— Тебе совсем не идет, — сказал я в отместку. — Просто пугало какое-то. — Пошли. — Она взяла меня за руку. — И не злись. Мы ушли в ее комнату, и за нами увязался кот, наверное, как полномочный наблюдатель родителей. Но для строгого рапорта у него не оказалось оснований, поскольку мы сидели в креслах друг против друга, слушали музыку и лениво переговаривались. Примерно так: — Хорошо поплавала? — Нормально. А ты чем занимался? — Кое-чем. — Понятно. А я со Светой помирилась. Той самой. Твоей женой. — Память у тебя короткая. — Зато ноги длинные. — И она вытянула их до середины комнаты. А я отвел взгляд, потому что не могу равнодушно смотреть на красивые вещи. Если можно назвать вещами части тела. — Ты чего в сторону смотришь? — Так. Будем сидеть и твои ноги обсуждать? — Ты закомплексован. Другой бы уже сто комплиментов сказал. — Мы тверские, провинциалы. — Это заметно. А зачем ты вообще в Москву приехал? — Скрасть что-нибудь. Слушай, а обязательно продолжать в том же духе? — У тебя, наверное, в Твери хозяйство, корова, куры, да? — Приезжай — посмотришь. — Пригласи. — Приглашаю. В эту субботу. А в воскресенье вернемся. — Я затаил дыхание и ждал. Не надеялся, что она согласится. — Поедем. Мне интересно, — сказала она. — Родители отпустят. Мама успела мне сказать, что выглядишь ты положительно. Притворяешься, да? — Москва научит. А у тебя старик веселый. — Тоже притворяется. — А ты? Полина переключила магнитофон, посмотрела на меня и улыбнулась. — Я тебе нравлюсь? — спросила она. Что надо было ответить? — Ну, положим, — пробормотал я. — Как рыбное филе твоему коту. — Потрясающе! — обрадовалась она. — Такого мне еще никто не говорил. Тебя надо на ярмарке показывать. — А я не против, — согласился я и вышел на балкон, чтобы глотнуть воздуха. Вот ящерица, вынудила меня все-таки. Внизу, во дворе, мальчишки играли в футбол, хотя было уже совсем темно. Я почувствовал, что Полина встала рядом со мной. — Ты мне тоже нравишься, — шепнула она на ухо, а ее рука скользнула в мою. Так мы стояли некоторое время, и меня бросало то в жар, то в холод — не знаю почему. А потом вернулись в комнату. — Когда хочешь поцеловать девушку — не обязательно спрашивать ее разрешения, — сказала вдруг Полина. — А вообще-то тебе пора. Скоро комендантский час. Увы, здесь не коммерческая палатка. — Ладно, извини, что такой тупой, — сказал я. — Может быть, со временем начну соображать быстрее. Кстати, зачем ты солгала маме, что я твой сокурсник? — А как иначе? — удивилась Полина. — Думаешь, она согласилась бы пригласить тебя в гости, если ты — никто? Вот так. Значит, я — никто. Нечего было и соваться к ним в дом, думал я, выходя из подъезда во двор. Я посмотрел наверх и отыскал ее балкон на четвертом этаже. Она помахала мне рукой, а я сделал вид, что не вижу, и зашагал прочь. От Измайлова до Останкина — час езды, и мне хватало до начала комендантского часа. И я уже почти доехал до ВДНХ, но вдруг меня как будто кто в бок толкнул, я выскочил из вагона как сумасшедший, пересел в другой поезд и поехал обратно. Что-то меня заставило так поступить, а что — пусть доискиваются психиатры. Пока я сидел там, за столом, и ждал Полину, кто-то из гостей сказал, что в нашем поколении исчез дух романтики, что мы только ходим по земле и ищем под ногами доллары. Что ж, поглядим. Мне повезло — патрулей не было, когда я бежал к дому Полины. Я завернул во двор и посмотрел на ее балкон. В окнах было темно, значит, все спят. Пожарная лестница располагалась на углу дома, а ее балкон был крайний, и чтобы перебраться на него, надо было пройти по карнизу метров пять. Немного. Но если учесть, что ширина карниза сантиметров двадцать, а высота — четвертый этаж, то… Я представил себя распростертым под ее балконом и как она огорченно бросает на мой холодный труп цветы из горшка. Подпрыгнув, я ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы, подтянулся и полез вверх. Добравшись до четвертого этажа, я остановился и передохнул. Потом осторожно ступил на карниз. Передвигаться по нему можно было только на пятках, стоя вплотную спиной к стене. Я представил, во что превратится моя куртка от этой кирпичной болезни. А голова от болезни асфальтовой, если полечу вниз. Я оторвал руки от перекладины и замер. Потом сделал шаг. Еще один. До лестницы уже не дотянуться, до балкона тоже. Главное — не смотреть вниз. Ладони вспотели, и мне показалось, что ноги словно онемели. Не подведите, миленькие! — взмолился я и сделал еще несколько коротких шагов. Я вытянул правую руку, чтобы нащупать перила балкона, но их не было. Это было ошибкой. Я слишком рано изменил позу и начал терять