Глотая, Айра поджимает губы: – Мне подфартило. Я рассчитываю, что мы продолжим пить – обычно мы пьем и пьем, пока один из нас не наберется храбрости, чтобы спросить: «Так ты едешь ко мне или как?» – но, прежде чем я успеваю заказать второе пиво, Айра протягивает официанту кредитку, давая понять, что вечер окончен. Мне словно влепили пощечину. Когда мы вместе выходим из бара на холод, он спрашивает, продолжаю ли я ходить к Руби, и я радуюсь, что хоть на один вопрос могу дать честный ответ, который его устроит. – Рад это слышать, – говорит Айра. – Это для тебя лучше всего. Я пытаюсь улыбнуться, но мне не нравится, как он говорит «для тебя лучше всего». Это будит слишком много воспоминаний – как он говорил, что его беспокоит, что я романтизирую надругательства и продолжаю общаться со своим растлителем. Айра с самого начала утверждал, что мне нужна помощь. Через шесть месяцев отношений он дал мне список психотерапевтов, которых выбрал сам, умолял меня к кому-то из них обратиться. Я отказалась, и тогда Айра заявил, что если бы я его любила, то последовала бы его совету; я ответила, что если бы он меня любил, то оставил бы эту тему. Спустя год он попытался поставить ультиматум: либо я обращаюсь к психотерапевту, либо мы расстаемся. Меня не переубедило даже это; сдаться пришлось ему. Так что, когда я пошла к Руби, хотя только чтобы обсуждать папу, Айра возликовал. «Главное, что ты это сделала, Ванесса», – сказал он. – И что обо всем этом думает Руби? – спрашивает он. – В смысле? – О посте в Фейсбуке, о том, что он сделал с этой девушкой… – А. Вообще-то мы это не обсуждаем. – Я обвожу взглядом кирпичную кладку тротуара в свете фонарей, клубящийся над водой туман. Следующие два квартала Айра молчит. Мы доходим до Конгресс-стрит, где мне нужно повернуть налево, а ему направо; у меня в груди ноет от желания позвать его домой, хотя я вовсе не настолько пьяна, а полчаса с ним уже заставили меня себя возненавидеть. Я просто хочу, чтобы ко мне кто-то прикоснулся. Айра говорит: – Ты ей не сказала. – Сказала. Он склоняет голову набок, прищуривается: – Да что ты! Ты сказала своему психотерапевту, что человека, совратившего тебя в детстве, обвиняет в домогательствах другая девушка, и вы это не обсуждаете? Я тебя умоляю. Я пожимаю плечами: – Для меня это не так уж важно. – Ну конечно. – И он меня не совращал. Ноздри Айры раздуваются, взгляд становится жестким – знакомая вспышка бессильной досады. Он поворачивается, словно собираясь пойти прочь – лучше уйти, чем сорваться на меня, – но потом возвращается. – Она вообще о нем знает? – Я хожу к психотерапевту не для того, чтобы это обсуждать, ясно? Я хожу из-за папы. Полночь. В соборе звонят далекие колокола, светофор вместо красного-желтого-зеленого начинает мигать желтым, Айра качает головой. Я вызываю у него отвращение. Я знаю, что он думает: я прощаю извращенца, потакаю ему. Так подумал бы любой. Как бы там ни было, я защищаю не только Стрейна, но и себя. Потому что, хотя иногда я и сама описываю кое-что из того, что со мной случилось, словом «совращение», в чужих устах оно звучит мерзко и слишком однобоко. Оно поглощает все, что произошло. Поглощает меня и все те разы, когда я хотела этого, умоляла об этом. Прямо как законы, сводящие весь секс, который был у нас со Стрейном до моего восемнадцатилетия, к юридическому изнасилованию; и мы должны поверить, что этот день рождения – волшебный? Это такая же произвольная веха, как любая другая. Разве не логично, что некоторые девушки созревают раньше? – Знаешь, – говорит Айра, – в последние несколько недель, когда все это показывали в новостях, я думал только о тебе. Я за тебя волновался. Приближаются фары – ярче и ярче – и скользят по нас, когда машина сворачивает за угол. – Я думал, тебя расстроит то, что написала эта девушка, но тебе как будто все равно. – А почему меня должно это расстроить? – Потому что он делал то же самое с тобой! – орет