова. – Я просто хочу сказать, что ты довольно развитая. Больше похожа на женщину. – То есть я толстая. – Нет. Боже, нет. Я не об этом. Конечно нет. Посмотри на меня, это я толстый. – Он похлопал себя по животу, пытаясь меня рассмешить, и отчасти мне хотелось поддаться, потому что я знала, что он не об этом, но мне приятно было его мучить. Он сел рядом со мной, взял мое лицо в ладони. – Ты совершенна, – сказал он. – Ты совершенна, ты совершенна, ты совершенна. Какое-то время мы сидели молча: он смотрел на меня, а я, насупившись, глядела в потолок, не желая слишком быстро отказываться от преимущества. Я поглядела на него и увидела, как по его щеке стекает капля пота. Я тоже вспотела – под мышками, под грудью. Он смотрел мне прямо в душу. – Помнишь, о чем я попросил тебя по телефону? Это была фантазия. Я бы не сделал этого по-настоящему. Я не опустился бы до такого. Я ничего не ответила и снова отвернулась к потолку. – Ты мне веришь? – спросил он. – Не знаю. Наверное. Он потянулся ко мне, посадил меня к себе на колени, обвил руками и прижал мое лицо к своей груди. Иногда нам проще было говорить, не глядя друг на друга.