равновесие. Плечи стали клониться вперед, а я еще сдуру опустил голову и почувствовал, что заваливаюсь. Оставалось только одно — еще шаг и прыгать к балкону. Так я и сделал. И, слава Богу, он оказался рядом. Я схватился за его перила обеими руками и перелез. Тут на меня напала трясучка, и я еле закурил, чтобы успокоиться. Ну вот, сказал я себе, Шекспир, второй акт, Ромео в доме Капулетти. Где же Джульетта? Я тихонько постучал в балконное стекло. Мне послышалось, что кто-то идет по комнате, колыхнулась штора. Полина увидела меня и испуганно вскрикнула. Потом открыла балконную дверь и посторонилась. — Тихо! — шепнула она. — Сумасшедший! Как ты залез на балкон? — Молча… — Я обнял ее и поцеловал. Она была в белой ночной рубашке, с распущенными волосами, с золотым крестиком на груди. А глаза даже сквозь ночную темноту горели синим огнем. И еще было очень жарко, и ей, и мне. Температура у меня подскочила, наверно, до сорока градусов, как при гриппе, потому что комната, все предметы, ее лицо поплыли перед глазами, а горло пересохло. — Ненормальный, — повторяла она, прижавшись ко мне. — Ты соображаешь, что мы делаем? — Нет, — признался я. — Если мы бредим, то оба. Как сохранить разум, который только мешал нам обоим? Любовь и разум — два полюса жизни, они никогда не сойдутся вместе. Но они, как два зверя, будут преследовать друг друга, пока один не убьет другого. Я не помню, что говорил Полине и что она отвечала мне, а может, и не было этих слов, а лишь бессвязный шепот, и немой вопрос, и согласный взгляд, и ночные тени в борьбе. Мы бросили на пол все лишнее, а лишним оказалось все, что связывало нас с другими людьми и прошлым. Вот так останавливается время в часах, а сорванный стоп-краном поезд летит под откос. В ночной, ощерившейся ОМОНом Москве, под взрывные хлопки и пощечины комендантского часа, на крови и печали, среди хрипов и проклятий, надежды и отчаяния, веры и ненависти, окружавших нас, два человека любили друг друга, восходя из бездны к вершине света. И нам казалось, что мы единственные в этом проклятом городе, которые познали любовь. Не знаю почему, но в эти мгновения мне вдруг открылось многое из того, что раньше было сокрыто от глаз, словно кто-то могущественный сбросил с них пелену. Так бывает, когда ты идешь по темной комнате и натыкаешься на предметы, а потом включается свет и ты видишь, что они из себя представляют и где можно было бы пройти. Мне открылась моя жизнь, очищенная от всего, и даже край будущего. Странно, но это было так. Внезапно наступила тишина, и мы оба ощутили ее неуклюжее присутствие. — Как ты выйдешь отсюда? — шепотом спросила Полина. — Так же, как вошел. — Наши голоса сливались в один, и где теперь был чей? Я прошептал ей ее волшебную фразу, а она повторила ее мне. — Рано утром я выпущу тебя через дверь, — произнесла она потом. — Пока родители спят. — Слышишь, по-моему, это скребется кот. — Негодник, он разбудит весь дом. Чувствует, что здесь чужой. — Разве я чужой тебе? — Нет, конечно. Ты свалился на мою голову, как сугроб снега с крыши. — А ты в меня вонзилась, как заноза. Мы оба засмеялись. А кот продолжал рваться в комнату. — Может, впустим? — Ни в коем случае. Проболтается. Мы лежали рядом, обнявшись, и нам мало было любить друг друга, хотелось погрузиться в нежность и ласку, раствориться в ней, исчезнуть навсегда. Чем больше дышишь любимым человеком, тем глубже уходишь под воду, в неведомый мир. — Знаешь, — сказала вдруг Полина, — ведь у меня есть жених. Если я тебе о нем расскажу, ты упадешь. — Падать уже некуда, — произнес я, поскольку мы лежали на ковре. — Разве что из окна. Настоящий жених? — Ну да. — Полина уткнулась мне в плечо. — Ему сорок лет. Он занимает высокий пост в правительстве, а сам контр-адмирал. Холостяк, всю жизнь живет с мамочкой, она его из рук не выпускает. Надарил мне кучу подарков, платья разные… Но его мамочка настроена против меня. — Где же ты с ним познакомилась? — На одном приеме в посольстве. У него есть коллекция старинного оружия, там любой кинжал целого «мерседеса» стоит, представляешь? — А твои родители что говорят? — Он им по вкусу, — сказала она так, словно речь шла о куске торта. Я представил себе облитого кремом адмирала, с лампасами из клюквенного желе и шоколадками вместо глаз. — Выбрось его из головы, — попросил я. Но кто-то будто уже вошел в комнату и тихо сел в уголке на стул. Пока в уголке. Поблескивая кортиком. — у тебя, наверное, чемодан поклонников? — С детства прохода не дают, — скромно шепнула она. — Ты тоже должен нравиться девушкам. Многие из них позавидовали бы твоим ресницам. — А кто был первый? — Один парень в школе.