он. Его крик эхом отскакивает от зданий. Айра втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги. Ему стыдно, что он потерял самообладание. Никто не доводил его так, как я. Раньше он все время это повторял. – Айра, не стоит так переживать, – говорю я. Он презрительно фыркает, смеется. – Поверь, я в курсе. – Мне не нужна твоя помощь. Ты этого не понимаешь. Никогда не понимал. Он запрокидывает голову. – Ну, это был последний раз. Больше и пытаться не стану. Айра отворачивается и идет прочь, я кричу ему вслед: – Она лжет! Он останавливается, оглядывается. – Я про девушку, которая написала пост. Все это вранье. Я жду, но Айра не отвечает, не шевелится. Снова приближаются и пролетают мимо фары. – Ты мне веришь? – спрашиваю я. Айра качает головой, но без злости. Ему меня жаль. Это еще хуже его беспокойства, хуже всего. – Ванесса, когда до тебя наконец дойдет? – спрашивает он. Шагая по Конгресс-стрит к холму, он вдруг бросает через плечо: – Кстати, насчет новой квартиры. Я могу ее себе позволить, потому что у меня новые отношения. Мы вместе снимаем. Он пятится и следит за моим лицом, но я не выдаю эмоций. Я сглатываю горящим горлом и моргаю так быстро, что Айра размывается в тень, в туман. В полдень меня будит рингтон, который я установила на номер Стрейна. Звук проникает в мой сон – позвякивающая мелодия музыкальной шкатулки вытягивает меня из дремоты так мягко, что я отвечаю на звонок, еще не до конца проснувшись. – Сегодня у них совещание, – говорит он. – Решают, что со мной делать. Я смаргиваю сон; мой заторможенный ум не сразу понимает, о ком он. – Школа? – Я знаю, что будет, – продолжает Стрейн. – Я преподавал там тридцать лет, а они выбрасывают меня, как мусор. Поскорее бы все это закончилось. – Ну, они чудовища. – Я бы не стал выражаться так однозначно. У них связаны руки. Если в этой истории и есть что-то чудовищное, так это небылица, которую выдумала эта как-ее-там. Ей удалось сформулировать достаточно расплывчатое обвинение, чтобы оно казалось жутким. Какой-то проклятый фильм ужасов. – Больше похоже на Кафку, – говорю я и слышу, как он улыбается. – Пожалуй, ты права. – Значит, у тебя сегодня нет уроков? – Нет, мне запретили появляться в кампусе, пока они не примут решение. Чувствую себя преступником. – Он шумно выдыхает. – Слушай, я в Портленде. Можем увидеться? – Ты здесь? – Я выбираюсь из постели и бегу по коридору в ванную. У меня сводит живот, когда я вижу себя в зеркале, вижу мелкие морщинки вокруг рта и под глазами, которые, кажется, появились, как только мне исполнилось тридцать. – Ты живешь в той же квартире? – спрашивает он. – Нет, я переехала. Пять лет назад. Секундная тишина. – Подскажешь, как добраться? Я вспоминаю о тарелках с засохшими объедками в мойке, переполненной мусорной корзине, застарелой грязи. Представляю себе, как он зайдет ко мне в спальню и увидит кучи грязного белья, ряд пустых бутылок рядом с матрасом, мой вечный бардак. «Тебе пора образумиться, – скажет он. – Ванесса, тебе тридцать два года». – Может, лучше встретимся в кофейне? – спрашиваю я. Он сидит за угловым столиком, и сначала я с трудом узнаю этого грузного старика, стиснувшего в ладонях кружку. Я направляюсь к нему, срезая путь через очередь к кассе и обходя стулья, и тут он замечает меня и поднимается со своего места. И тогда сомнений не остается – эта надежная, цельная гора ростом шесть футов и четыре дюйма мне так знакома, что мое тело берет верх, заключает его в объятия и хватается за его куртку, пытаясь прижаться к нему как можно крепче. Сливаясь с ним, я чувствую то же, что и в пятнадцать лет, – запах кофе и меловой крошки. Моя голова едва доходит ему до плеча. Когда Стрейн отпускает меня, в глазах у него стоят слезы. Он смущенно поднимает очки на лоб и вытирает щеки. – Извини, – говорит он. – Знаю, меньше всего тебе нужно возиться с рыдающим стариком. Просто при виде тебя… – умолкнув, он вглядывается в мое лицо.