— Пластырь! — снова заорал я. — Кретины! Кто-нибудь даст пластырь или вату? Пока они искали аптечку, я схватил свою рубашку и прижал к животу. Потом нагнулся к Тимуру. Голова его безвольно качнулась, но он вроде бы дышал. — Сейчас перевяжу, — дрожащим голосом сказал Димыч, разматывая бинт. — Да иди ты! — оттолкнул его я. — Сначала йод. У него бритва тифозная. Я вылил на себя полпузырька йода, а потом меня залепили пластырем и перевязали. Надо было торопиться. В любую минуту сюда могли нагрянуть его дружки. Или сам Аслан. Я натянул одежду и побросал в сумку кое-какие вещи. — Займитесь им, — сказал я, кивнув на Тимура. — И валите все на меня. Потом выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице. Мимо охранников я прошел спокойно, даже улыбнулся. — Куда ты, комендантский же час? — предостерег один из них. — А ноги на что? — И тут я увидел, как из дежурной комнаты, позевывая, выползает тот самый верзила, что разбил зеркало в «Леди Гамильтон». Правая кисть у него была забинтована. Он, видно, плохо соображал, потому что уставился на меня, моргая стекляшками. — А где же… — открыл он рот, не понимая, почему это я передвигаюсь без помощи костылей, а я насколько мог элегантно обогнул его и закончил фразу: — Тимур? Прилег отдохнуть. Поторопись с опахалом, — и в следующую секунду уже был на улице, набирая скорость. Свернув в переулок, я пошел медленней. Было три часа ночи. Живот жгло под бинтами, и я не знал — сочится еще кровь или нет? И насколько глубоко он во мне ковырялся бритвой? Судя по всему, не очень. Видно, решил выпускать кишки на десерт. Я вспомнил, как он лежал на полу со стеклянным взглядом, и мне это тоже не прибавило радости. К горлу подступила тошнота, и вообще я почувствовал себя паршиво, хоть сейчас падай и помирай. Главное, я не представлял, куда идти и что делать. Лучше всего было бы добраться до какого-нибудь подъезда и переждать до утра. Так я и решил поступить. Но только я свернул за угол, как напоролся на патруль, а в живот мне уперся короткоствольный автомат. Ну что им всем мой живот так понравился? — А теперь медленно подними руки, — произнес один из омоновцев. 9 В камере уже сидели несколько человек, двое из них были крепко избиты. После того как меня обыскали и не нашли в сумке «стингер», меня отбуксировали в ближайшее отделение милиции, отобрали документы и затолкали сюда. Общество подобралось весьма порядочное, один даже оказался учителем музыки, решившим прогуляться перед сном. Он возмущался больше всех, а остальные были или напуганы, или подавлены. — Когда же нас выпустят? — взвинченно спросил учитель. — Когда разберутся, — отозвался кто-то туманно. Это означало: сиди и не рыпайся, все равно теперь ты весишь меньше смычка от скрипки. Захотят — сломают. Я скромно сел в уголке и закрыл глаза. Осторожно сунув руку под свитер, я пощупал бинты: они были влажные и липкие. Потом я стал думать о Полине, представил ее лицо, улыбку, голос, словно бы она была рядом со мной и спрашивала: «Ну вот, как можно оставить тебя одного? Вечно что-нибудь натворишь. Давай собирайся, пошли отсюда», — и мне немного полегчало. Но когда я вспомнил все, что произошло, на душе вновь заскребли кошки. Что же теперь делать? Начинался какой-то новый этап моей жизни. А может быть, он уже давно начался, только я не заметил? Так или иначе, но теперь меня будут усиленно искать, чтобы расквитаться за Тимура. А места моего обитания известны: общежитие, училище, Марья Никитична, брат. Хреново, как сказал бы он в эту минуту. Ничего, ответил я ему, начиная дремать, как-нибудь выкарабкаюсь… — Пшел вон отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! — сказал мне майор в десятом часу утра, и я был ему очень благодарен. — А я? — взвизгнул учитель музыки. — Я ж демократ! — А ты посидишь, пока не разберемся, — оборвал его добрый майор. Не знаю, может быть, они будут разбираться с ним еще лет тридцать? Я вышел из отделения, а ноги сами понесли меня к метро. Хотя они и здорово подкашивались, непонятно почему. И вообще я чувствовал слабость и начинающийся жар. Не хватало только заражения крови. Наверное, он своей бритвой мозоли на ногах срезал. Я решил ехать к Марье Никитичне и там отлежаться некоторое время, пока они не узнают ее адрес через Гришу. Прежде всего я пересчитал свои наличные: оставалась какая-то мелочь, тысяч десять. Выпил в магазине стакан сока, мне стало получше. Но когда я вошел в метро и весь его подземный смрад ударил мне в лицо, я пошатнулся, вцепившись в перила эскалатора. Голова кружилась. В вагоне я сел рядом с рыжеволосой женщиной, которая с любопытством посмотрела на меня и подвинулась. Проехав пару остановок, я все еще ощущал на себе ее взгляд. — Чего вы на меня уставились? — довольно грубо спросил я, а сам понял, что уже плыву. — Тебя ведь Алексеем зовут? — спросила она миролюбиво. — Да… Я удивленно посмотрел на нее. На вид лет тридцать. Симпатичная, с веснушками вокруг вздернутого носика и зеленоватых глаз. — Прошлый четверг, — напомнила она. — Именины черногоровского кота. Ты еще Полину все ждал. Теперь я вспомнил, хотя в голове все мешалось. Это была одна из тех двух женщин, что сидели с писателем и артистом, когда я пришел. Кажется, тележурналистка. Она еще рассказывала, как они там умирали от страха в Останкино, когда штурм шел. — Здравствуйте, — пробормотал я, а плечи повело в ее сторону. — Да что с тобой? — испуганно спросила она. — Ты не болен? — Ее рука оказалась на моем лбу. — По-моему, ты сейчас упадешь. Ты куда едешь? Я неопределенно пожал плечами. — Тогда вот что: мы сейчас выходим и идем ко мне. Я живу тут, на «Новослободской». У тебя вид, как у мертвеца. «А почему бы и нет? — подумал я. — Не все ли равно, где переждать некоторое время?» Она поддержала меня под руку, и мы вышли из вагона. Никогда еще мне не было так паршиво. У Ксении — так звали тележурналистку — оказалось достаточно такта, чтобы не расспрашивать меня ни о чем. Спросила только, где я живу, а я ответил: нигде. — Как бы меня не обвинили в похищении несовершеннолетнего, — пошутила тогда она. У нее была однокомнатная квартирка с видом на картонный городок беглых сомалийцев, которые грелись у костра. Заменив в этом занятии цыган. — Бедняги, ведь скоро зима, — сказала Ксения. Потом повернулась ко мне: — Тебе надо принять аспирин, горячую ванну и зарыться под одеяло. А я постучу немного на машинке и поеду на работу. — Спасибо, — сказал я; честно говоря, мне очень хотелось лечь. — А если кто придет? — Если кто придет — пусть тебя это не волнует, потому что приходить некому. Ты только не думай, что я занимаюсь благотворительностью. Я бы, например, этим сомалийцам и рубля не дала: у них самих долларов куры не клюют. Просто хочу, чтобы завтра ты был как огурчик. — Почему? — спросил я. — Мне еще тогда понравилось, как ты говоришь и свободно держишься. А завтра у меня запись программы в молодежной студии. И ты будешь там выступать, вместе с другими подростками. Между прочим, я даже пыталась тебя разыскать через Полину. А вечером я тебя поднатаскаю, каких тем можно касаться, а каких нет. — Ни за что, — решительно произнес я. — Пожалуй, я лучше пойду. — Подожди! — Ксения усмехнулась. — А если я тебе скажу, что приглашу на передачу Полину? Все-таки ловкие они, эти журналисты. К любому подход найдут. Я молча уселся на стул и проглотил поданный мне аспирин. — Вот так-то лучше. — Ксения пошла в ванную и включила воду, а я поплелся за ней. — Полотенце на полке, а этот халат специально для заблудившихся мужчин, — сказала Ксения. — Ты что? Я не собираюсь подглядывать. Можешь не стесняться. — Не в этом дело. — И я приподнял свитер и рубашку. — Вот, попал в переделку. — Ого! Так, ванна отменяется. — Что мне в ней понравилось, так это ее решительность. Она потрогала бинты и поморщилась. — Работа коновала, — сказала она. — А тут нужен опытный ветеринар. Скидывай лишнее, я сама этим займусь. У нее в аптечке нашлось все необходимое, даже противостолбнячная сыворотка. Пока она дезинфицировала и перевязывала меня, я слушал ее говорок: — Эти раны нам знакомы. Я до журналистики медсестрой работала. Ничего страшного. С такими порезами мы домой гнали. Харакири себе пытался сделать? Напрасно, полюбит она тебя, полюбит. Кто же тебя так изрезал? Бестолково так? Ну абсолютно ничего серьезного. Вот почему у тебя температура поднялась. Наверное, много дурной крови вышло. Ну, ничего, это полезно. До свадьбы заживет. Все! — закончила Ксения. — А теперь — марш в постель. Некогда мне с разными симулянтами возиться. Я поблагодарил ее и пошел в комнату, где уже был разобран диван. Ксения унесла пишущую машинку на кухню, а я забрался под шуршащий крахмалом пододеяльник. Она еще раз заглянула в комнату и спросила: — Ты жив, дружочек? Но я уже ничего не ответил, потому что проваливался в сон. Когда я проснулся, то чувствовал себя немного лучше. Я посмотрел на часы: было около девяти. За окном давно стемнело. Выходит, я проспал почти десять часов. Квартира была пуста, а мне жутко хотелось есть, и я решил пошарить чего-нибудь в холодильнике. Но там я обнаружил только летаргически уснувшую сосиску, тройку яиц и полбатона белого хлеба. Ксения, видно, не слишком обременяла себя домашними заботами. Ладно, подумал я, поищем что-нибудь еще. На кухне под раковиной нашлись картошка и лук, я все это почистил и начал жарить на сковородке. То-то она удивится, вкусив настоящей пищи! Но Ксения все задерживалась, и я поужинал один. Побродив по квартире и поглазев в окно на богатых сомалийцев, живущих в коробках из-под ботинок, я включил телевизор, но через пару минут выключил: неинтересно мне, когда врут, что жить стало лучше, — в окно поглядите. Сомалийцы приехали и уедут, а русские как были нищими, так и останутся, только вместо одной телеги другую потащат. Потом я пододвинул к себе телефон и набрал номер общежития. — Позовите, пожалуйста, Диму Маслакова из триста десятого, — попросил я. Ждать пришлось минут пять. Наконец он подполз. — Слушай, — сказал он тихо. — Тут такие дела — лучше тебе не появляться. И вообще, скройся где-нибудь и замри. Тимур в больнице, с дыркой в черепе, а Аслан рвет и мечет, говорит, что у тебя таких дырок будет пять. Как сам-то? — Смотри завтра вечером телевизор — увидишь. — Ну все, больше не могу говорить, сюда идут. — И Димыч отключился. Ладно, подумал я, хорошо хоть, что этот потомок Чингисхана жив. А с Асланом как-нибудь разберусь. Главное, заплатить в четверг долг. Я не был уверен, что меня непременно постараются запихнуть в деревянный ящик по росту, но сделать на всю оставшуюся жизнь инвалидом они вполне могли. Мы сами идем навстречу таким приключениям; сидел бы я, как Димыч, тихой мышкой, получал раз в месяц по роже и был бы счастлив, подумал я. Но только так можно вообще в урну с ногами превратиться, которая сама для плевков подбегает. Я позвонил Полине и обрадовался, услышав ее голос. Он на меня очень положительно влиял, как солнечные лучи на кактус. — Ты завтра что делаешь? — спросил я. — Утром университет, а вечером, увы, занята. Но мы могли бы встретиться днем. — А вечером у тебя прием в Хаммер-центре? — Нет, меня пригласили на телепередачу, в Останкино. — Жаль. А присоединиться к тебе нельзя?